The Heart Rate of a Mouse, Vol.3: A Kingdom by the Sea

Когда просыпаешься в новом городе, это всегда дезориентирует. Я лежу в темноте на своей полке, пытаясь вспомнить, где мы. Думаю о том, который же сейчас час, находимся ли мы в другом часовом поясе — хотя я вряд ли куда-нибудь опаздываю. Мне, как неофициальному участнику этого тура, который отказывается взаимодействовать с прессой и который слишком знаменит, чтобы выполнять работу роуди, можно поспать подольше. Сквозь сон я слышу, как встают остальные, ходят, стараясь не шуметь, хоть и в основном неудачно, но в итоге снова наступает тишина, и я понимаю, что они ушли из автобуса. Я ещё какое-то время остаюсь под одеялом, прежде чем заставляю себя встать и начать отвечать за свои поступки. Потому что мне будет за что отвечать. В этом можно не сомневаться. Все полки пусты — почти все. Занавески отодвинуты в сторону, демонстрируя кучи одеял и старых носков. Полка Джона под моей пустует, как и полка Лео ещё ниже. Я замечаю, что только одна занавеска по-прежнему задвинута: у полки Брендона. Средняя полка справа от меня, когда я подхожу к гостиной автобуса. Я останавливаюсь у полки. Задерживаю дыхание. Смотрю на черную ткань, висящую, словно стена между нами. И... Вот. Ровное дыхание. Вдох... и выдох... Не слишком частые, не слишком глубокие. Я пытаюсь определить, какая у него температура, по одному только дыханию, но знаю, что это бесполезное занятие. Я тихо прохожу мимо его полки, плавно открывая раздвижную дверь в гостиную. Автобус не совсем пуст: на диване сидит Юрген, читает книгу. Он поднимает руку в знак приветствия, а затем прижимает палец к губам. — Brendon schläft*. — А, да, я знаю, — говорю я, кивая, когда он наклоняет голову набок и прижимает ладонь к щеке, изображая сон. — Er ist noch krank**. — Да, я... вообще без понятия, что ты только что сказал. Он весело улыбается. Мы припарковались у концертного зала, поэтому я могу пройти туда, чтобы воспользоваться уборной и помыться, насколько это возможно. Моя спортивная сумка с вещами свисает с моего плеча, когда я прохожу за кулисы, переодевшись в менее грязную одежду; на шее у меня висит ламинированный пропуск. Я нахожу Майка и узнаю, что как: мы приехали вовремя, саундчек будет в пять, Джон и Боб дают какое-то особенное интервью, в котором они пробуют и обсуждают местную еду, поэтому они сейчас где-то в ресторане, едят жареные колбаски с журналистом. Дик и Даллон пошли посмотреть на город, а остальные неизвестно где. Майк пожимает плечами — сегодня он намного менее напряженный, чем вчера. Думаю, это касается нас всех: Брендону становится лучше. Группа больше не находится в непосредственной опасности. — Можно мне чая, возьму с собой в автобус? Отдам Брендону, когда он проснется, — объясняю я. — В термосе. — Конечно. И убедись, чтобы он оставался там и отдыхал. — Майк смотрит на меня так, будто мы с ним пришли к какому-то взаимопониманию. Не уверен, к какому именно, но, похоже, это как-то связано с тем, что я забочусь о Брендоне. Я не против. Я рад этим заниматься. Майк щелкает пальцами, и к нему на помощь спешит местный импресарио. Я возвращаюсь в автобус и вижу, что Юрген куда-то ушел. Я устраиваюсь в гостиной, наслаждаясь редким моментом тишины и покоя. Не то чтобы я жду, пока проснется Брендон, нет. Просто мне нужно его проведать, когда он всё же проснется. Я беру лежащую рядом книгу. Я видел, как её читал Лео — "Море, море". Ладно, мне нравятся моря. Я начинаю читать и вскоре заключаю, что у главного героя не всё в порядке с головой и ему просто нужно взять себя в руки. Во время своего кризиса, он сбегает от всего мира и переезжает в дом у моря — да кто так вообще делает? Ну серьёзно. Затем я слышу стук из отсека с полками, как будто чьи-то ноги опустились на пол. Я закрываю книгу, слышу, как задвигается занавеска. Спустя несколько секунд открывается дверь, и, пошатываясь, входит Брендон в помятых синих пижамных штанах и в свисающей с него футболке His Side размера XL. Его волосы растрепаны, и он кажется ещё заспанным. У меня внутри появляется тянущее чувство, мгновенно разливается тепло. Он замечает меня и останавливается с рукой в волосах. — Доброе утро, — говорит он сонным и хриплым голосом. — День. — Правда? Ох. — Он потирает горло, немного морщась. Оглядывается по сторонам. Затем говорит: — Мне нужно поссать. Я наливаю ему чай, пока он в уборной. У нас нет ложек, но я нахожу ручку и ею мешаю горячую жидкость. Чай готов, когда он выходит, едва не врезаясь в меня, так как кухонный уголок и туалет находятся как раз друг напротив друга. Он видит чашку и улыбается, слегка удивленный. — Спасибо. — Он берет чашку и, кажется, не возражает, что я по-прежнему нянчусь с ним. Я только пожимаю плечами, не желая делать из этого событие. — Как ты себя чувствуешь? — Немного хреново. Он садится на диван. Я сажусь рядом с ним, молча наблюдаю за ним. Похоже, у него больше нет температуры; его кожа больше не кажется чересчур красной. Однако он выглядит так, будто отчаянно нуждается в душе, на его голове спутались грязные волосы. Я бы коснулся его лба, чтобы проверить температуру, если бы не думал, что так я уже перейду границу. Он кажется измотанным, но теперь не от сильного недосыпа, а, скорее, от того, что он спит слишком много. Он делает глоток чая и морщится. Похоже, ему всё ещё больно глотать. — Боже, я без понятия, где мы вообще находимся, — вздыхает он, протягивая руку к свисающим с окна жалюзи и раздвигая рейки, чтобы взглянуть на окрестности. — Во Франкфурте, кажется. Он мычит в ответ и откидывается на спинку дивана, поджимая под себя ноги и медленно отпивая ещё. Он пьет осторожно, изо всех сил стараясь выглядеть так, как будто он намного ближе к полному выздоровлению, чем он есть на самом деле. Спокойное чувство легкости, обосновавшееся между нами где-то между Парижем и Кёльном, никуда не пропало, и я рад, что он чувствует то же. Когда никого нет поблизости и нас никто не видит, мне нравится то, что происходит между нами. Похоже, он больше не чувствует себя неуверенно и напряженно рядом со мной, ему не кажется странным то, что, ну, мы, по сути, провели ночь вместе. Нам не нужно это анализировать — по большому счету, для нас это просто как рукопожатие. Это казалось естественным. Это ничего не испортило между нами. — Я мог бы дать сегодня пару интервью, — робко говорит он, его голос звучит ниже, чем обычно, немного хрипло. — Ты вчера выступал с температурой. — Но... — Не будем испытывать судьбу. Только не с ним. Ему нужно поберечь себя и следовать указаниям врача: соблюдать постельный режим, никакой прессы, не напрягаться. Отдыхать, спать, есть, дать своему организму собраться с силами. Просто он чертовски трудный пациент. Я знаю, что не мне решать, что ему делать, знаю, что он запросто может меня не послушать, но он не возражает. Только вздыхает. — Да, наверное, ты прав. Просто мне не нравится сидеть сложа руки. — Соберись и смирись с этим. Ты болеешь, и остальные это понимают, — говорю я на случай, если он сожалеет, что Бобу, Джону и Даллону приходится выполнять ещё больше работы, пока он болеет. Он опускает взгляд на чашку, ссутулившись. Он кивает, но всё равно выглядит грустным. — Да, я знаю... Просто я... Я не хочу вас подводить. — В его голосе отчетливо слышна вина. Именно вина, как будто он виноват в том, что заболел. Я сажусь ближе к нему. — Почему ты так говоришь? Ты и так делаешь слишком много, именно поэтому ты и заболел так сильно, — говорю я ему с неким нетерпением. Ему нужно отнестись к этому серьёзно, осознать, насколько он себя запустил. Он, блять, потерял сознание, он целую ночь дрожал от лихорадки. — Я не делаю слишком много, я... — Делаешь, — перебиваю я его. Его зрачки, кажется, немного расширены, когда смотрит на меня, с расслабленными чертами лица. В последний раз он брился ещё в Париже, и теперь его подбородок и челюсть оттеняет густая щетина. Сложно сопротивляться порыву прикоснуться к этим волоскам пальцами, почувствовать, какие они: всё ещё жесткие и острые или же они уже стали мягче. — Я видел тебя со стороны, так что можешь даже не пытаться. Ты вообще не останавливаешься. От этого он, видимо, чувствует себя ещё более виноватым и быстро опускает взгляд. — Ну, может, — бормочет он. Я тут же пытаюсь придумать извинение, потому что я всего лишь констатировал факты, я не хотел, чтобы он почувствовал себя ещё хуже по этому поводу. Но, прежде чем я успеваю что-то сказать, он произносит: — Просто я... Я ужасно боюсь облажаться. — Он по-прежнему говорит, глядя в свой напиток. Его голос звучит мягко и тихо, а слова — неуверенно, как будто он никогда раньше не говорил этого, возможно, даже толком не думал об этом. — Эта группа — мой единственный шанс в этой жизни изменить что-то, понимаешь? Я не могу упустить его. И я почти не помню, что произошло в Париже, но я помню, как ты сказал, что... что мне нужно лучше о себе заботиться. Просто это сложно, понимаешь? Мне кажется, будто... будто я должен давать каждое интервью, участвовать в каждом радиошоу, говорить с каждым фанатом и расписываться на каждой пластинке, билете и футболке. Когда Майк спрашивает, есть ли у меня время, чтобы сделать что-то, я говорю "да". Каждый раз. Выспаться я успею и на том свете, понимаешь? — Если будешь продолжать в том же духе, то это случится раньше, чем ты думаешь. Он слегка вздрагивает, словно раньше это не приходило ему в голову. Не стоит жить по такому принципу, как это делает он. Нужно начать говорить "нет". Люди — стервятники, и они так и будут брать от тебя, если ты достаточно глуп, чтобы отдавать. Люби то, что ты делаешь, люби других, но в первую очередь люби себя. А если ты не можешь любить себя, то заботься о себе больше, чем о других. В этом мире не существует ничего эгоистичнее полной самоотверженности. — Я знаю, что мне нужно притормозить, — соглашается он. — Я знаю, что... я не могу и дальше так продолжать. Группа устала, они хотят перерыва. Я знаю, что всех утомляю, но просто я... не могу облажаться в этот раз. — Он говорит это чертовски решительно, задумчиво покусывая нижнюю губу. — Но когда ты облажался, хоть раз? — спрашиваю я, не понимаю, почему он так говорит. — Блять, ради всего святого, Брен, весь мир у твоих ног! Когда ты наконец поймешь, что это нормально — не напрягаться так сильно? Он пожимает плечами, и это выглядит так, будто он пытается отмахнуться от правды в моих словах: он уже добился успеха. На его губах появляется робкая улыбка, создавая морщинки в уголках его рта. В его глазах загорается, возможно, игривая искорка. — Знаешь, когда я был маленьким, я мечтал однажды стать епископом или одним из тех важных парней. Не смейся! — говорит он, указывая на меня пальцем, с вызовом во взгляде. Как я должен не рассмеяться, когда его это тоже явно забавляет? Он-то — епископ? Серьёзно? Но я сдерживаю улыбку — с трудом, — а он пожимает плечами. Прочищает горло, снова морщится и делает большой глоток чая. Облизывает губы. — Просто я думал... ну знаешь, когда мы ходили на церковные собрания, и наш епископ говорил, это было впечатляюще. Так выступать, когда тебя слушают все эти люди... Это завораживало. Это было волшебно. Позже я понял, что нужно верить в Бога, если хочешь зайти так далеко, так что с этим не сложилось. Но я рассказал родителям, что я хотел именно этого, и мама хотела, чтобы я попробовал. Поэтому я всё детство думал, что буду заниматься именно этим, ну знаешь, стану превосходным оратором и... буду говорить со всеми этими людьми, и меня будут уважать, восхищаться мной и... — Ого, да мормонские священники круты. — Эй, если ты хорош в своем деле, то понятное дело, — говорит он как ни в чем не бывало. Затем он качает головой. — Но потом, ну, случилось отсутствие веры, случился переходный возраст, случились парни, — перечисляет он, закатив глаза, и его улыбка медленно угасает. — А потом я... так сосредоточился на том, чтобы пережить ещё один день, что совсем перестал думать о том, что я буду делать со своей жизнью. Но знание того, что мои родители ожидали от меня чего-то великого, оно никуда не пропало. Я и сам начал ожидать от себя чего-то такого, и вот вдруг мне уже двадцать один, а я драю полы в концертном зале Сан-Франциско. И я жив, способен прокормить себя и окружен людьми, которые принимают меня, но... я никак не меняю этот мир. Никому не интересно то, что я мог бы сказать. Весь мой потенциал ушел коту под хвост. И я пишу песни, но я нафиг не сдался лейблам, поэтому я начинаю думать, что в музыке я тоже не силен. Так что я начинаю работать официантом, доливаю людям напитки и думаю, что моя жизнь такой и останется, понимаешь? Но потом... происходит вот это. — Он коротким жестом обводит автобус, прежде чем посмотреть на меня. — Ты. Я должен признать, что это твоя заслуга. Ты изменил мою жизнь. Он тоже изменил мою жизнь, но я не говорю этого, потому что он ещё не закончил. — И я знаю, что... мне повезло, и я знаю, что ты помог мне с моей карьерой. Но это всё равно моя музыка, и если бы она не понравилась людям, то даже ты был бы не в силах изменить это. Так что людям нравится моя музыка просто так, потому что она хороша. И теперь у меня есть эта возможность, и я могу... петь перед тысячами, и все эти люди слушают меня. Я стал кем-то важным. Я могу что-то изменить. И это... это такая редкость, я и не думал, что когда-нибудь получу такой шанс. Просто мне кажется, будто я обязан работать как можно усерднее и попытаться сделать этот мир хоть немного похожим на то, каким я хочу его видеть. — Но если ты изматываешь себя, как это поможет тебе добиться твоей цели? Он опускает голову. — Я знаю. Я накрываю ладонью его колено, чувствую, какое оно костлявое и теплое под мягкой тканью пижамы. — Тебе нужно найти золотую середину, ладно? Нужно время, чтобы это сделать. Но у тебя получится, потому что это же ты. Чего ты вообще не можешь сделать? — Ну теперь ты просто мне льстишь, — говорит он и закатывает глаза, но при этом он старается не расплыться в одной из этих его прекрасных, теплых улыбок. — А ты и не против, да? — усмехаюсь я. Он фыркает, но широко улыбается. Я делаю глубокий вдох, слегка сжимая пальцами его колено. — Но я серьёзно. Я думаю, что... ты станешь восхитительным человеком, одним их тех, кого... спустя годы, люди будут помнить за то хорошее, что он сделал. Просто для этого нужно время. — Да? — Да. А вот теперь ты просто напрашиваешься на комплименты, приятель. Он смеется, едва не закашливается, но затем умудряется сдержать кашель. — Спасибо, — тихо произносит он, его рука накрывает мою, жесткие кончики его пальцев ложатся на тыльную сторону моей ладони. Они лениво проходятся по дорожкам голубых вен, затем переходят к костяшкам, поглаживая их. Он, похоже, теряется в этом прикосновении, глядя на наши руки, спокойный и уверенный в себе. Ему это идет. Я говорю: — Иногда я очень тобой горжусь. В этот раз он всё же расплывается в улыбке, но я говорю правду: когда я наконец выбрался из Мачайаса и только увидел его новую жизнь, увидел, как он выступает, общается с фанатами, очаровывая всех направо и налево, ведет себя так профессионально и сосредоточенно — да чтоб я сдох, если я не горжусь им. Не могу сказать, что я всегда видел в нем потенциал. Даже в Нью-Йорке, когда я подарил ему время в студии, передал демо-запись? Я верил в него только на пятьдесят процентов, а на остальные пятьдесят я пытался завоевать его с помощью того, чего ему никогда не мог дать Шейн. Мою цель сложно было назвать искренней, но я всё равно не особо удивлен тем, чего он добился. Он был особенным. Всегда был таким, и я знал это ещё в день нашей первой встречи. Ну или вскоре после того дня. — Я рад, что ты здесь, — произносит он, его пальцы переплетаются с моими. — Я вроде как скучал по тебе и этим разговорам. — Он говорит это, пожимая плечами, словно это не так уж и важно. — Ну, кто-то же должен за тобой присматривать, — говорю я, и я знаю, что таким образом я избегаю признания в том, что я тоже скучал по разговорам с ним, но конечно же я скучал. Я скучал по каждой мелочи, связанной с ним, например, по тому, как он дует губы, когда мои шутки оказываются не такими смешными, как мне кажется. Я скучал по нему, и это так много значит — знать, что он тоже скучал по этому. Я не хочу больше никогда скучать по нему. Я не испорчу всё это снова. В этот момент я слышу, как открывается дверь автобуса и кто-то поднимается по ступенькам. Брендон поворачивается посмотреть, кто пришел; когда я поднимаю взгляд, я вижу Дика, а за ним — Даллона. Я быстро убираю руку с колена Брендона, прикосновение и связь исчезают, когда я делаю вид, что потягиваюсь, и отодвигаюсь от Брендона. У меня такое чувство, будто нас застукали, что само по себе нелепо, ведь ничего и не происходило. — Привет, — говорит Брендон пришедшим, снова потирая горло, но всё равно улыбаясь, с такой же легкостью, как и всего секунду назад. — Привет, чувак, — отвечает Дик, глядя на него. — Выглядишь ты не очень. — Брендон кивает, признавая, что он это знает. — Я тебе кое-что принес, — произносит Даллон, улыбаясь с неуверенностью и какой-то надеждой. В его взгляде видно беспокойство. Он держит коричневый бумажный пакет с изображением буханки хлеба и словом "Bäckerei". — Крендель, — говорит Даллон, глядя то на меня, то Брендона, его улыбка превращается в натянутую, когда он осознает, что мы опять были наедине друг с другом. — Я подумал, может, ты голодный. — Голодный, — говорит Брендон, — но это я точно съесть не смогу. — Он указывает на свое горло, и выражение лица Даллона мрачнеет. — Суп подошел бы, — предлагаю я. — Что угодно, что не нужно жевать. Мороженое. — Ооо, — произносит Брендон, явно заинтригованный. — Например... — Шоколадное мороженое, — заканчиваю я за него — говорю очевидное. Он улыбается. Даллон поджимает губы. — В общем, вот, — добавляю я, просто чтобы сказать хоть что-то. Ну, в общем. В общем, в общем. Я встаю, и Брендон говорит: — О, ты уходишь? Не то чтобы мне нужно уходить. Я мог бы остаться, и Брендон не был бы против, но, пожалуй, дать им возможность побыть одним — это хорошая идея. Ведь у нас с Брендоном всего лишь дружба, а у них с Даллоном... нечто большее, так что да. — Я пойду помогу парням в зале, — говорю я, а Брендон кажется разочарованным. Мне это нравится. Я очень хочу остаться, клянусь. — Увидимся позже. Даллон медленно отходит в сторону, чтобы я мог пройти, не сводя с меня глаз. Брендон говорит: — Думаешь, получится где-то найти мороженое? — Конечно, — сухо отвечает Даллон. То, как он смотрит на меня, вовсе не похоже на дружелюбный взгляд. Но и его врагом я тоже не являюсь.

***

Я должен был запастись нужными вещами ещё в Лондоне, но потом я забил себе голову мыслями о Брендоне и Даллоне и... ну, Брендоне. Но когда он уходит к своей полке, чтобы вздремнуть после завтрака на следующий день, я решаю, что мне нужно чем-то заняться в это время. Покупать струны должен Лео, как наш гитарный техник, но он постоянно покупает бронзовые и с плоской обмоткой, в то время как я предпочитаю струны из латуни для более интересного звучания в некоторых песнях. Кроме того, походы в музыкальные магазины всегда кажутся уютными, они всегда расслабляют. Кто-то ходит в кино — я же люблю возиться с гитарами. И пойти куда-то — это лучше, чем без конца переживать за Брендона, которому, пожалуй, это больше не нужно. После вчерашнего выступления он опять очень устал, но он не был на грани потери сознания. Он всё ещё поправляется после всех тех недель, когда он выбирал работу вместо отдыха, в котором нуждается его организм, и мне не нужно сидеть в автобусе и караулить, пока он спит. Я и не думал, что болезнь Брендона может стать чем-то хорошим, но, как выяснилось, мы провели очень много времени вместе с тех пор, как всё это началось. Я наслаждаюсь этим, пока могу — скоро он будет чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы снова взять на себя обязанности фронтмена, и тогда автобус опять будет пустовать. Звукооператор, работающий в зале, рассказывает мне, как добраться до ближайшего музыкального магазина, рисуя на бумажке улицы со стрелками. Он пытается убедить меня, что у них есть люди, которые могли бы сходить туда за меня, правда, они могут достать всё, что мне угодно, они будут только рады, герр Росс, серьёзно, позвольте нам... У меня уходит десять минут, чтобы отделаться от него, но это у меня получается только после того, как я соглашаюсь сфотографироваться с ним и расписаться на плакате из нашего тура для каждого из четырех его детей. Я выхожу через служебный вход, чтобы избежать фанатов, уже выстроившихся в очередь перед залом, и оказываюсь на парковке. Землю покрывает иней, но всё же не снег, а нависшие надо мной тучи кажутся тяжелыми и огромными. Я плотнее обматываю шарфом шею и вытаскиваю из кармана самодельную карту, стараясь найти дорогу. Однако я останавливаюсь, когда замечаю знакомую фигуру, направляющуюся в мою сторону, затерявшись глубоко в собственных мыслях, идя между машинами. Я медлю. Думаю, оставить ли мне Даллона в покое или всё же нет. Вчера он целый день избегал меня, а вечером он просто... Не знаю, что-то было не так. Брендона он тоже избегал. Это странно, учитывая, что он должен вообще от Брендона не отлипать — возможно, вчерашний инцидент с кренделем задел его эго, и теперь он зализывает раны, потерпев неудачу в попытке позаботиться о своей второй половинке. Как бы там ни было, на сцене он был как робот, играющий на автомате и не выражающий никаких эмоций, он первым ушел из гримерки после концерта и уже лежал на своей полке, когда мы вернулись в автобус, а сегодня утром он ушел задолго до того, как встали все остальные. Все знают, что что-то не так. Будь я проклят, если это никак не связано с Брендоном и последними событиями. Это не в его стиле, это я знаю наверняка. Обычно Даллон не избегает людей. — Эй, чувак, — выкрикиваю я, решив взять быка за рога. Даллон поднимает голову. Он не рад меня видеть. Более того, в его взгляде появляется грозное выражение. Он смотрит через плечо, словно думая, что было бы неплохо сбежать, но ему некуда деваться. Я прохожу мимо ещё нескольких автомобилей модели Volkswagen Beetle — почему немцы их так любят, я без понятия — и подхожу к нему. На его щеках выступил румянец из-за холода, и я понимаю, что он гулял один. Это плохой знак. — Что происходит? Он пожимает плечами. — Да ничего, приятель. — Линия его челюсти напряжена, как будто он стискивает зубы. Он не отводит от меня глаз. Забавно то, как сильно он переживал за Брендона в Париже, но теперь вроде как старается держаться от него подальше. Брендон просил позвать его сегодня утром, хмурился, потому что это не похоже на Даллона — динамить его, игнорировать и избегать. Я не понимаю, с чего бы Даллону ещё сильнее злиться или ревновать теперь, когда... когда с Парижа не произошло ничего, ничего хуже и ничего большего, а сейчас Даллон даже не знает, что последние два часа мы с Брендоном просидели вдвоем на диване, болтая. — Ну, если ты не занят, — говорю я, не зная, что же я должен сказать. Я быстро показываю ему карту. — В десяти минутах отсюда есть музыкальный магазин. Я иду туда за кое-какими важными вещами. Хочешь пойти со мной? Поиграем там вместе на гитарах, всё такое. — Мне кажется, что это чертовски неплохое предложение, но, к моему удивлению, он смеется в ответ. Я хмурюсь. — Что? — Не надо со мной любезничать, приятель. Это унизительно. — Ладно? — Ладно, — заключает он. Он проходит мимо меня, явно не желая продолжать этот разговор, и я вздыхаю. Ладно. Он злится. Однозначно ревнует. Я слегка наступил ему на мозоль, я зашел на его территорию. Ладно. Но мы же взрослые люди, так что мы можем просто поговорить об этом. Последнее, что мне нужно, так это чтобы Брендон злился на меня из-за того, что его парню что-то там показалось, а я его не поправил. — Дело в Париже? — кричу я ему вслед, и он останавливается. — Слушай, дружище, давай выпьем пива и обсудим всё это. Честно говоря, не то чтобы мне этого хотелось — нет, пить пиво с Даллоном звучит настолько же приятно, как идея воткнуть себе под ногти иголки. Но сейчас не важно, чего я хочу и что мне нужно. Он оборачивается, выглядя изумленным. — Дело не в Париже. — Он качает головой, мысли в его голове явно путаются. — Да конечно же дело в Париже! — добавляет он, делая несколько шагов в мою сторону. — И в тебе, и в том, как ты смотришь на него, и в том, как он смотрит на тебя, и в том, как ты принимаешь меня за идиота, когда ты дал мне выговориться о моей... моей дурацкой любви, в то время как вы с Брендоном... — Воу, ладно! — говорю я, резко останавливая его, потому что его, кажется, прорвало. Видимо, пиво отменяется. Но это хорошо, мы положим конец недоразумениям, и между нами больше не будет неловкости и напряжения. — Послушай, что бы ты там ни думал о том, что происходит между нами... — Я знаю о вас, — заявляет он. — Я знаю о вас всё. Наставник и его ученик? Господи, да вы о музыке говорили разве что в постели после секса! Тут он меня подловил. — Я не... — начинаю я, но затем шумно выдыхаю. — Это бессмысленные сплетни. — Не сплетни. Это факт. — О, да ты что? — Да. — Он окидывает меня быстрым взглядом, как будто он знает обо мне всё, и в том, как он смотрит на меня, читается что-то похожее на презрение. Он знает. Он действительно знает, и у меня внезапно потеют ладони, а сердце начинает бешено колотиться. — Сначала Боб рассказал мне, что ты бисексуал, ещё в Кёльне. Что ж, это удобно. До того момента я думал, что у меня просто паранойя, но нет. А вчера Сиски рассказал мне остальное. Это просто убого, мне пришлось делать вид, что я и так уже всё знал, но Сиски не мог заткнуться, как только начал рассказывать вашу любовную историю. Полагаю, это ставит меня в довольно-таки глупое положение, а? Чёрт возьми, Сиски. Но он не виноват. Ладно, он немного виноват, но Даллон явно манипулировал парнем. Нечестно нападать на тех, кто ниже тебя в интеллектуальном плане. Мне становится не так жалко Даллона, поскольку он решил докопаться до правды сам — я уверен, что рано или поздно Брендон рассказал бы ему всё. Было бы невозможно и дальше придерживаться лжи, которую Брендон рассказал своим согруппникам. Ну не лжи — всё это было отчасти правдой. Измененная правда о том, что я помог ему с его карьерой, что между нами возникла связь... Брендон просто никогда не упоминал, что мы состояли в романтических отношениях. — Наше прошлое — строго между Брендоном и мной, — твердо говорю я. — Ты не знал об этом потому, что это не твое дело. — Это как раз-таки мое дело, потому что ты позволил мне думать, что у меня был шанс! — огрызается Даллон. Я узнаю этот тон: совсем свежая боль от разбитого сердца. Он быстро отводит взгляд, и я вижу что-то ещё под слоем гнева от того, что ему солгали. Полагаю, Брендон просто должен был стать разбивателем сердец — чтобы отомстить. Разбить несколько этих кровавых органов, потому что с ним поступили точно так же, когда он был совсем молод. — Боже, теперь это всё имеет смысл, эти последние несколько недель, этот... последний год, — восклицает он, продолжая свою тираду. — Когда Брендон наконец-то рассказал мне о них с Шейном в Лидсе, я подумал... ну, что мы начали сближаться. Что это шаг вперед в наших отношениях. Но, оказывается, дело в том, что ты снова рядом с ним, навеваешь воспоминания, о которых Брендону нужно было выговориться. Он рассказал мне, что у него завязалась какая-то интрижка, которая переросла во что-то серьёзное. — Он сказал, что это было серьёзно? — спрашиваю я, прежде чем успеваю заставить себя заткнуться. Даллон смотрит на меня в изумлении, безмолвное "да как ты смеешь?". Он качает головой. — Поверить не могу. Господи, не знаю, каким чёртом я раньше этого не понял. Как здорово отказываться верить во что-то, да? Твою мать. Это между вами была интрижка. А когда он попытался её закончить, ты совершил немыслимое и переспал с его парнем. У него получается сказать всё это так, чтобы я казался отвратительнейшим человеком, и от этого чувство вины смешивается с тем, что я наконец знаю, с чего Даллон решил, что пришло время поухаживать за Брендоном: Брендон признался ему. Брендон никогда не гордился тем, что он стал изменщиком. А если принять во внимание порядочность Даллона, то Брендон побоялся бы рассказывать ему об этом. Побоялся бы, что его осудят — но Брендон опустил стену между ними, заставив Даллона полюбить его ещё сильнее. Он раскаялся. Признал свою ошибку: меня. И мне отчаянно хочется знать, что же Брендон сказал об этом, обо всем том хаосе, о нас, об этой интрижке. Как Брендон воспринимает это спустя всё это время. Какие ходы, по его мнению, были неверными в той ебанутой партии в шахматы на двоих, троих, четверых — боже, на слишком много человек. — Там всё намного сложнее, — в итоге говорю я, всё ещё потрясенный нервным всплеском волнения от того, что Брендон назвал это чем-то серьёзным. То есть я знаю, что так и было, но мы никогда не произносили этого вслух. Но так и было. Однако я не собираюсь обсуждать это с Даллоном, не стану просить его рассказать мне, что именно сказал Брендон. — Не сомневаюсь, — фыркает он. И вот опять: Даллон считает меня никчемным. Но наша интрижка оказалась чем-то гораздо более запутанным, чем может показаться, если судить по его словам. Любовь — это не чёткое понятие. Я причинил Брендону боль. Он причинил боль мне. У кого вообще может сохраниться здравый взгляд на вещи, когда всё заходит настолько далеко? Как можно увидеть, насколько плохо всё стало? Это невозможно. И поэтому мы остаемся, даже когда всё идет наперекосяк. Ведь если бы любовь пропадала в ту же секунду, когда мы впервые делаем кому-то больно, то чёрт возьми — никто и никогда не женился бы, большинство людей не продержались бы и дольше двух месяцев. Мы любим и причиняем боль. Мы причиняем боль потому, что любим. Одно вытекает из другого. Мы не можем перестать любить кого-то просто потому, что этот человек сделал нам больно, и мы также вполне способны сознательно причинять боль любимым. Моя любовь к Брендону довела меня. Я хотел его так сильно и так отчаянно, особенно когда стало очевидно, что это не было взаимно... Что он никогда не любил меня. Поэтому я всё испортил нахрен, но Даллон ничего не знает о том, как это сказалось на мне или как я себя чувствовал. И если бы я действительно был таким уебком, каким он теперь явно меня считает, то меня бы здесь не было. Я был бы где-нибудь в совершенно другом месте, трахался бы со всеми этими Клифтонами и Крисами в этом мире. Но я здесь. Так что если Даллон решил судить меня только по моим ошибкам в прошлом, то это его упущение, а не мое. — Но это моя проблема, — вздыхает Даллон с выражением самой настоящей боли на лице. — Я думал, что он мой, что это уже было однозначно. Я никогда не испытывал ничего подобного к другим парням. То, что я чувствую к нему... — Он замолкает и качает головой, и это звучит так, словно он злится на самого себя не меньше, чем на меня и, наверное, на Брендона тоже. — У него тоже есть к тебе чувства, — заявляю я без какого-либо энтузиазма или попытки убедить его. Это просто факт — я знаю, что это так. Это же, блять, очевидно. Даллона это, похоже, нисколько не успокаивает. — Слушай, приятель, я не пытаюсь встать между вами. И в Париже, я не... хотел занимать твое место в той постели или... — О, ты и не занимал, не переживай, — говорит он, его слова сочатся горечью. — И ты не можешь занять мое место, когда он постоянно говорит о тебе или когда вы обжимаетесь в автобусе и разговариваете так, будто на свете больше никого не существует. Нет, ты не занимаешь мое место. Для меня никогда и не было чёртова места, но вы оба позволили мне думать иначе. А я всего лишь парень, который думал, что у них с Брендоном было что-то, чего у нас явно нет, так что, видимо, я в проигрыше. Я никогда и не думал, что он может оказаться таким самокритичным человеком. Ему это не очень идет. Я делаю глубокий вдох, стараюсь образумить его. — Теперь мы с Брендоном просто друзья. Это, кажется, не то, что я должен был сказать, пытаясь решить этот вопрос, исправить ситуацию. Даллон смотрит на меня с изумлением и злостью. — Ты правда в это веришь? — Да, мы... — Ты же понимаешь, что по идее он должен не хотеть иметь ничего общего с тобой, правда? Из-за вашего же прошлого, он должен бы ненавидеть тебя. Но Йен облажался, и кого он ставит ему на замену? Тебя. А когда он заболел, кого он хочет видеть у своей постели? Не меня, — горько смеется он. — Нет. Он хочет тебя. А ты, блять, к нему чуть ли не побежал. Я не могу этого отрицать. Я был с ним, потому что в этом мире нет никого, кем я дорожил бы сильнее. А Брендон хотел, чтобы я был рядом, потому что... Я не знаю. Наверное, потому что, как я уже сказал Даллону, я показался ему кем-то знакомым. И его не смущает то, что вижу его слабым. Брендон такой гордый, он не хочет, чтобы кто попало видел его в таком состоянии. Даллон и Брендон ещё не дошли до этого. Но, в отличие от меня, возможно, Брендон любит его в ответ. Возможно, в нем есть что-то, из-за чего Брендон полюбит его. Я не могу этого знать. И он тоже не может, и эта неопределенность, похоже, сводит с ума нас обоих. Брендон солгал о своем прошлом. Он... и его вроде как бывший остались близкими друзьями. И этот бывший всё ещё рядом с ним, всё время, и, ладно, начало отношений у Брендона с Даллоном не задалось. Вот и всё. Но всё совсем не так плохо, как он об этом говорит. Я хочу сказать об этом Даллону, когда он спрашивает: — Знаешь, что я понял после Парижа? Не сказал бы, и у меня такое ощущение, что я и не хочу знать. — Что ты, блять, готов боготворить землю, по которой он ступает — это не так уж и сложно заметить. И что он... — Даллон качает головой. — Господи, он цепляется за каждое сказанное тобой слово. Так что вы, возможно, сейчас и друзья, но все знают, что это всего лишь вопрос времени, прежде чем вы снова начнете трахаться. Жалкое зрелище — видеть, как сильно вы оба любите друг друга и как вы пытаетесь это отрицать. Он отступает назад, делая глубокий вдох, теперь, кажется, уже спокойнее, но он по-прежнему зол. — Знаешь, именно поэтому я и хотел быть сольным исполнителем. Никаких больше людей в группе, никакой драмы. Никаких симпатичных парней, дающих обещания, которые они и не собираются сдерживать. Так что, эй, спасибо за приглашение, но пить с тобой пиво я не хочу. У меня нет желания быть частью этих непонятных игр, в которые вы играете. И, сказав это, он разворачивается и направляется прямиком к залу, не шаркая ногами, как он делал до того, как я наткнулся на него. Теперь в его походке присутствует решительность, очередное "пошел ты нахуй", адресованное мне. Что даже хорошо, если честно, потому что у меня нет ни малейшего понятия, что мне на это ответить.