***
Я говорю себе не засыпать, оставаться на страже и считать его вдохи и выдохи, но у меня не выходит, так как в следующее мгновение, когда я прихожу в сознание, всё изменилось. Спросонья я чувствую жар на своей коже, на животе. Каким-то образом я знаю, что это он, и во сне это знание успокаивает. Но когда я немного двигаюсь, то понимаю, что одеяла между нами больше нет и что Брендон лежит в моих объятиях, носом прижимаясь к моей ключице, а его волосы щекочут мой подбородок. А моя рубашка больше не заправлена в брюки. Как будто её оттуда вытащили. Ладонь Брендона лежит на моем голом животе под рубашкой и майкой. Огрубевшие кончики его пальцев прижимаются к моей коже. И только, ничего больше. Всего лишь прикосновение, а мое тело уже резко просыпается от сонного состояния. Он касается меня во сне, и мое тело принадлежит ему. Наши ноги переплелись, и когда я осторожно смотрю вниз, я понимаю, что одеяло лежит в конце кровати, как будто его оттолкнули, чтобы не мешало. Не уверен, кто это сделал и как у нас это получилось. Он по-прежнему теплый, слишком теплый, и всё ещё крепко спит. Но его ладонь двигается на моей коже, теперь опускаясь ниже к моему пупку. Мое тело отвечает, мышцы напрягаются, член медленно твердеет. Блять. Его дыхание на моей коже горячее, моя рука чуть ли не с жадностью обнимает его, прижимая ко мне. Похоже, что мое подсознание думает, что мы любовники, пока мы спим. Вот он вздыхает и двигается ещё ближе ко мне, проталкивая ногу между моих ног. Приятно. У меня учащается пульс, и я знаю, что могло бы быть дальше: всё ещё толком не просыпаясь, мы начинаем тереться друг о друга, двигая и толкаясь бедрами, чувствуя приятное давление в паху. Потом, наконец, наши руки опустились бы к членам друг друга, пробравшись в белье, если оно на нас вообще есть, и в итоге мы бы кончили друг другу на костяшки и тяжело дышали бы друг другу в рты. Я не могу. Не то чтобы я не хочу. Хочу. Но не могу. Я осторожно беру его запястье, а затем медленно опускаю его руку обратно, и она выскальзывает из-под моей одежды. Мое тело расслабляется, больше не чувствуя его искушающего прикосновения. Похоже, его это не тревожит, когда я отпускаю его руку, вместо этого он обнимает меня за талию. А потом прижимается сильнее. Ещё сильнее. Его тело, кажется, вибрирует от переполняющей его энергии, когда по нему пробегает озноб: это всего лишь горячка, говорю я себе. Всего лишь горячка, просто жар. Он ещё сильнее толкается ногой между моих ног, но затем замирает. Я не шевелюсь и стараюсь успокоиться. Когда кажется, что он больше не будет двигаться, я осторожно пытаюсь освободиться из его объятий, чтобы снова накрыть нас одеялом. Но он вздрагивает, его ладонь сжимает в кулаке рубашку на моей спине. — Что? — едва слышно спрашивает он, сбитый с толку и сонный. Звучит так, будто он хочет знать, почему я шевелюсь. — Просто хочу достать одеяло, — пытаясь объяснить я. — А. Ладно. — Он расслабляется. В его голосе слышна улыбка. Тогда он, к счастью, отстраняется от меня, наши ноги всё ещё переплетены, когда он поворачивается на спину, а его рука соскальзывает с меня. Теперь, когда я вижу его, я вспоминаю, что он всё ещё не в себе: на его лбу блестят капельки пота, и это хорошо, это выйдет из него с потом. Его губы приоткрыты, он часто дышит. Его розовый язык быстро облизывает губы. Тогда он поворачивает голову набок, смотрит на меня приоткрытыми глазами. — Где мы? — В Париже. Мы в туре. Он мычит и кивает, словно признает, что понимает это. А потом хмурится. — Я был на сцене... — Да. Да, был. — Он выглядит так, будто почти ничего не помнит после этого, поэтому я говорю: — Ты потерял сознание за кулисами. Я принес тебя в гримерку. Он посмеивается над этим — по крайней мере, это звучит именно так. Он улыбается ещё шире, хотя его глаза закрыты, словно для него слишком сложно держать их открытыми. — Ты принес меня? — дразнящим тоном спрашивает он, и у меня внутри всё опускается, в животе обдает чем-то горячим. — Да. — Он чуть ли не фыркает. — Эй, во мне есть немного силы. Да и ты не много весишь. — Его это, кажется, безмерно забавляет, поэтому я сознаюсь. — Ну ладно, может быть, мне помог Джон. Мы с Джоном отнесли тебя. Ты весишь больше, чем кажется. — Ммм, это всё мой зад, — уверенно произносит он и приподнимает бедра в доказательство своих слов. Его майка задралась, обнажив его бледные и красивые бедра, и удерживаю руки при себе, чтобы не трогать его, когда мне так сильно этого хочется. Всего лишь провести кончиками пальцев, обвести очертания косточек, низ его живота, спуститься к его лобковым волосам. Слишком заманчиво. Я смотрю на очертания его члена в белом белье. Вспоминаю, как я трогал его, гладил, возбуждал его. Я быстро сажусь, берусь за край одеяла и накрываю нас. Мне стоило бы сделать кое-что ещё. Мне стоило бы лечь поверх одеяла, но я позволяю себе не делать этого. Остаться вместе с ним под одеялом, когда он расслаблен, податлив и улыбается. Даже если за это мне приходится благодарить вирус и обезболивающее. Он издает довольный звук и поворачивается ко мне, прижимаясь. Его рука обхватывает мою талию, привычно притягивая ближе. Его нос прижимается к моему кадыку. Он вздыхает. Дрожит. Сильно горит. Я вбираю эти ощущения в себя, наслаждаюсь тем, как его волосы касаются моего подбородка, запахом шампуня, сигарет и пота, тем, как его пальцы сжимают в кулаке рубашку на моей спине, держа крепко и по-собственнически. Мы прижимаемся друг к другу грудью, наши лодыжки соприкасаются. И он снова довольно вздыхает и ещё сильнее обнимает меня. Я поднимаю руку к его волосам, нежно перебирая пряди. Смотрю на прикроватную тумбочку, на всё ещё включенную лампу, на стакан воды, на маленький пузырек с обезболивающим. Я отвожу от него взгляд, потому что когда мы находимся поблизости друг от друга, это не заканчивается ничем хорошим. — Ты попросил меня прийти, — говорю я Брендону. — Правда? Он кажется по-настоящему удивленным. — Да. Я чувствую, как он улыбается. — И ты пришел. — Да. — Я тебя украл. — Он трется носом о мою шею и, кажется, вдыхает. — Ты пахнешь собой. Не кем-то другим. Я не совсем понимаю, о чем он говорит, разве что слышу, что он произносит это с облегчением. — А кем мне ещё пахнуть? Он недовольно хнычет и качает головой, мол, нет, это недопустимо, чем бы это ни было. Затем он вздыхает, сдаваясь. — Ненавижу постоянно так сильно ревновать. Мне нечего на это ответить. Я слишком потрясен, чтобы отвечать. В моей голове путаются мысли, пока я пытаюсь понять — Крис в Лондоне? Девушки, которые пытаются ко мне подкатить? — Что? — спрашиваю я в надежде, что он объяснит. Но он этого не делает, и это в нем говорит горячка, естественно, конечно же. Он бы не ревновал. С чего бы ему ревновать? И к кому? Поэтому я говорю своему колотящемуся сердцу успокоиться. Это всё бред, да и он теперь с Даллоном, так что... Но вот я внезапно чувствую его губы, влажные и горячие, прижимающиеся к впадинке на моей шее. У меня сбивается дыхание. Так нежно, так соблазнительно. Поцелуй. Я судорожно вдыхаю, мое тело вдруг начинает гореть. Боже, он меня доведет. — Ммм... — В этом звуке слышно удовольствие. Он проводит носом по моей шее, а затем делает глубокий вдох. — Мне нравится твое тело. — Его пальцы мнут ткань, которую он сжимает, а потом он вдруг начинает дрожать, как будто ему холодно. Я прижимаю его к себе, но он продолжает дрожать. Он не в себе. Мне больно касаться его и осознавать это. Он не в себе, он не знает, что говорит или делает, и он не понимает, что он делает со мной. Мое тело перенапряжено так, как этого не случалось уже годами. Господи, только ему такое под силу. — Просто спи, — шепчу я. — Можешь сделать это для меня, малыш? Может.***
Когда я просыпаюсь утром, то испытываю некое презрение к себе. Ну или не к себе, а к своему телу и к тому, насколько первобытно оно себя ведет, к тому, что у меня стоит член, прижимаясь к заднице Брендона. Мое тело делает то, что хочет, пока мы спим. Занимается тем, чем ему не разрешено. К счастью, Брендон крепко спит, глубоко и ровно дыша. Он лежит ко мне спиной, а я обнимаю его, словно защищая. Я провожу ладонью вверх по его руке, касаюсь кожи: он больше не горит. Я сразу же чувствую, как мое волнение немного утихает. Слава богу, слава богу. В номере светло, уже утро, и у него спала температура. Но я не позволяю себе насладиться этим моментом, потому что если я не пошевелюсь, то я так и останусь тут лежать. Прижимаясь к нему, пока мое тело взвинчено и возбуждено, просто наслаждаясь этим прикосновением. С каждой секундой, мне всё сложнее оторваться от него, и, думаю, я и так уже слишком многое себе позволил. Приходится постараться, чтобы встать с кровати, не разбудив его. Я медленно отстраняюсь от него, умудряясь выскользнуть из-под одеяла. Сажусь на краю матраса, всё ещё не отрывая взгляда от него. Мы больше никогда... но потом я перестаю об этом думать. В этот момент он поворачивается. Он протягивает руку, словно пытаясь найти пропавший источник тепла, на его лице появляется хмурое выражение. Я неуверенно подталкиваю к нему свою подушку, но он берет её. Бормочет что-то неразборчивое и притягивает подушку к груди. В очередной раз расслабляется. Я отвожу взгляд. Боль утихнет позже. Я тихо выхожу из спальни и с удивлением обнаруживаю в гостиной свой чемодан, который кто-то поставил на видное место на кофейном столике, чтобы я наверняка его заметил. Я моргаю, глядя на него, запуская пальцы во взъерошенные ото сна волосы, пытаясь понять, как же мои вещи оказались в номере Брендона. Кто-то был здесь либо вчера вечером, либо сегодня утром — у Майка есть второй ключ от номера. Что, если кто-то заглянул к нам, видел нас в постели... Но нет, я бы услышал. Наверное. Майк не стал бы этого делать, это точно. Он отчетливо дал понять, что не хочет ничего знать. Я подхожу к телефону и поднимаю трубку, набираю номер 100, чтобы позвонить на рецепцию, и получаю мгновенный ответ. Открываю чемодан и роюсь в его содержимом. — Да, здравствуйте, это из номера, ээ... — Быстрый взгляд на наклейку на телефоне, — 712. Для меня не оставляли каких-нибудь сообщений? Нет? Только тогда мой взгляд падает на блокнот рядом с чемоданом. Я поднимаю его, читаю: "Подумал, что, возможно, тебе это понадобится. Сиски собрал твои вещи. — Майк" — Ладно, хорошо. Ээ, который сейчас час? Восемь. Хорошо. Можно мне заказать еду в номер, чтобы её принесли где-то через час? Было бы замечательно, да. Эм. Чего я хочу? Эм. — Я бросаю неуверенный взгляд на дверь в спальню. — У вас есть бумажка и ручка? После того, как я заказал завтрак, я быстро принимаю душ, благодарный за то, что ванная не соединена со спальней. Я успеваю разобраться со своим стояком — он так и не прошел к тому времени — делая воду холоднее, холоднее, холоднее. Я мог бы просто подрочить, управился бы за три минуты, с полной головой свежих воспоминаний о его мягкой коже, о том, какой он на ощупь, о его опьяняющем запахе, о его идеальном теле. Блять, блять. Я мог бы. Но что это сказало бы обо мне? Поэтому я стою под холодным душем, думая о чем угодно, кроме всего вышеперечисленного, и мой член, в конце концов, сдается, и эрекция проходит. Я возвращаюсь в гостиную, достаю чистую одежду из чемодана, когда слышу стук в дверь. У меня нет часов, но я всё равно раздражен, зная, что ещё рано. Проклятые французы, разве им не положено всегда опаздывать, а не приходить слишком рано? Я потуже затягиваю полотенце вокруг талии, торопливо направляясь к двери, чтобы они не постучались во второй раз, на этот раз громче — если они разбудят Брендона, когда он так отчаянно нуждается в отдыхе, богом клянусь, я... Но когда я открываю дверь, уже взбешенный, то встречаю не работника отеля с тележкой. Вместо этого перед дверью стоит Даллон. Выглядит так, словно он всю ночь не спал. Почему-то до меня доходит только тогда: я провел эту ночь с Брендоном, а вот Даллон... нет. Даллон, похоже, думает совершенно то же самое, пока смотрит на меня, только вышедшего из душа, почти голого, с мокрыми волосами. Выражение его лица меняется, становится каменным. Он начинает что-то подозревать ещё больше, чем до этого. — Доброе утро, эм, — говорю я. Мне почти хочется сказать "это не то, что ты думаешь". Внезапно я пиздец как рад, что решил не дрочить в душе. Почему-то мне кажется, что он каким-то образом понял бы это. Но нет, ничего не было. Я поступил благородно. Ничего не было, и у меня нет причин чувствовать себя таким виноватым, однако. Я провел всю эту ночь с Брендоном в моих объятиях, и это даже хуже, чем секс с ним. Не то чтобы я стал бы это делать — не стал бы. — Брен ещё спит, — тихо говорю я и указываю себе за плечо. А затем осознаю, что так эта ситуация кажется ещё более двусмысленной. Даллон не спрашивает меня, где я спал. Наверное, думает, что ему это и не нужно. — Как он? — спрашивает он вместо этого. Встревоженный и расстроенный. — Лучше. Думаю, у него спала температура. — Это очень хорошо. — Даллон смотрит прямо мне в глаза, и почему-то мне сложно отвести взгляд, как будто он меряет меня взглядом, а я не могу отступить. — Я пришел отдать вот это. Я беру маленький конверт прямоугольной формы, который он мне протягивает. Внутри два билета на самолет: из Парижа в Кёльн, на сегодня. — Что? — спрашиваю я, сбитый с толку. — Мы уезжаем сейчас, а вы полетите немного позже. Майк хочет, чтобы Брендон отдохнул как можно дольше. В пять за вами заедет машина, и в Кёльне вас тоже будут ждать. Майк обо со всем договорился. — А, ладно. А он быстрый, да? — спрашиваю я, но он никак не отвечает на мою болтовню. Я прочищаю горло. — Хорошо, мы будем. — Да уж, похоже, у тебя всё под контролем, — произносит он, и в этой фразе слышно обвинение. Я не знаю, что на это ответить — Брендон попросил меня прийти, что я должен был сделать? Я был нужен ему. — Ну, увидимся позже. Передай Брендону, что... что я надеюсь, что ему стало лучше. И что я скучаю по нему. Я заставляю себя никак на это не реагировать. — Передам, конечно. Даллон мрачно кивает. Я уже закрываю дверь, когда он говорит: — Ты знал, что Роско — не настоящая его фамилия? Я замираю. — Что? Даллон кивком указывает на билеты, которые я держу. — Я только сейчас это увидел. Я всегда думал, что Роско — его настоящая фамилия, но это не так. Его фамилия Ури, если верить билету. Я этого не знал. А ты? Я смотрю на билеты, чтобы избежать зрительного контакта. — Да. Знал. — Ладно. — Какое-то время он молчит, достаточно долго, чтобы это было неловко. — Ну, спасибо за... — Может, есть что-то, о чем мне следует знать? — перебивает он, и его заискивающий взгляд встречается с моим. В его глазах виден страх: я что, увожу его парня? — Нет. Нет, конечно же, нет, — говорю я, качая головой. Конечно же нет. Это абсолютно нормально, когда двое старых друзей заботятся друг о друге, когда один из них болеет. Вот что это такое, и ничего больше. — Слушай, приятель, он вчера был вообще не в себе, и я просто, ну знаешь, показался ему кем-то очень знакомым, — говорю я, пока и сам пытаюсь разобраться в этом: почему Брендон позвал именно меня. Он знает меня дольше, чем кого-либо из этих людей. И хотя Даллон, возможно, в этом случае законный наследник, а я всего лишь внебрачный сын, Даллон спал в одной постели с Брендоном всего один-два раза — это ничто по сравнению с Брендоном и мной. — Ну да. Ну ладно. — Он отводит взгляд, покусывает нижнюю губу. Он не убежден. — Увидимся в Кёльне. — Конечно. И я передам то, что ты просил. — Спасибо. Я всё ещё чувствую укол вины, когда Даллон идет по коридору, опустив плечи. Я закрываю дверь и выдыхаю. Я знаю, что перешел много границ, и нельзя сказать, что с полным разрешением. Но Брендон попросил меня прийти. Он хотел, чтобы я пришел. И боже, прошлой ночью... Даже если он был не в себе. Всё это казалось таким правильным. Ничто и никогда не казалось таким правильным. Я уже сдался. Я сдался — я здесь просто как друг. Просто у нас... есть общая история. Мы ведь не можем притворяться, будто её нет. Я быстро вытираюсь полотенцем, почему-то чувствуя себя неприлично, теперь, когда эти две комнаты больше не невидимы для окружающего их мира. Я надеваю чистое белье и уже натягиваю чистую майку, когда слышу грохот из спальни. Мое сердце тут же уходит в пятки, меня пронизывает страх. Спустя мгновение, я уже открыл дверь, и мой взгляд сразу же падает на кровать, где... всё ещё лежит Брендон. Лежит на спине, с открытыми глазами, неровно дыша. Стакана с водой на тумбочке больше нет. — Ты в порядке? — спрашиваю я, быстро подходя к кровати, по-прежнему не понимая, что произошло, но потом я вижу стекло на полу у кровати и как вода впитывается в ковер. Брендон замечает меня и моргает. Выглядит усталым и озадаченным. — Райан, — тихо произносит он, и это наполовину вопрос и наполовину утверждение. — Я здесь. — Я сажусь на край кровати, кладу руку ему на живот. Он вздрагивает. Я моргаю. Убираю руку, пристыженный. Он смотрит на меня, в одном белье, со всё ещё мокрыми волосами. Затем он осматривает комнату, выгибая шею. И то мягкое, открытое выражение в его глазах исчезает. Горячка прошла. Он начинает вспоминать, как всё есть на самом деле. — Мы в твоем номере, — объясняю я, стараясь собрать кусочки этого пазла воедино для него. — В Париже. Мы в туре. — Я знаю, — произносит он, словно говоря, что он не совсем тупой, но потом он просто выглядит удивленным и растерянным. — Я был на сцене. — Был. — А что потом? Почему ты здесь? Внутри что-то обрывается. Он не помнит вчерашнюю ночь. Я уже рассказывал ему всё это, я рассказывал ему, а он смеялся, а потом прижимался сильнее ко мне, обнимал, терся, даже поцеловал. Мы всё это уже проходили. Он не помнит этого, и мне становится нехорошо. Эта ночь теперь позади, как и мы. — Ты потерял сознание за кулисами. В отеле нас ждал врач. Он закрывает глаза, хмуря брови. — Кажется, это я помню, — наконец говорит он. — Он был англичанином? — Да, именно. А потом ты попросил меня остаться, вот я и остался. — О. — Это звучит так, будто он не знает, что думать об этом. Я быстро перевожу тему. — Как ты себя чувствуешь? Он стонет. — Всё болит. Я устал. Где, ээ. — Он прочищает горло, кашляет. Его губы выглядят обветренными и сухими, и я понимаю, что он пытался взять тот стакан, чтобы попить. Он, наверное, чертовски хочет пить. — Где все? — Сейчас едут в Кёльн. Это мгновенно приводит его чувство. — Что? Он сразу же пытается встать с кровати, но я толкаю его обратно за плечи, говорю: — Нет, блять, что ты вообще, по-твоему, делаешь? — Он слишком слаб, чтобы сопротивляться мне, и падает обратно на матрас. — Но мы... — Эй, успокойся, — говорю я, потому что он вдруг начал тяжело дышать, чуть ли не паникуя. — Эй. — Моя рука поднимается к его волосам, поглаживая пряди. Он судорожно выдыхает, но это успокаивает его. — Мы полетим немного позже, ладно? В смысле, если ты будешь чувствовать нормально и сможешь выступать, если... — Конечно же я буду... — Брендон. — Он смотрит на меня, чуть ли не испуганными глазами, уставший, сбитый с толку и даже сейчас паникующий по поводу сегодняшнего выступления. — Господи, — вздыхаю я, у меня внутри всё болит. — Тебе нужно лучше о себе заботиться. Что-то, похожее на вину, на секунду мелькает на его лице, и он отводит взгляд. Я не хочу винить его, но это же правда: он не может и дальше так продолжать. Врач ясно дал это понять. — Просто отдохни ещё немного, ладно? Он кивает, всё ещё явно взволнованный. Я аккуратно убираю руку с его волос. Он никак это не комментирует, как и я. Тогда раздается урчащий звук — его желудок. Ему, кажется, немного стыдно, и он накрывает живот ладонью. Я просто говорю: — Хорошо, что ты голоден. Я заказал еду. Это, похоже, его заинтересовывает. — Да? Что именно? — Чай с медом и лимоном для твоего горла. Тебе нужно побольше пить, так врач сказал. А потом я заказал блинчики, круассаны, я просто... Ну, мы же во Франции. А ещё йогурт, фрукты, молоко и хлопья. И томатный суп, французский луковый суп, и ещё шоколадное мороженое со взбитыми сливками и карамельным сиропом. Я решил, что хоть что-нибудь из всего этого тебе понравится. Я знаю, что ему понравится кое-что из всего этого: Можно мне заказать шоколадное мороженое со взбитыми сливками и карамельным сиропом в номер 708? Когда-то я заказывал его для него — для нас — множество раз. Перекус после секса, ставший в какой-то момент практически привычкой. Он охренеть как обожал его. Сначала он ничего не отвечает, вместо этого возясь с краешком одеяла, как будто он безмерно его заинтересовал. — Подойдет, — бормочет он наконец. — Отлично. Даллон заходил. Надеется, что тебе уже лучше. И он сказал, что скучает по тебе. Щеки Брендона слегка розовеют, но в этот раз я сомневаюсь, что это связано с жаром. — Мне, эм, правда жаль, что... — Нет, всё... — Ты не обязан... — Всё нормально, — быстро говорю я — слишком быстро. Он кажется удивленным. — Просто я... Рад за тебя, понимаешь? Он, ээ. Он надежный парень. Думаю, ты правда ему небезразличен. Так что. — С каждым словом мне становится всё сложнее говорить. Глаза Брендона широко открываются, когда он смотрит на меня, словно он, возможно, видит, как это, блять, убивает меня, а я не могу этого допустить. Ни сейчас, ни когда-либо ещё. Даже через двадцать лет, когда они будут приглашать людей на вечеринки в свой большой дом. — Хочешь принять душ? — спрашиваю я, направляя разговор в другое русло. — Что, прости? — переспрашивает он, повысив голос без какой-либо причины. — Перед тем, как принесут еду. — Хочу ли я, ээ... — начинает он, замолкает, его взгляд опускается с моего лица, сосредотачиваясь где-то у меня на груди. Затем он мотает головой, словно пытаясь собраться с мыслями. — Да, точно. Хочу ли я принять душ. Один. ...А я что, нахрен, предложил, по его мнению? Я не могу позволить себе думать об этом или о нас в... в подобной ситуации, поэтому я выпаливаю: — Я пойду включу для тебя воду. Чтобы комната пропарилась, а тебе стоит этим подышать, тебе это пойдет на пользу. А потом мне нужно будет убедиться, чтобы ты поел, и отправить тебя обратно в постель. — Кто тебя вообще назначил главным здесь? — спрашивает он так, как будто бы ему немного стыдно за то, что я нянчусь с ним. — Ты, наверное, — отвечаю я. Тогда он удивляет меня, застает меня врасплох. Его ладонь накрывает мою. — Спасибо. Его взгляд опущен. В этот момент он кажется уязвимым. Он всегда старается скрывать это. Эй, в любое время. Для тебя — в любое время.***
Он спит почти весь день, что не удивительно — он толком не спал несколько недель, я думаю. В первой половине дня снова возвращается жар, и он бормочет какую-то ерунду в горячечном бреду. Я читаю книги, сидя в кресле, и смотрю, как он спит. Посматриваю на время. Когда уже пора, собираю за него вещи, чувствуя себя виноватым за то, что вытаскиваю его из постели. — Нам пора, — тихо говорю я, и он устало кивает, но выглядит озадаченным, словно не до конца понимает, что происходит. Он спит в машине по дороге в аэропорт, положив голову мне на плечо. В Париже сегодня облачно, и я чувствую, что устал от этого места. Мы приехали сюда разбитыми, и точно такими же разбитыми и уезжаем. Я стараюсь уговорить его поспать ещё немного, но когда самолет взлетает, он, похоже, полностью просыпается впервые со вчерашнего дня. Он просит принести ему стакан воды и две таблетки обезболивающего, говорит, что из-за разницы в давлении воздуха ему кажется, будто у него вот-вот взорвется голова. Он всё кривляется, открывая рот, когда ему до боли закладывает уши. Всё, что я могу сделать, это только наблюдать за тем, как он страдает. Когда мы начинаем идти на посадку, становится только хуже, и он закрывает слезящиеся глаза, издает сдавленный звук, как будто он хотел бы закричать, если бы мог, и как будто если бы я взял его за руку, и я беру его за руку, то он сжал бы её так, словно это его спасательный круг, и он сжимает её так, словно это его спасательный круг. Когда мы садимся в лимузин, который ждал нас в аэропорту, до выхода His Side на сцену остается сорок минут. Водитель говорит, что чтобы доехать до места проведения концерта, понадобится пятьдесят минут. Я говорю ему ускориться, ради всего, блять, святого. Мы переодеваемся прямо в лимузине, на полу которого лежат открытые чемоданы, и корчимся и брыкаемся, пытаясь натянуть новые штаны и надеть ремни. Он разогревает свой голос, и он явно устал, но он по-прежнему решительно настроен. Он мычит, а потом забывает ноту, поэтому я продолжаю за него, и тогда он поет вместе со мной. — Со мной всё будет в порядке, всё будет хорошо, — говорит он, подготавливая себя. — Прибереги силы. Тебе необязательно скакать по сцене, как ты обычно это делаешь. — Но... — Брендон. Пообещай мне, что не будешь перенапрягаться. Он вздыхает и откидывается на спинку сидения. — Да, хорошо. Я касаюсь его лба — он не возражает, — и он слишком теплый, по моему мнению. Небольшая температура. На моих штанах около колена торчит нитка, и Брендон рассеянно теребит её. Мы не чувствуем себя неловко. Могли бы, но, похоже, нам обоим легко. Когда машина наконец-то, наконец-то прибывает, нас уже ждут. Майк — это первое, что мы видим, когда я помогаю Брендону выбраться из машины, и он дает сигнал охраннику, который бежит внутрь, наверное, чтобы сказать остальным, что вокалист и гитарист уже здесь. Я моргаю, глядя на концертный зал, который выглядит как средневековая крепость с высокими каменными стенами среди более современных зданий. Мы спешим внутрь. Майк задает скорость шага, говоря без остановки: — Мы сейчас выходим на сцену, как ты себя чувствуешь, ты в порядке, тебе стало лучше, вот, это "добрый вечер" по-немецки, Guten Abend, просто скажи это, им понравится, и правильно будет Köln, а не Cologne, я знаю, сбивает с толку, выглядишь ты хреново, но всё же лучше, чем вчера, ты нас всех напугал, ты чувствуешь себя лучше, готов выходить? — Да, — говорит Брендон, бормоча себе под нос "Guten Abend", пока мы петляем по коридорам. Я разминаю плечи и пальцы. Стараюсь войти в режим выступления. Брендон делает глубокий вдох, спрашивает: — С какой песни мы начинаем? — Paying for the Actors, как и всегда, — встревоженно отвечает Майк. Мы уже слышим, как скандирует толпа. — Да, точно, — кивает Брендон. — Я готов. Группа уже ждет нас у сцены, и на их лицах отчетливо видно облегчение. Лео дает мне несколько медиаторов, и я быстро кладу их в карман. Джон хлопает меня по плечу, как будто я отлично справился: я привел Брендона сюда и добрался сам. Сиски робко улыбается нам, с любопытством нас рассматривая, суя нос не в свое дело, как всегда. Сиски тоже немного бледный, как будто он боялся, что у нас не выйдет добраться сюда вовремя, и тогда концерт пришлось бы отменять. — И пошли! — говорит Майк — у нас нет времени обмениваться любезностями, потому что зал закрывается в определенное время, и нам нужно начинать прямо сейчас, если мы хотим отыграть полный сет. Боб выходит на сцену без промедления, Джон следует за ним. Публика начинает кричать. Даллон же... Он просто... Он вроде как смотрит на меня, потом на Брендона, и только тогда выходит на сцену. Не говоря ни слова. Я думал, что его придется отрывать от Брендона, когда он наконец увидит его, и хотя Даллон явно взволнован, он никак этого не показывает. Брендон смотрит Даллону вслед в замешательстве. На его лице мелькает обида. Однако сейчас не время задаваться вопросом, как же исправить испортившиеся отношения между молодоженами. Я просто выкидываю это из головы и выхожу на сцену. Фанаты стоят прямо у края сцены, там нет никакого ограждения, и их кричащие лица оказываются прямо передо мной, когда я встаю на свое место. Боб отбивает ровный дразнящий ритм, и Даллон начинает играть на басу, Джон — на ритм-гитаре, а я считаю удары, кивая головой, а потом начинаю играть рифы под остальную музыку, приятные и легко запоминающиеся. Затем публика снова начинает кричать, и я знаю, что Брендон тоже вышел, и вот он стоит слева от меня. В обычной ситуации он снял бы микрофон с микрофонной стойки, начал бы двигаться под музыку, стал бы требовать, чтобы толпа подняла руки, но сейчас он просто накрывает ладонями микрофон и говорит: — Guten Abend, Köln! — и толпа приходит в неистовство. И тогда он начинает петь. Его голос звучит хрипловато, но так тоже сойдет. На протяжении всего выступления я посматриваю на него, как и Джон, и Даллон, и Боб. Но он старается не слишком напрягаться. Он ни разу не забывает слова, хотя в какой-то момент объявляет, что сейчас мы будем играть песню, которую мы должны играть только после перерыва, но Джон говорит ему об этом, и Брендон извиняется, даже умудряется выдавить из себя очаровательный смешок. Он случайно благодарит публику по-французски, что, наверное, оскорбительно для немцев, но он решает эту проблему, сыпля благодарностями больше чем на десяти других языках. Когда мы уходим со сцены на короткий перерыв перед выходом на бис, Брендон садится на пол, пьет воду, глубоко дышит, весь вспотевший и дрожащий. У него жар, но он говорит, что он в порядке, всё хорошо. И он не сдается, а выходит обратно на сцену, исполняет оставшиеся две песни. Не пытается вытянуть высокие ноты, забивает на это. Он машет публике на прощание, пытается поставить микрофон на стойку, но у него не выходит, и микрофон падает, но Брендон забивает и на это, уходит со сцены, я иду прямо за ним, и как только он за кулисами, он едва не падает на Майка, который поддерживает его и говорит: — Ладно, давай-ка уложим тебя. — Сиски помогает Майку, но Брендон говорит, что он умеет ходить, большое вам спасибо, поэтому Сиски отпускает его. Майк немного помогает Брендону дойти до гримерки, в которой мы ещё даже не были. Парни суетятся вокруг Брендона, пока я держусь в стороне. Ему не настолько плохо, как вчера, но он устал и он всё ещё болеет. Но он справился, как настоящий профессионал. Я смотрю, как он ложится на диван в гримерке за кулисами где-то в Германии, со слишком высокой температурой, с покрасневшими щеками, обливающийся потом, с уставшим телом, но он всё равно вышел туда и всё равно выполнил свою работу, и он хорошо пел, и я горжусь им. Вот это самый настоящий талант. — Ты в порядке? — спрашивает Сиски, стоящий рядом со мной. — Да, в полном. — День был просто, блять, безумный, — вздыхает он. — У меня тоже. Я вижу, что Брендон смотрит в нашу сторону, а потом сосредотачивает свое внимание на том, что говорит Боб. Только тогда я вспоминаю — он сказал, что ревнует. Я решил, что, ну, возможно, дело в том, что Крис флиртовал со мной в Лондоне, но. Конечно же он не говорил о... парнишке. Конечно же нет. Нет. Это было бы просто нелепо. Это за него говорила горячка, и мне не стоит думать об этом. Случился Париж. И теперь это всё позади. Мы вернулись к команде, мы больше не одни. Он нуждался во мне, и это нормально. И он не отрекается от меня — я думал, что так будет, что когда ему станет лучше, он откажется от меня и будет меня игнорировать. Но нет. Он знает, что это нормально — то, что он нуждался во мне. Даже если он забыл... кое-что из того, что он сказал и сделал, но это ничего. Нам не нужны эти вещи, эти темные, алые вещи. О них мы забудем. И я знаю, что я сделал бы сейчас при обычных обстоятельствах, я бы попросил Сиски пройтись со мной до отбытия автобуса, прогуляться по ночному городу, возможно, и Сиски согласился бы, он с радостью составил бы мне компанию и отвлек бы меня от этого, помог бы мне держаться подальше от Брендона. Но в этот раз я лучше останусь здесь. Рядом с Брендоном. Желание держаться на расстоянии прошло, решения, которые я принял в Англии, кажутся слишком поспешными. Как будто теперь какой-то невидимый поводок связывает меня с Брендоном, и это не дает мне выйти из комнаты. В этот момент Джон смеется и смотрит в мою сторону. — Ты что, правда сегодня утром опустошил гостиничную кухню? Похоже, Брендон рассказывает им о том, что происходило. В каком-то роде это правда — когда мы уезжали, в гостиной остались четыре тележки. По правде говоря, Брендон съел почти всё, что перед ним было. — Он слишком худой. Разве можно винить меня в том, что я пытался его откормить? — спрашиваю я. — Кто бы говорил насчет худобы, Росс, — устало возражает Брендон. Ну так тебе же это нравится — эта фраза уже на кончике моего языка, кокетливая, дерзкая и просто... Просто шутка, между ним и мной, но я заставляю себя промолчать. Вместо этого я только фыркаю, позволяю ему подумать, что он победил. Мне не нужно, чтобы Даллон стал ещё подозрительнее относиться к нам. Нет, я уж точно не хочу ещё больше всё портить между ними. Но если Брендон чувствует себя достаточно нормально, чтобы подшучивать надо мной, то он на пути к выздоровлению, и, в частности, нам с ним тоже стало лучше. Впервые за последние несколько дней мне становится легче дышать, в груди разливается теплое чувство. Зная, что есть ещё полно проблем, которые нужно решить, проблем, которые всё усложняют между нами — но нам уже лучше. Почему-то. Как будто мы нашли новый образ жизни.