***
— Да это ебаный бред! — со злостью выкрикивает Брендон, когда мы выходим в, к счастью, тихое лобби полицейского участка. Майк пытается успокоить его, говоря, что если закатить скандал, то будет только хуже, но Брендону всё равно. Нас отводят в отдельное помещение, чтобы избежать суматохи и публичности, и, прождав больше часа, чтобы нас ввел в курс дела кто-то компетентный и говорящий на английском, ни у кого из нас не осталось терпения. Мы в спешке уехали из отеля, и я поехал за компанию, потому что Джон и Брендон паниковали, а я по случайности был рядом и слышал новости, поэтому я поехал. Не хотел оставлять Брендона одного во всем этом, хотел знать, что же, нахрен, происходит. Джон говорил по телефону с Даллоном, сказал парням держать себя в руках, пока мы не узнаем, что нам делать. Сейчас в нашу сторону смотрят офицеры, пока Брендон дает волю эмоциям, говоря громким и озлобленным шепотом. — Боб и Квентин не насиловали ту девчонку — Квентин гей, ради всего, сука, святого! Он её и пальцем не тронул бы! — Тут уж её слово против их, — уныло произносит Джон, словно он принял поражение. Что ещё мы можем сделать? — Но мы же знаем, что она лжет! — настаивает Брендон. — Конечно же, мы знаем, — говорит Майк, пытаясь успокоить своего фронтмена. За одну ночь, Майк словно превратился из светского парня, которому немного за двадцать, в наркомана, и постарел в два раза. — Это всё равно не отменяет того факта, что ей пятнадцать. Боб признает, что переспал с ней, но он не насиловал её и он думал, что она совершеннолетняя. Нам на руку то, она была на вечеринке для совершеннолетних, да и её история постоянно меняется. Но пока... пока что, парней обвиняют в изнасиловании, и хранение наркотиков здесь не помогает. Мы не можем изменить того, что случилось, Брендон. Брендон выглядит так, будто ему больно, словно ему очень хотелось бы что-то изменить. Бобу следовало быть умнее: он поехал к ней домой. Такого никогда и ни за что делать нельзя. Квентин тоже поехал, но это имеет смысл, потому что не стоит позволять участникам группы просто куда-то сваливать в одиночку. Майк рассказал нам их версию: Квентин остался внизу, немного обдолбался, вдруг на него начал орать какой-то злой немец средних лет, потом он побежал наверх, потом были крики и слезы, а та девчонка всё тыкала пальцем, а потом приехала полиция, и наших парней повязали. Вот как всё было, такова правда: отец девчонки застукал её во время секса со взрослым мужиком, а она не может этого признать, поэтому теперь это изнасилование. Когда мы приехали сюда, толпы репортеров снаружи были впечатляющими, так что я и представить себе не могу, что там творится сейчас. Они устанавливали видеокамеры и всё прочее: отец девушки — немецкий политик, видимо, довольно влиятельный, если судить по тому, что мы поняли. Вот почему это всё горячая новость. Нам просто пиздец. — По крайней мере, они согласны выпустить их под залог, — говорит Майк. Всё утро сюда приходили адвокаты, мы всё утро ждали, думая о том, что же нам сделать дальше, чтобы вытащить парней из этого дерьма. Ну, хотя бы так. — Та девчонка просто должна признаться, — вздыхает Брендон, утомленный. — Но наркотики от этого всё равно никуда не денутся, — говорю я, сыпля соль на рану, но нам всем нужно не забывать о правде. Говорить всё так, как есть. Никакой лжи. Было бы самоубийством выйти на улицу и встретиться лицом к лицу с прессой, жаждущей урвать кусочек нас, Боба и Квентина. К счастью, полиция с этим согласна — думаю, Майк не в состоянии справиться с этим в одиночку, и поэтому он принимает несколько высокомерную и неохотную помощь местной полиции. Майк ничего не знает о законах или возрасте согласия в разных европейских странах. В конце концов, за нами приходит офицер, просящий нас пройти за ним. Мы спускаемся к автостоянке, где нас ожидают два автомобиля, блестящие, черные, с тонированными стеклами. Это не полицейские машины, слава богу, потому что в таком случае мне казалось бы, будто мы какие-то преступники. Майк и Джон садятся в первый автомобиль, а мы с Брендоном исчезаем во втором. В тихом уединении машины, я практически чувствую боль и тревогу, волнами исходящие от Брендона. Водительское сидение пустует, остальные ещё не подошли. Брендон всё вздыхает, дергая коленями. Он не может спокойно сидеть на месте. Я говорю: — Успокойся. Он перестает дергаться. Ну хоть что-то. — Успокоиться? — изумленно спрашивает он. — Да эта группа проклята нахуй! У Йена передозировка, я едва не потерял сознание прямо на сцене, Даллон злится на меня, а Боба арестовали за изнасилование несовершеннолетней! Успокоиться?! Блять, а что дальше? Джона собьет машина? Скажи мне, кому ещё так охуенно везло, как нам! — Бадди Холли. — Он хотя бы умер рано, — огрызается он, а затем откидывается на сидении. Он прикрывает глаза ладонью, издает глубокий вздох. — Поверить не могу, что это происходит. Мы так стараемся, я так стараюсь, а... — Эй, я знаю. Всё будет хорошо. Обещаю. Похоже, я довольно часто говорю ему это в последнее время. — А будет ли? — спрашивает он, опуская руку на колено. — Я знал о привычке Квентина нюхать кокс, но Боб был там, когда Йен... И он всё равно. Ебаный придурок, — выплевывает он и пинает пассажирское сидение перед собой. Это застает меня врасплох, но я не буду мешать ему вымещать свою злость, если это ему поможет. — Нам конец. В этот раз нам точно конец, поэтому нам лучше признать поражение, собрать вещи и свалить домой. Блять. У тебя есть свободная комната в Мачайасе? Буду там прятаться вместе с тобой. — Ну теперь ты просто драматизируешь. Он горько смеется. — Самое смешное, что нет, не драматизирую. В этот момент слева от меня открывается дверь, и в машину быстро садится Боб, словно он совсем не хочет, чтобы его видели. Он надел на голову капюшон куртки, и он садится молча, захлопывая за собой дверь. Его плечи опущены, он едва смотрит на нас. На свое место садится водитель и тут же заводит машину. Брендон смотрит на Боба. — Привет, чувак. Боб кивает. Не снимает капюшон. Его ладони лежат у него на коленях, огрубевшие и сильные ладони ударника, сейчас бесполезные и дерганые. Кажется, они совсем немного дрожат. Автомобиль трогается, выезжая с автостоянки. Когда мы собираемся покинуть участок, нас уже ждут — полицейские пытаются сдерживать репортеров, которые кричат и делают снимки со вспышками. Боб морщится, Брендон морщится — Боб опускает голову и прячет лицо, потому что, хоть нас и защищают тонированные стекла, мы-то видим прессу, чувствуем, как они наступают. Брендон поворачивается ко мне в попытке спрятаться, и я накрываю ладонью его волосы, инстинктивно притягиваю его ближе к себе, и он дышит мне в плечо, прячась, пока шофер потихоньку пробирается через эту толпу. Люди стучат по бокам машины и кричат на непонятном нам языке, а я нежно массирую голову Брендона, надеясь успокоить его. Затем машина прорывается сквозь толпу, и мы ускоряемся. Брендон отстраняется, и в его глазах остаются только усталость и поражение. Боб медленно снимает капюшон, и я поражен тем, насколько болезненно он выглядит: не физически, разве что усталость и покрасневшие глаза, но дело скорее в отсутствующем выражении его лица. Словно под этой оболочкой нет ничего. — Ты в порядке? — спрашиваю я, зная, что это глупый вопрос. Он качает головой. Ну конечно же он не в порядке — его арестовали и обвиняют в том, чего он не совершал. — Мне нельзя уезжать из страны, — говорит он. — Квентину тоже. — Справа от меня, Брендон выплевывает ругательство и выглядывает в окно. — Простите, — добавляет он. — Ты не виноват, — говорю я ему, потому что Боб выглядит так, словно он вот-вот расплачется. Я не хочу смотреть, как взрослый мужчина вот так убивается. — О чем ты думал? — однако спрашивает Брендон. Боб смотрит на нас обоих подавленным взглядом голубых глаз. — Она сказала, что ей восемнадцать. И она была такая... такая красивая, и... меня тошнит. Меня тошнит от мысли о том, что ей всего... всего пятнадцать. Я не делал того, о чем она говорит, я не... я не насильник. Я бы ни за что. Боже мой. Пятнадцать. — На мгновение мне кажется, что Боба действительно сейчас стошнит, но у него получается справиться с этим, глубоко дыша. Я не виню его, потому что и меня тошнит от этой мысли. Ребенок. Не осталось и следа от юмора и шуток Боба. От его дерзкой, но всё же очаровательной манеры поведения. Он выглядит так, словно испытывает отвращение к тому, что он сделал, к этим обвинениям, ко всему человечеству. — Всё будет нормально, — тихо произносит Брендон мертвым тоном. — Мы отменим тур. Я спрашиваю: — Сколько выступлений осталось? — Четыре, — вздыхает Брендон. Четыре. По крайней мере, у тура будет запоминающийся конец. — Четыре концерта, — повторяет он, и очевидно, что это разбивает ему сердце. Мне хочется сказать "Но ведь Квентин может заменить его" — он же наш техник по ударным, для него это просто. Но Квентина тоже арестовали. Брендон уже всё обдумал: их барабанщик и техник по ударным не могут покинуть страну, точно не смогут быть там, где нам нужно быть завтра. Майк не умеет играть на ударных, Сиски не умеет играть на ударных — Брендон прав. Мы отменяем этот тур. — Я хочу, чтобы ты знал, — хриплым голосом говорит Боб, глядя на Брендона, — что те наркотики — не мои. У меня взяли анализ крови, там всё подтвердится. Йен чуть не убил себя, балуясь героином, и я знаю, что... я не всегда ладил с Йеном, но когда я увидел, что он с собой сделал, я всё понял. Я не принимал никаких наркотиков вчера ночью, Брен, ты должен мне верить. Брендон смотрит в окно, не желая смотреть на барабанщика. — Ладно. — Блять, — произносит Боб дрожащим голосом. — Мне нужно, чтобы ты верил в меня. Мне нужно, чтобы ты... — Я верю, — быстро говорит Брендон. Он виновато опускает голову, но по-прежнему не смотрит на Боба. — Конечно же, я верю, но ты всё равно облажался, приятель. И теперь нам придется отменить тур и вернуться домой, поджав хвост. И это просто охуительно. — Не будь мудаком, — говорю я, потому что он слишком строг к Бобу. Я тоже помню ту девушку — она выделялась, потому что она была прекрасна. И я подумал, что она выглядела на двадцать. Легко совершить такую ошибку. Просто ложь разрослась, её отец-политик пытается сделать из нее жертву изнасилования, которой она не является — она всего лишь группи, которую застукали, и теперь она жалеет об этом. Рано или поздно её поймают на лжи, но тур это всё равно не спасет. Брендон виновато смотрит на меня. Он просто расстроен, я понимаю это. — Прости, чувак, — вздыхает Брендон. — Ничего, — смиренно отвечает Боб. — И ты прости. Оставшаяся часть поездки проходит в тишине. Я пытаюсь придумать способ исправить всё это — заставить девчонку признаться, очистить имя Боба, хоть что-то, что спасет His Side от стыдливых заголовков вроде "Ударник His Side обвиняется в изнасиловании — тур отменяется". Ну то есть эти заголовки будут в любом случае, но "Ударнику His Side выдвинули ложное обвинение в изнасиловании — группа продолжает свой тур без него" звучало бы гораздо лучше. Я не хочу, чтобы Брендон страдал, особенно сейчас, когда я знаю, как много эта группа значит для него: возможность спасти мир. Или хотя бы какую-то его часть. Брендон не заслуживает того, чтобы название этой группы было запятнано. Не заслуживает вернуться домой, потерпев неудачу в попытке завершить тур, что ещё хуже. Машина замедляется и останавливается. Это не тот отель, в котором мы были ещё сегодня утром — возвращаться туда, когда нас ждет пресса? Нет. Плохая идея. Прежде чем мы успеваем выйти, дверь со стороны Боба открывается, и к нам заглядывает Майк. — Оставайтесь здесь, я пойду проверю, безопасно ли там, — говорит он. Боб выглядит ещё более уныло. Брендон выглядит убитым горем. Я не смогу этого вынести. Я не приму этого. Должен быть какой-то выход. Он действительно есть. — Так, слушай, — говорю я, привлекая внимание Брендона. — Я вроде как знаю одного барабанщика.***
Дом находится в девяноста минутах езды от Инсбрука по заснеженным узким дорогам, идущим через австрийские Альпы, и во время этой поездки Сиски заявляет, что он не назвал бы себя религиозным человеком, но он всё равно помолится за всех нас. Однако Юрген — отличный водитель, он всё равно справляется с вождением, двигатель издает визжащие звуки, но не сдается. А затем мы, наконец, доезжаем, и наша пытка заканчивается; автобус останавливается у живописной трехэтажной виллы, хоть мы и не особо в состоянии восторгаться ею. Она всего лишь обозначает наш побег от общественности, попытку спрятаться от репортеров. Она обозначает провал. Но, в то же время, это и ответный удар. Символ того, что мы пока не сдаемся. — Так откуда ты знаешь об этом месте? — спрашиваю я у Майка, когда мы выходим из автобуса; наши ноги проваливаются в нетронутый до этого снег, по нам нещадно бьет холодный ветер. Майк пожимает плечами. — Один мой друг мне должен. Это его дом. Огромная вилла стоит на холме, окруженном высокими горами с белыми вершинами. Где-то поблизости находится лыжный курорт, но мы здесь не для развлечений. За западным горным хребтом садится солнце, окрашивая вершины в зловещий черный цвет. Должен признать, что Майк, возможно, не такой уж и плохой менеджер, как я всегда думал. Он хорошо справляется с ситуацией, учитывая обстоятельства: этим утром, когда мы только проснулись, Боба и Квентина арестовали. Их обоих уже отпустили и достали им лучших адвокатов — пришлось вмешаться лейблу и Вики, понятное дело. Вики заявила, что она засудит всех, от немецкого правительства до владельца бара, который впустил туда несовершеннолетнюю, если обвинения не снимут. Наше завтрашнее выступление в Вене всё равно пришлось отменить. Однако последующие концерты должны пройти по плану, Майк об этом позаботится. И, после недолгой остановки в Инсбруке, мы, наконец, прибываем в наше загородное убежище. Из Германии в горы. Это место могло бы показаться нам потрясающим, не будь у нас так тяжело на сердце. И всё же нужно отдать Майку должное за то, как он умудряется удержать группу от краха. В общем и целом, парни справляются. Майк торопливо направляется к входной двери виллы, чтобы впустить парней, дрожащих от холода, истощенных после всего, через что они прошли. Я стою на месте, наслаждаясь видом. — Я репетировал в местах и похуже, — произносит стоящий позади меня Спенсер, всё ещё держа чемодан. Он выглядит словно уставший путник, но ему, похоже, легко, он не чувствует себя не в своей тарелке — можно было бы подумать, что этим утром он проснулся, уже ожидая того срочного звонка, словно его чемодан уже был собран к тому моменту. Так казалось даже когда мы забирали его из Инсбрукского аэропорта. — Господи, только взгляни на этот вид! — Ну разве ты не рад, что я спас тебя? — спрашиваю я, доставая сигарету. Предлагаю и ему, но он отказывается, качая головой. — Я тебя умоляю, это я спасаю тебя, — говорит он, когда я прикуриваю. Я выдыхаю дым, кладя зажигалку в карман, и смотрю на то, как альпийский ветер треплет его волосы, смотрю на улыбку на его губах. Чувствую, как сам начинаю улыбаться в ответ. — Разве ты не рад, что спасаешь меня? — Знаешь что? — спрашивает он, его глаза блестят от мальчишеской радости, которую он пытается скрывать — что ж, обстоятельства у ситуации не самые приятные. — Наверное, рад. — Да заходите вы уже, блин! — выкрикивает Майк, стоя у входной двери. Он неистово машет нам. — Последнее, что нам сейчас нужно, это чтобы двое музыкантов, которые вообще, блять, на замене, замерзли насмерть! И вы сюда не видом любоваться приехали, у нас тут учебный лагерь! На всё про всё тридцать часов! Спенсер закатывает глаза, но начинает шевелиться, а я расплываюсь в улыбке и иду в дом вслед за своим лучшим другом.***
Репетиционный зал находится в подвале, ну, или на первом этаже — зависит от того, на каком этаже заходить в дом. В помещении огромные окна, выходящие на долину у холма, но большую часть ночи мы не видим ничего, кроме полной темноты. Брендон учит Спенсера ударным партиям песен His Side, которые Спенсер слышал только один раз, когда приходил на наше выступление. Брендон выглядит уставшим, он явно думает о чем-то совершенно другом, но он всё равно доведет это дело до конца. Брендон постоянно останавливает Спенсера, поправляет его, а затем возвращается к розовому роялю, украшенному ненастоящими бриллиантами. Оказывается, друг Майка, который ему должен, — это Элтон Джон. Откуда, нахрен, Майк знает его и за что именно Элтон ему должен, остается для меня загадкой. Этот дом — всего лишь скромный домик для отдыха суперзвезды, в котором всего-то, как мне сказали, семь спален, и сегодня His Side — гости Элтона, отчаянно пытающиеся привести свою группу в рабочее состояние. — Ладно, давайте с припева, — снова говорит Брендон, уже в сотый раз. — Раз, два, три, четыре... Когда мы начинаем играть припев, Майк, уснувший на диване, вздрагивает и просыпается. Сейчас четыре часа утра, и мы не спали. Все выглядят утомленными, кроме Брендона и Спенсера, которые, кажется, хотят что-то доказать. После ещё нескольких попыток, во время которых Джон роняет медиатор от усталости, а Даллон вообще забывает, что мы играем, Майк говорит, что нам нужно поспать. Пяти часов должно хватить, а потом мы вернемся в эту же комнату, чтобы всё доучить, прежде чем вернуться в автобус и за ночь доехать в Рим. Нам пришлось оставить Боба и Квентина в Мюнхене, и прощание с ними было полным неловкости и злобы. Однако мы не говорим об этом. Сейчас мы ничего не можем сделать для них, кроме как поддерживать и надеяться на лучшее. — Увидимся утром, — произносит Даллон, уходя вместе с Джоном, его взгляд задерживается на остальных, но сегодня он вел себя нормально. Одна ошибка может разрушить Бобу всю жизнь, поэтому, как бы сильно Даллон ни ненавидел и презирал меня, он держит свои эмоции при себе. Он не мелочный и не ведет себя как ребенок — они с Брендоном отлично подошли бы друг другу. Я знаю. Брендон смотрит, как уходит Даллон, но он, кажется, слишком обеспокоен из-за группы, чтобы горевать из-за их с Даллоном преждевременного расставания. И всё же я чувствую напряжение между ними и изо всех сил стараюсь оставаться в стороне. Также из-за этого кризиса флирт Брендона теперь кажется совсем глупым. Ну и что? Мы были пьяны. Нам обоим, наверное, хочется секса. То, что он хотел меня, либо льстит мне, либо просто оскорбляет, я не знаю. Он считает меня привлекательным, думает, что я подхожу для ничего не значащего секса. Если я буду держаться от него подальше до конца тура, если я буду бороться с этим соблазном, у нас всё будет хорошо. — И ты, — говорит Майк Брендону, при этом прикрывая рукой зевок. — Ты всё ещё болеешь, Брен. — Я нормально себя чувствую, — отвечает он, и, возможно, это правда. Он выглядит таким же здоровым, как и раньше. — Роско, — приказывает Майк, указывая на него пальцем. — Вон. Брендон бормочет что-то себе под нос, но, наконец, соглашается уйти. Сиски спешит за ним. Майк не говорит мне идти ложиться спать, наверное, он знает, что меня контролировать он не может, и поэтому я остаюсь, чтобы ещё немного поработать со Спенсером и Майком. В конце концов, Майк заявляет, что нам пора закругляться. Он выходит из комнаты, ссутулившись, а Спенсер говорит мне, что он скоро пойдет спать, он только хочет ещё раз повторить одну песню. — Ладно, — говорю я ему, хоть и знаю, что он врет. В репетиционном зале звукоизолирующие стены, но я всё равно чувствую вибрации от барабанной установки, когда поднимаюсь по ступенькам. В просторной гостиной выключен свет, но в камине бушуют языки пламени, бросая на мебель оживленные тени. Я замираю, когда замечаю на мягком диване Брендона, думая, что к этому времени он уже должен быть в постели. Остальные-то наверняка уже спят. — Привет, — тихо здоровается он со мной. А затем говорит: — Снег идет. Он указывает на огромные окна, и в свете огня я вижу, как мимо окна пролетают маленькие снежинки. Так красиво, что дух захватывает. — Почему ты ещё не спишь? Майк вроде как настаивал на том, чтобы его вокалист хоть немного отдохнул после ужасного дня. Брендон просто указывает на кофейный столик перед собой, хоть на нем ничего и нет — больше нет, по крайней мере. — Не хотел спать, поэтому Сиски взял у меня небольшое интервью. — Да? — спрашиваю я, не зная, что мне думать об этом. Брендон ушел где-то сорок... пятьдесят минут назад? Много ли это? Сколько можно успеть сказать за такой промежуток времени? Можно ли углубиться в детали? — Ты в порядке? — спрашиваю я затем, имея в виду и потерю Боба и Квентина, и интервью. Брендон качает головой — ну конечно же он не в порядке. — Просто это вызвало кое-какие старые воспоминания, — говорит он, отмахиваясь, но, похоже, это не так уж и просто. Иначе он не сидел бы здесь посреди ночи, затерявшись в мыслях. Он запускает пальцы в волосы, словно пытаясь обдумать то, что у него сейчас на уме. — Хочешь, чтобы я ушел? К моему удивлению, он качает головой. — Присядь. Я слушаюсь. Сажусь на другом конце дивана, осознавая, какой он мягкий, теплый и манящий. Брендон рассеянно потирает правое запястье. — Слишком много играл, — говорит он. У меня слегка онемели пальцы после четырехчасовой репетиции, но с моими запястьями и, что важнее, локтями всё нормально. К былому состоянию они, конечно, уже не вернутся, но они всё же зажили. — Мы сможем нормально выступить, — произношу я, чтобы поддержать разговор. — Спенсер уже выучил половину песен. — Да, — соглашается он. — Он пиздец как хорош. — Я знаю. Я думаю о том интервью, о котором я не подозревал. Я знаю, что с Джоном Сиски поступил так, как и обещал, и сосредоточился на обсуждении групп. А Брендон стал свидетелем падения The Followers и восхождения The Whiskeys, и, как главному свидетелю, Брендону, несомненно, есть что сказать о группах, но я не могу себе представить такого, чтобы Сиски хотя бы не попытался поговорить о более интимном аспекте наших с Брендоном отношений. — Сиски хорошо себя вел? — спрашиваю я, и Брендон рассеянно кивает. Ладно. Иначе я бы сказал Сиски пару ласковых. — Просто это немного странно, произносить некоторые вещи вслух, — задумчиво говорит он, и я точно знаю, что он имеет в виду. Он немного улыбается. — Помнишь тот раз, когда тебя арестовали в Филадельфии, и ты грозился уйти из группы? Я пристыженно смеюсь, киваю. Я помню это — смутно. Я был чертовски пьян и хотел ввязаться в драку. Хотя из группы я не ушел. Я остался. Я помню нас с Брендоном в автобусе, на следующий день после моего ареста, как мы целовались до боли и со злостью. С каждым поцелуем я чувствовал себя лучше, не то чтобы я тогда признавал это. Но он делал меня лучше. — Не самые лучшие времена, — заключаю я. — Мне кажется, что далеко не худшие, — задумчиво говорит он, удивляя меня. — По крайней мере, если сравнивать с тем, что нас ждало в будущем. В этом он, пожалуй, прав. То были тренировочные раунды, наша подготовка к тому, чтобы по-настоящему сломать друг друга. — Сиски ещё не спрашивал про Нью-Йорк, но я думал об этом, — тихо произносит он. — Ты говорил с ним об этом? — Немного, — признаю я. Он качает головой и посмеивается, но я не понимаю, что его рассмешило. — Мы с кем угодно готовы это обсуждать, только не друг с другом. — Так проще. — Но у нас должна быть возможность поговорить об этом, — категорично говорит он. — Поэтому я думал об этом, о нас и том, что произошло. И если Сиски спросит о наших отношениях, я знаю, что я ему скажу. Я скажу "Хочешь услышать кое-что реально ебнутое?" И он скажет "Конечно". — Он пристально смотрит на меня, словно повторяя свой вопрос: хочу ли я услышать кое-что реально ебнутое? Конечно. Он четко дал понять, что он не хочет говорить о прошлом. Он затыкал меня те несколько раз, когда я пытался поговорить об этом, когда я только приехал в Чикаго. Теперь же, в уединенной обстановке этого дома, в такую рань, что это даже утром назвать нельзя, у него, похоже, развязался язык. В его голосе слышно какое-то странное чувство потери, даже если он почти ничего не сказал ещё, а я ловлю себя на том, что затаил дыхание, боясь и желая услышать, что же будет дальше. — Я ненавидел тот факт, что Шейн переспал с тобой, — на удивление спокойно заявляет он. Я тут же опускаю голову от стыда за себя самого. У меня никогда не получится загладить свою вину за это. — Я знаю, что этому нет оправданий, и... — Нет, я не об этом, — говорит он. — Я злился на вас обоих, но то, что Шейн так поступил, правда меня шокировало. Я и не думал, что он мне изменит. Я знаю, как это лицемерно, но... Я думал, что знал его, думал, что он бы никогда... Поэтому он разбил мне сердце, когда изменил мне, в каком-то абсолютно ебанутом смысле. Но и ты тоже разбил мне сердце, и после всего этого, когда я злился, когда мне было больно, я осознал, что я ревновал. Когда я представлял вас, когда мысли об этом не оставляли меня в покое, блять, как же я ревновал. И это была самая худшая часть. Не то, что Шейн изменил мне, а то, что изменил мне с тобой. Я не хотел, чтобы он был с тобой, потому что ты... Наверное, я просто думал, что ты должен был быть моим, и я не хотел, чтобы ты был с кем-то другим. Что-то, что я не могу проглотить, комом встало у меня горле. — Брен... — Послушай, — говорит он немного дрожащим голосом и продолжает. — Просто дай мне... дай мне договорить. Когда дело касалось Шейна, именно это было самым болезненным: ревновать его. А когда дело касалось тебя, самым болезненным было то, что... что ты сделал что-то настолько отвратительное, что тем самым не оставил мне выбора. Что мне пришлось отпустить тебя. Ты был в туре где-то на другой половине земного шара, а я уехал в Лос-Анджелес, пытался писать музыку, которая понравилась бы моему лейблу. И со мной был Йен, конечно же, но не думаю, что я хоть раз за свою жизнь чувствовал себя таким одиноким, как тогда. И все постоянно спрашивали о тебе, люди думали, что мы хорошие друзья, повсюду были сплошные... господи, сплошные напоминания о тебе. Но ты не оставил мне выбора, и это, блять, убивало меня. Не то чтобы ты тогда ещё хотел, чтобы я был с тобой, я знаю, — быстро говорит он. — Ты вышвырнул меня из своей жизни, и, возможно, я заслуживал этого. Но то, что ты сделал, — это непростительно. Я не мог... — ему не хватает воздуха, и он качает головой. Проходит несколько секунд, прежде чем он берет себя в руки. — Я не мог простить тебя, чтобы... — Я знаю, — хрипло произношу я. В этом и был весь план: разрушить всё без возможности восстановления. Он грустно смеется. — Боже, я столько раз хотел просто позвонить тебе и помириться. И я знал, что мне не стоило бы хотеть этого, но я всё равно хотел. И так проходили дни, а потом недели и месяцы, а... а потом ты заявился в Чикаго, и я как будто... как будто ждал, чтобы ты приехал, и мне было сложно злиться на себя за это. В основном я злился на тебя, за то, что ты заставил меня ждать. За то, что ты выгнал нас в Монреале, но при этом даже из ебаной вежливости не удосужился показать свое лицо, словно тебе можно было со стороны за мной присматривать, а мне — нет. Разве это честно? — спрашивает он, и я никогда и не думал, что он может думать об этом в таком ключе. Я даже не знаю, что сказать, но затем с моих губ срывается правда. — Я не показывался, потому что думал, что ты ненавидел меня. — Это не так. — Я не мог этого знать. Ты же знаешь, что у тебя было бы полное право на это. — Я покусываю нижнюю губу и вдруг осознаю, что я так и не сказал то самое очевидное, что должен был сказать: — Мне жаль, что я так поступил с тобой. — Я знаю. Но я не думаю, что он знает. Не думаю, что даже я сам до конца понимаю, насколько же мне жаль. И теперь он слушает, поэтому я говорю: — Я просто хотел сделать тебе больно в ответ. Шейн всё понял, он знал, что ты изменял ему, и он был никакой, расстроенный, и я... Это было легко, мелочно и просто неправильно. Но если я не мог заполучить тебя, то я не мог позволить тебе остаться с ним. Он был недостоин тебя, — тихо говорю я, надеясь, что где-то в глубине души он знает, что я прав. — У вас всё было серьёзно. Точно было. И с моей стороны было высокомерным считать, что я знал, что для тебя лучше, но... То, что я чувствовал к тебе. Я думал, что это было достаточным оправданием, достаточно серьёзной причиной. Выяснилось, что это не так, и я не очень хорошо это перенес. Слабо сказано, я вообще не мог этого перенести. И это показалось мне идеальной местью, то, что я сделал. Но мне самому это было отвратительно. И мне жаль, что я заставил тебя пройти через всё это. — Может, я заслужил это, — вздыхает он. — После всего, что я сделал с Шейном. — Он смотрит в пустоту, а до меня доходит, как замечательно мы наебали не только друг друга, но и всех остальных. Он никогда не был невинным, белым и пушистым. Господи, мы-то? У нас ни за что не вышло бы быть невинными. — После всего, что я сделал с тобой, — затем добавляет он, словно это запоздалая мысль, но слышно, что он говорит это искренне. — Мне тоже жаль. — Ну я же выжил, — я пожимаю плечами. Это почти ложь, но я не хочу, чтобы ему было плохо из-за этого. Он ничего не мог с этим поделать. Нельзя заставить себя сильнее любить кого-то, так что. И я не давал ему причин выбрать меня. Вообще ни одной. — Я знаю, что это ничего не меняет, но это был худший секс в моей жизни. Не в обиду Шейну. На лице Брендона появляется разбитая улыбка, и он каким-то образом умудряется рассмеяться. — Ничего. — И я тоже каким-то образом умудряюсь рассмеяться, покачать головой, думая обо всем этом. Брендон выдыхает и сворачивается калачиком на диване. — Но теперь это просто старые обиды, наверное. — Да. Старые обиды. Я сотни раз представлял себе разнообразные сценарии. Различные способы спасти нас, вернуть его. Но это всего лишь мечты, а мечты — это пустая трата времени. — Даже хорошо, что оно не сложилось, вообще-то. Так бы пришлось всю жизнь прятаться, — говорю я ему. Если бы у нас что-то вышло, у нас с ним, нам пришлось бы всегда это скрывать. Нельзя было бы, чтобы об этом кто-то знал. Тогда я был слишком известным, я слишком известен сейчас, и Брендон Роско в последнее время становится всё знаменитее. Двойное внимание. Я ожидаю, что он согласится с тем, что так лучше, что, по крайней мере, ему не нужно скрывать что-то настолько важное, как отношения с другим мужчиной. Ещё и с известным мужчиной. После всего, через что он прошел, с его гордыней, его нуждой не стыдиться того, кем он является... Его ни за что не устроила бы потребность скрывать такое. Но вместо этого он едва заметно пожимает плечами. — Если чувства настоящие, за них не жалко заплатить любую цену. Пожалуй, тут он прав. Я никогда особо не задумывался о том, что он чувствовал в то время, что мы провели порознь. Никогда не позволял себе мечтать о том, что он хотел позвонить мне, что он всё равно хотел, чтобы я был рядом. Я предполагал, что нет, не хотел. Я знаю, что часть его хотела бы, чтобы этого желания у него не было. — Теперь я здесь, — говорю я через какое-то время. — Знаю. — Огонь медленно гаснет, пламя утихает, уголь светится темно-красным. — Я рад, что ты здесь. Снова спасаешь группу. Я думаю, что он имеет в виду Спенсера, поэтому просто пожимаю плечами. Меня полезно иметь под рукой. — Просто я, — начинает он, делая вдох. — С тех самых пор, как ты приехал, я постоянно чувствую это. Это странное ощущение, как будто что-то заполняется. Особенно в последнее время, и из-за этого я понимаю, как же сильно я по тебе скучал. Как будто я даже самому себе не давал этого понять, пока тебя не было. И я знаю, что уже говорил это, но, — он на мгновение замолкает. — Я правда пиздец как скучал по тебе, Рай. — Он смотрит на свои колени, на его лице пляшут темные тени. Боль в его словах застает меня врасплох, заставляет меня почувствовать укол вины. В этот раз он говорит это как-то по-другому. Эти слова означают что-то другое. — Я тоже скучал по тебе. Это нелегко сказать, но это правда. Он облегченно улыбается, и это просто нелепо. Словно он каким-то образом не знал, как сильно я скучал по нему — просто по тому, чтобы быть рядом с ним, говорить с ним, видеть его, иметь его в своей жизни. Я протягиваю руку и беру его ладонь с его колена, и его пальцы находят мои, переплетаясь, гладя кожу. Его ладонь сухая и теплая. Он улыбается самую чуточку шире, откидываясь на спинку дивана. Не собираясь никуда сбегать. Он смотрит на меня, осторожно улыбается, и я улыбаюсь в ответ, встречаясь с ним взглядами. Он говорит: — Я сплю в одной комнате с Диком, а он разговаривает во сне, — а я говорю: — Думаю, я подожду, пока Спенсер не закончит внизу. И поэтому мы остаемся на своих местах, пока наши пальцы медленно вырисовывают неизвестные узоры, и мы заново ознакомляемся с тем, что и так уже хорошо знаем.***
Когда я просыпаюсь, уже светло, дохрена светло, а я лежу на диване — ну, на диване лежит только половина меня, а вторая свисает с его края. К счастью, я не потерял равновесие и не упал на пол, наверное, благодаря какому-то грузу на мне, и этим грузом является... Брендон. Он уютно устроился между мной и спинкой дивана, обняв меня во сне. Я обнимаю его за плечи, а он обнимает меня за талию, положив голову мне на грудь. Он теплый, удобный и приятно пахнет, и я хочу вжаться в это тепло, притянуть его ближе, снова заснуть, но... на нас кто-то смотрит. У камина стоит Сиски, глядя на нас с довольной улыбкой, а когда на тебя кто-то пялится, заснуть тяжеловато. Наши взгляды встречаются, и его улыбка становится просто отвратительной, когда он смотрит на всё ещё спящего на мне Брендона. — Завтрак, — шепчет он и подмигивает. Затем он направляется туда, откуда я слышу грохот кастрюль и сковородок. Я наконец выдыхаю, даже не осознавая, что я затаил дыхание. Считаю до десяти. Вспоминаю прошлую ночь, то, что сказал Брендон, что сказал я. Последнее, что я помню, это то, как мы сидели здесь, в уютной, хоть и слегка печальной тишине. Я не помню, как я заснул. Я не помню, как нашли друг друга в темноте. Кто угодно мог пройти мимо нас, увидеть нас, а мы тут нежимся, словно... Брендон слегка шевелится, бормочет какую-то чушь, и как же я, блять, обожаю, когда он так делает. Он вздрагивает, просыпаясь, что-то мычит и поднимает голову. — Эм, — произносит он, его рука соскальзывает с меня, когда он приподнимается на локте. Он устало моргает, глядя на меня, словно пытаясь понять, как мы здесь оказались. — Привет. — Привет. — Я заснул. — Видимо, — отвечаю я, убирая руку с его плеч. Его щеки немного покраснели от тепла во сне, напоминая мне о его лихорадочных снах, о его горячей коже во время секса. Его взгляд задерживается на моем лице, и у меня внутри что-то обрывается от того, что я понятия не имею, о чем он думает. Со стороны кухни снова раздается стук посуды. Он поворачивает голову. — Еда? — Это явно его заинтересовало. — Ага. — Отлично. — Он садится, и я делаю то же самое, позволяю ногам коснуться пола. У меня затекла шея, всё тело болит от того, что мы спали в таком ограниченном пространстве, но почему-то я всё равно чувствую себя хорошо отдохнувшим, мое тело расслаблено. — Было бы здорово поесть настоящей еды. Думаю, я снова могу глотать. — Он потирает кадык, но мне с трудом верится, что это единственное, о чем он сейчас думает. Я не ожидал проснуться вот так вот. Сомневаюсь, что и он ожидал такого. Он всё же встает, больше никак не комментируя то, что мы вместе спали на одном диване, но, возможно, нам и не нужно это комментировать. Не могу решить, почему именно: потому что это табу или потому что это святое. Брендон разминает плечи, пытаясь разбудить затекшие конечности. — Ты удобный, — говорит он через плечо. — Правда? — Я быстро поднимаю взгляд с его спины, откуда я смотрел всё ниже и ниже. — Я рад. — Да, я и сам удивился, — дразнящим тоном говорит он, ухмыляясь мне, и я чувствую облегчение. Всего одна улыбка, но я уже почему-то знаю, что между нами всё по-прежнему нормально. — Присоединюсь к тебе через минуту. — Он уходит в сторону ванной. Я смотрю, как он уходит, и чувствую некую тоску из-за расстояния между нами. Итак, мы спали на диване. После того, как сидели здесь и... Он сказал все те вещи. Что он скучал по мне, и что я тоже скучал по нему. И это ничего. Другие этого не поняли бы. К счастью, на кухне только Сиски и Спенсер, и я быстро понимаю, что остальные ещё даже не встали. Проснуться и узнать, что все в группе и команде видели, как мы обнимались во сне, было бы гораздо хуже. Сейчас десять часов утра, и я удивлен тому, что Спенсер не спит. Он всё равно каким-то образом выглядит отдохнувшим и, похоже, совершенно не скучает по Лондону — если не считать его девушку, как он сказал. А я-то думал, что ему будет неприятно бросать The Police, но, видимо, я дал ему предлог уйти, чтобы они сами записывали свой ебучий альбом. Именно так Спенсер и сказал. — Утро, — говорю я, и Спенсер поднимает взгляд от смеси для омлета, которую он взбивает. — Доброе утро, красавица, — шутливо отвечает он. — Я так понимаю, вы наконец смогли оторваться друг от друга. Значит, Спенсер тоже нас видел. Сиски посмеивается, стоя у стола, на который он расставляет тарелки и раскладывает вилки. Он всё посматривает на меня, а с его лица не сходит улыбка. Ну, я хотя бы не псих, который наблюдает за людьми, пока те спят, ради всего, блять, святого. — Сиски, можешь пойти проверить, проснулся ли уже Майк? — просит Спенсер, и Сиски тут же отправляется выполнять его просьбу, с обожанием глядя на Спенсера. Это как когда родители куда-то отправляют своего ребенка, чтобы поговорить. Я тереблю рукава и надеюсь, что Спенсер просто забьет. Но это ведь Спенсер Джеймс Смит, и я знаю этого ублюдка ещё с тех пор, как я под стол пешком ходил. Когда он вообще хоть на что-то забивал? Спенсер выливает взбитые яйца на горячую сковородку, и желтая жижа начинает шипеть. — Будет вкусно, — с уверенностью говорит он, а затем смотрит на меня, и я пытаюсь прочистить горло и казаться спокойным. — Так ты снова с Брендоном? В его голосе не слышно обвинения, но я всё равно быстро качаю головой. — Нет. — Нет? — Звучит так, словно он не верит. — Потому что ты ведешь себя так, как будто бы да. — Ну, ты просто всё неправильно понял, — фыркаю я. — Неправильно понял? — Мы просто поговорили, — оборонительно произношу я, хотя где-то у меня внутри затаилось теплое и невесомое чувство, напряжение, возбуждение и волнение, но утро ещё слишком раннее, чтобы это признавать. — Ммм, — отвечает Спенсер, как будто теперь он меня понимает. — И вы явно устали. От всех этих разговоров. Я уже собираюсь послать его нахрен, но в этот момент на кухню заходит Брендон, его глаза начинают светиться при виде омлета. — Так ты и барабанщик, и повар. — Полный набор, — усмехается Спенсер. Брендон улыбается, а это уже многое значит после всего, через что мы прошли вчера. — Доброе утро, — затем говорит Брендон, глядя в мою сторону, и он говорит это искренне — если во фразе "доброе утро" вообще должна быть какая-то искренность, — и я подавляю свой инстинкт ответить ему и поцеловать его взъерошенные волосы. И у меня появляется странное ощущение, что Брендон и глазом не моргнул бы, если бы я так поступил. — Утро, — умудряюсь ответить я. Осознаю, что, возможно, я снова переступаю черту, но за ней так, блять, сложно оставаться, когда Брендон с такой легкостью позволяет мне её пересекать. Как будто бы он хочет этого, и от этого у меня в голове срабатывает сигнал тревоги, но мне всё сложнее и сложнее вспомнить, для чего он там. Возвращается Сиски, и он выглядит несчастным. — Майк послал меня нахуй. — Он никогда не любил рано вставать, — говорит Брендон, как будто бы между прочим. — Я покажу тебе, как это делается. Сиски с облегчением улыбается и спешно возвращается туда, где спит Майк, где бы это ни было — я даже не знаю, дальше дивана я так никуда и не ходил. Брендон бросает на меня взгляд и ухмыляется. — Тебе, кстати, стоит причесаться. Я на ощупь приглаживаю волосы на голове, чувствуя, что некоторые пряди торчат. Брендон уходит вслед за Сиски, а Спенсер снова сосредотачивает свое внимание на омлете и, не отрывая взгляда от сковородки, говорит: — И он тоже так себя ведет.