The Heart Rate of a Mouse, Vol.3: A Kingdom by the Sea

— Сегодняшний вечер — для влюбленных, — говорит Брендон публике в Риме на следующий день, и они восторженно кричат ему в ответ. — Поэтому, если вы пришли на концерт одни, я надеюсь, что вы уйдете с кем-то. Взгляните на тех, кто стоит рядом с вами! Да, давайте, посмотрите на них! — Он ждет, пока публика послушается его, а я настраиваю гитару, пока он говорит. Спенсер смеется, сидя за ударной установкой — он никогда не слышал, чтобы Брендон столько болтал. Я не делал ничего подобного во времена The Followers, никогда не пытался развлекать, объединять, менять чьи-то жизни. — Стоящий рядом с вами человек привлекательный? Сексуальный? Готов поспорить, что да. Так что пощупайте их, полапайте, для меня! Потому что сегодняшний вечер — вечер страсти, любви и секса... — они начинают кричать даже громче, — ...и эта песня — наша последняя, и она о сексе и ещё кое о чем. Она называется Wandering Lips. Мы — His Side, и мы желаем вам приятного вечера! Брендон поворачивается к Спенсеру, тот понимает намек и начинает играть. К разным частям установки Спенсера приклеены листы с табулатурой, но пока что он ещё ни разу не ошибся. Он и не ошибется — он один из самых лучших музыкантов, с которыми я имел удовольствие работать. Для остальных, наверное, странно поворачиваться и видеть не Боба за ударной установкой, но для меня естественно видеть на этом месте Спенсера. Кому ещё там быть? И хотя это, возможно, не совсем правильно, посередине концерта я решаю, что это мое самое любимое наше выступление. Пол сцены украшают цветы, брошенные сюда во время концерта. Римляне те ещё романтики. Брендон тоже снова стал прежним собой, он полон сил, его голос лучше звучит. Он поет "Твой вкус не похож на чей-либо другой", и несколько девушек в переднем ряду выглядят так, будто сейчас упадут в обморок. Он повторяет припев, снимая микрофон со стойки — пора делить его с Даллоном, пора их губам оказаться в чрезмерной близости друг от друга. В последнее время они перестали это делать, потому что Брендон оставался у своей микрофонной стойки, двигаясь намного меньше обычного, так как он болел. Теперь же он начинает прокладывать хорошо знакомый ему путь в сторону меня и Даллона. — О, что же я сказал? — спрашивает он у публики, и в ответ мы получаем рев, кричащий "твой вкус не похож на чей-либо другой", и Брендон проказливо смеется, в дерзкой манере, присущей его привычному сценическому образу. Во многих смыслах это — не он, всего лишь эффектность и харизма, но часть этого образа — ядро Брендона, просто с завышенной уверенностью в себе. Это чертовски сексуально и так сложно игнорировать. — О, ты, детка, ты, ты, ты, — поет Брендон, но не проходит мимо меня, направляясь к Даллону. Он останавливается слева от меня и поет публике, слегка наклоняясь, когда он берет высокую ноту. А когда я смотрю на Даллона, он и не ждет, чтобы Брендон подошел к нему. С прелюдиями покончено, Даллон развернулся направо, играя для стоящих там фанатов, в попытке игнорировать Брендона. Стоять между ними оказывается неловко, и я стараюсь не смотреть ни на кого из них. А затем песня приближается к концу, их возможность спеть вместе уходит. Но Брендон пристально смотрит на меня, пока я играю финальную часть песни, и он улыбается, широко и радостно, чуть ли не безумно. Такое ощущение, будто он улыбается мне, и я улыбаюсь в ответ — как же мне устоять, когда его улыбка чертовски заразительна? Его глаза блестят, он полон энергии, и я знаю, что ему нравится это выступление. А это говорит о многом, когда в группе не хватает его ударника и гитариста. К этому моменту, конечно же, об аресте Боба уже сообщили везде. Майк переживал, что это скажется на публике, уничтожит нашу репутацию: нет. Фанаты счастливы видеть нас и не кажутся расстроенными из-за отсутствия Боба, потому что, когда мы заканчиваем выступление на бис, и Спенсер встает со своего места, толпа скандирует его имя. Спенсер выглядит так, словно он не знает, что об этом думать, но при этом он изумленно и довольно улыбается, от него словно волнами исходят положительные эмоции, достигая нас. Учитывая, что это первое выступление His Side без Боба, всё проходит довольно-таки хорошо. Когда всё заканчивается, мы все испытываем облегчение и волнение. Этот концерт мог пройти отвратительно, а у нас уже была череда плохих выступлений. Но мы охуенно справились, и я не знаю, что именно нам в этом помогло — что мы со Спенсером так естественно чувствуем себя, находясь на сцене вместе, что Спенсер просто настолько хорош, что Брендон наконец оправился от фарингита, или всё вышеперечисленное. Но мы там зажгли. И, только оказавшись за кулисами, мы облегченно вздыхаем, обнимаемся и похлопываем друг друга по спинам. Слава, блять, богу. — Это было офигенно! — радостно и громко произносит Спенсер, когда мы возвращаемся в гримерку, передавая по кругу бутылку виски. — Ты справился лучше, чем мы могли хотя бы надеяться, — говорит Брендон, пока Майк расхваливает нас. Брендон всё посматривает в мою сторону — мне так кажется, я не уверен. Тот огонь, что я видел в его глазах на сцене, никуда не делся, и теперь мне становится не по себе из-за него. Он смотрит на меня потому, что я смотрю на него? Кто кого ловит и на чем? Я натягиваю улыбку и разговариваю с Джоном о выступлении. Игнорирую бабочек в животе и мантрой звенящее в голове "что происходит?". А ещё думаю о том, как мне избежать того, что происходит, чем бы оно ни было. Завтра у нас ещё один концерт в Риме, но это будет дневное акустическое выступление, и мы будем играть перед парой сотен человек. Вход будет только по приглашению, мероприятие для журналистов и светских людей, организованное местной радиостанцией, которая также устроила несколько конкурсов, чтобы туда могли пройти и некоторые настоящие фанаты. Так что из города мы не уезжаем, но вещи собрать всё равно надо. Роуди — ну, теперь только Дик и Лео, поэтому к ним присоединяются Сиски и Даллон — остаются, чтобы собрать оборудование, а все остальные отправляются в отель. У меня появляется отчетливое впечатление, будто сейчас Даллон воспользуется любым поводом находиться подальше от Брендона и меня. Нас забирает лимузин, отчего мы чувствуем себя очень важными. Нас переполняет возбуждение, кажется, будто празднования не избежать, но, в то же время, веселиться без Боба и Йена было бы неуместно. Мы однозначно не хотим признавать, что группа работает лучше с таким составом, нежели с официальным. И поэтому, когда мы приезжаем в отель, Джон говорит, что ему нужно пойти позвонить Кэсси, а Майку нужно позвонить Вики, чтобы рассказать, как прошел концерт без Боба. Спенсер, однако, полон сил и настаивает на том, чтобы мы хотя бы просто посидели. Это первое наше с ним совместное выступление за последние четыре с половиной года — это стоит отметить. Может, пропустим по стаканчику, а потом пойдем спать. — Пойдем в мой номер, — говорит Брендон, и Спенсеру нравится эта мысль. Они оба немного пьяны, но не слишком. — Мы же не хотим разнести там всё, — отвечаю я, пытаясь притормозить. Не думаю, что это хорошая идея. — Но ведь мы как раз-таки хотим, — смеется Спенсер, и я настороженно следую за ними. Брендон болтает со Спенсером и постоянно дружелюбно улыбается мне, а я начинаю думать, не кажется ли мне всё это. В итоге мы оказываемся в гостиничном номере Брендона, сидим на огромной кровати, пьем и курим. Мне тяжело хоть немного скучать по Бобу, когда рядом со мной Спенсер: знакомый, которого я знаю совсем недолго, против давнего лучшего друга. Мы играем в карты, и это ничего, совсем не плохо. Брендон явно поработал над своим навыком игры в покер за последние годы, потому что вскоре я уже должен ему сотню баксов. Это неприятно — дело принципа. Он ухмыляется и говорит, что хочет мой пиджак. — Мой пиджак? — с изумлением переспрашиваю я. — Он мне нравится, — говорит он, держа сигарету между губами. Он ведь уже видел этот пиджак во время этого тура, помятый, коричневый, подходящий к брюкам. Он выжидающе смотрит на меня. Я снимаю пиджак, сидя на кровати скрестив ноги. — Ладно, забирай. Но он тебе не подойдет, он сшит на заказ. — Да, ты точно гей, — бормочет Спенсер, разглядывая свои карты. Я сердито смотрю на него. — Это трофей, — задумчиво отвечает Брендон, надевая пиджак с довольной улыбкой на лице. Честно говоря, на нем он тоже неплохо смотрится, поверх обтягивающей белой футболки, которую он надел после концерта. Затем он улыбается Спенсеру. — Ладно, Смит, ты следующий. — О, ну давай, попробуй, — говорит Спенсер и, к моему удовлетворению, надирает Брендону зад. — Жалко, что я вам нужен всего на три концерта, — произносит Спенсер, когда Брендон достает свой бумажник и неохотно отдает деньги. Спенсер кладет их в карман и продолжает: — Я мог бы заниматься этим какое-то время — нагибать тебя в картах, я имею в виду. — Брендон выглядит оскорбленным до глубины души. Спенсер собирает карты с кровати, с его лица не сходит довольная улыбка, когда он собирается уходить. — Я пойду с тобой, — говорю я, зная, что мне стоило бы воспользоваться этой возможностью хорошенько выспаться в приличном отеле. — Да? — спрашивает Брендон, когда я встаю с кровати, на которой примялось постельное белье. Брендон остается сидеть и смотрит на меня грустными глазами. — У нас ещё осталось вино. На прикроватной тумбочке стоит приветственная бутылка красного вина, открытая и пустая на две трети. — Нет, спасибо. Но я воспользуюсь твоей ванной, если ты не против. — Ладно, зануда, — отвечает он, а Спенсер смеется. Я пересекаю комнату и захожу в маленькую, но чистую гостиничную уборную, на тумбочке в ряд стоят мини-бутылочки с шампунем. Я закрываю дверь, слышу голоса Спенсера и Брендона. Беру пластиковый стаканчик, совсем неуверенный, можно ли пить воду из-под крана, но всё равно наливаю и пью. Вытираю лицо, смотрю на свое беспорядочное отражение в зеркале: на рубашке виднеются пятна — к концу тура можно забыть о существовании чистых вещей. У меня растрепаны волосы, корни немного жирные после выступления. Мне не помешало бы сходить в душ. На нижней губе видны едва заметные красные пятна от вина. Я выгляжу беспокойно — и чувствую себя так же. Ещё два выступления, а потом мы полетим домой. Мне интересно, что же это будет значить, теперь, когда мы признали, что скучали друг по другу. Приедет ли он как-нибудь в Мачайас, хотя мне так сложно представить его там. А ещё мы, в полном одиночестве — словно мы сами напрашиваемся на неприятности. Нет, переполненные помещения, переполненные бары. Там мы можем существовать. Говорить. Делиться. Просто быть там, не скучать друг по другу. Я буду приезжать в гости в Чикаго. Там Джон. Там Сиски. Конечно, я буду приезжать. Буду спать у него на диване или... возможно, мы вместе будем спать на диване, и это будет ничего. Но только поздно ночью и после пары бутылок пива, когда мы будем слишком уставшие, чтобы шевелиться. И мы никогда не будем это обсуждать. Меня это устроит, если это устроит его. Когда я выхожу, Брендон сидит на кровати, снимая носки и уже сняв обувь. — Спенсер уже ушел? — спрашиваю я, и Брендон кивает. — Ох. Он смотрит на меня, его глаза прикрывают несколько свисающих прядей. Его волосы никогда ещё не были такими длинными. Затем он привычно бросает обувь в угол — привычно не для этого номера, а для отелей в целом. — Спенсер — классный парень. Не помню, чтобы он был таким классным, — говорит он, теперь уже более серьёзным тоном, а не таким беззаботным, каким он разговаривал, пока здесь был Спенсер. И всё же в его словах есть что-то, что напоминает мне, что сейчас было бы разумным уйти. — Ну, он становится лучше с годами. Как вино. — Но он всегда вел себя странно рядом со мной. Или начал себя так вести в тот день, когда застукал нас. — Он широко улыбается, словно теперь это приятное воспоминание, даже если тогда это было тяжело. — Но сейчас он ведет себя нормально. — Тогда дело было не в тебе, а во мне. Ему понадобилось время, чтобы привыкнуть к тому, что его лучший друг любит члены и всё такое. — Не то чтобы ты тогда это признал, конечно же. — Нет, это было бы слишком просто, — бормочу я. Почему-то в мои слова просачивается сожаление, а сейчас уже слишком поздний час для откровений. — Ну, спасибо за вино и за компанию. И за то, что украл у меня пиджак. — Он всё ещё на нем. Он пожимает плечами, словно это пустяки, но есть что-то ещё, и поэтому я жду. Он говорит: — Ты мог бы остаться. — Его голос звучит мягко, словно бархат. У меня внутри что-то обрывается. Для чего? Чтобы выпить ещё вина? Маловероятно. Я знаю этот тон, знаю, чего он хочет. Я думал, он знал, что это — запретная зона. Я думал, что он понимал это. — Нет, спасибо. Мне не стоит брать в привычку засыпать где попало, так что. — Я указываю в сторону двери, стараясь перевести всё это в шутку. То, что мы каким-то образом снова начали спать вместе — буквально — и то, что это не... Это не здорово. Нам не стоит этого делать, как бы приятно это ни было, и мы не можем зайти ещё дальше, потому что если это случится... если это случится, мы уничтожим друг друга. — Хмм, — произносит Брендон, поднимаясь. — Наверное, ты прав. Я знаю, что прав. Он идет за мной к двери, и я вижу, что к ней прибит план этого этажа, на котором показаны аварийные выходы. Маленькой точкой обозначен его номер, где находимся мы. Это мы. Это не должны быть мы — одна точка. Две точки, разные номера. Расстояние. Вот как всё должно быть. — Выступление сегодня было замечательное, — говорит он, самую малость слишком быстро, и я согласно киваю. Мне нужно валить отсюда нахрен. — Да. Ты был снова похож на себя обычного. — Так и есть. Полностью выздоровел. — Здорово. Хорошо. Мы вместе предотвратили кризис и умудрились найти способ не отменять тур, даже когда Йен чуть не умер от передозировки, он заболел, а Боб проебался. Непростая была задача. Он говорит: — Ты тоже сегодня был хорош. — Да? Я говорю это, сам того не осознавая, явно желая заполучить его признание. Я тут же испытываю стыд и раздражение из-за того, что он каким-то образом удерживает меня здесь. Он пристально смотрит на меня. — Да, ты был потрясающим. — На нем мой пиджак, джинсы, в которых он выступает, а его ступни голые. Это смесь меня, его профессии и его самого. Ему это, похоже, нравится, и от мысли об этом у меня обжигает внутренности. — Как и обычно. — Ну, делаю что могу, — скромно бормочу я. Мне приятно то, что он доволен мной, но затем я начинаю нервничать, я знаю, что мне пора уходить. Правда. Уже пора. Проваливай. — Наслаждайся пиджаком. — Конечно, так и сделаю, — произносит он так, что становится очевидно, что я что-то упускаю и должен спросить что именно. Но я не спрашиваю. Я не спрашиваю, а он ждет этого от меня, но я не спрашиваю, и он теряет терпение. — Он пахнет тобой, — говорит он после короткой паузы, а у меня что-то ёкает внутри, пока я пытаюсь осознать сказанное им. Он коротко посмеивается — отчаянный смешок, делает шаг ко мне, не отрывая взгляда от моих глаз, и говорит: — Я скучал по этому, по твоему запаху на мне, и это... — Брен... — ...напоминает мне о нас, о том, что у нас было, чем мы были. Нам было хорошо вместе. — Это была катастрофа. — Тогда почему я хочу, чтобы ты остался? — спрашивает он, и наши слова вылетают молниеносно, словесная перепалка, в которой я просто не могу думать или говорить, потому что он подходит всё ближе и ближе, и всё, что он говорит, это именно то, что я хочу услышать. Я говорю: — Ты пьян. — Едва ли. — Ты пил. — Я не пьян, Райан. — Не важно. Друзья так не делают. — Не делают как? — спрашивает он, его взгляд сознательно опускается к моим губам — наверняка сознательно, наверняка. У меня за спиной дверь и стена, и мне некуда идти, когда он загоняет меня в угол. — Заставишь меня сказать это? — тихо спрашиваю я, мой голос звучит предательски хрипло, пока я пытаюсь держать себя в руках. — Друзья не соблазняют друг друга. Потому что вот что это такое. Вот что он делает, и если он просто хочет с кем-то переспать, то он обратился не по адресу. Если ему просто нужен секс, чтобы поднять себе настроение после расставания с Даллоном, не то чтобы у них с Даллоном был секс, но всё же, если... если ему нужно это, то я не могу ему помочь. — Да, ты прав, — шепчет он, но этот шепот обжигающий и многообещающий. — Друзья так не делают. Хорошо, что я никогда не был твоим другом. И тогда он начинает подаваться вперед, а я реагирую быстрее, чем может показаться возможным, кладя ладонь ему на плечо и останавливая его. В груди бешено колотится сердце, каждое нервное окончание напряжено, но даже в этот момент мне кажется, будто я могу сосредоточиться только на очертаниях его плеча под моей ладонью. — Что ты делаешь? — я умудряюсь выдавить из себя вопрос, хотя, конечно, очевидно, что он делает. Но ведь общая картина, думай об общей картине, попытайся. О картине, которую так сложно увидеть сейчас, когда мы одни в его гостиничном номере посреди ночи и он говорит все эти... все эти ёбаные вещи: мой запах на его теле, как он хочет этого. Я не могу думать, общая картина растворяется, а он кажется таким соблазнительным, когда он так этого хочет. — Сколько ещё раз я должен испытать желание поцеловать тебя и игнорировать его? — спрашивает он с нотками отчаяния в голосе. Я не знаю. Хороший вопрос. Как минимум несколько сотен раз, если судить по моему опыту. А потом он отталкивает мою руку со своего плеча, грубо обхватывая пальцами запястье, и мне стоит остановить его, но я не делаю этого. Не останавливаю. И тогда он пересекает границы моего личного пространства, а его губы прижимаются к моим. Сквозь меня мгновенно проходит разряд электричества. Его губы, его идеальные губы, которые я целовал тысячи раз. Из легких вышибает весь воздух. Я пячусь назад, пока не врезаюсь в стену, и он прижимает меня к ней. Он ослабляет хватку на моем запястье, и моя ладонь неуклюже опускается на его бок, чтобы коснуться его тела, держаться хоть за что-то. Он решительно целует меня, прижимаясь пухлыми губами к моим, запустив обе руки в мои волосы. Поцелуй выходит влажным и горячим. Он не просит, а просто берет то, что хочет — мой вкус. Я позволяю ему, не могу не поцеловать его в ответ на автомате. Всё вокруг закручивается, общая картина растворяется. Наши рты встречаются снова и снова, желая большего. Затем он отстраняется, и мы стараемся отдышаться. Наши носы прижимаются друг другу, ладони с отчаянием накрывают друг друга, глаза всматриваются слишком глубоко. Во мне разгорается огонь, который я едва сдерживаю. Жажда, которую я испытываю по отношению к нему, ошеломляет меня больше, чем что-либо другое в моей жизни. — Блять, — шепчет он, большим пальцем поглаживая линию моей челюсти. Да. Да, блять. Желание нарастает во мне, такое горячее, что я не могу даже сглотнуть. Невинность, какая невинность — вовсе нет. Я чувствую его вкус, вкус вина, сигарет и его самого, чувствую, как его щетина покалывает мою кожу. Всё одновременно, слишком много всего, что наполняет меня темным желанием. Я попался. До меня доходит только тогда: после концерта, когда мы немного пьяны, в его номере, когда он прижимает меня к стене. Я, блять, попался ему в ту же секунду, когда согласился прийти в его номер, думая, что это будет безопасно, поскольку с нами пошел Спенсер, а он знал, что одурачил меня. Я пытаюсь разглядеть хоть что-то сквозь красную дымку, затуманивающую всё вокруг. — Брен... — Звучит так, будто я прошу. Я прошу? — Да? — говорит он, наши губы снова соприкасаются. Его голос звучит тяжело, словно то алое марево, заливающее меня. Я не знаю, что я хотел сказать: наверное, что прошло так много времени. Прошло так много времени, и теперь мы снова здесь. Твою мать, малыш... Вместо того, чтобы сказать это, я беру его волосы в кулак и притягиваю его к себе. Наши губы снова сталкиваются. Наши рты открываются, и я хочу большего. Его язык встречается с моим, на вкус он сладкий, знакомый, снова сладкий. Кожу омывают обжигающие волны. Он всегда отлично целовался — как и сейчас, блять, он потрясающе целуется. Клянусь, я теряю голову. Мир ускользает, и остаются только его руки, одна в моих волосах, другая — на моем бедре, и его рот, прижимающийся к моему, такой, блять, голодный, неуклюжий из-за своей настойчивости, но всё равно идеально целующийся. Вскоре у меня начинают болеть губы, я чувствую его вкус у себя во рту, и всё, кажется, горит. Я сильнее прижимаюсь к нему, а он сильнее прижимается ко мне. Он тяжело и рвано дышит, и я знаю, что он возбужден, и от этого у меня всё внутри обжигает желанием. Наши носы соприкасаются, рты находят идеальные углы, языки бесстыдно и жадно борются. Как же я, блять, скучал по этому: по прикосновениям. По касаниям. По нему. И, словно он догадывается об этом, его руки резко опускаются, скользя по моему животу, и накрывают мой пах. Внутренности скручивает. Да, господи, пожалуйста. Он надавливает ладонью на мой твердеющий член, а затем всем телом прижимается ближе, утробно рыча и целуя меня. Я толкаюсь навстречу давлению его ладони — боже, я хочу, чтобы он трогал меня, хочу трогать его, наши рты, наши тела. Всего его. И я вот-вот заполучу всё это. Осознание этого срабатывает как удар по нервной системе. Спустя множество месяцев, полных снов и кошмаров, я здесь. Он здесь. Целует меня, прижимая к стене. И скоро мы окажемся на кровати, голые, скоро я снова почувствую вкус его кожи. И это станет точкой невозврата. Я не смогу отменить это. Я разрываю поцелуй, раздается влажный звук, когда наши болящие губы отстраняются друг от друга. Я беру его за запястье, заставляя его не шевелиться, не трогать меня там. Я ловлю ртом воздух, прижимаясь лбом к его лбу. — Подожди, — выдавливаю я из себя, тяжело дыша. — Подожди. — Что? — нетерпеливо шепчет он, словно не понимая, в чем дело, но в его голосе отчетливо слышно возбуждение. Он смотрит на меня, его идеальные губы опухли, глаза затуманены желанием, которое он испытывает ко мне. — Чёрт, — произношу я, пытаясь думать. Я хочу его. Хочу иметь его, взять его. Я представлял это, его на четвереньках, на спине, думал о том, как меня не покидали воспоминания, обрушиваясь на меня во сне или когда мне хочется секса. Он сам поставил эту планку. Другие к ней и близко не стояли. Но это так по-животному. Это инстинкт. А он выше этого, намного выше. — Мы не можем этого сделать. Я не могу. В его глазах мелькает непонимание, но он не сдвигается с места. — Что не так? — Блять, я не могу... не могу вот так это сделать, как будто это ничего не значит или будто это просто чтобы справиться с гормонами в туре или... — Но это что-то значит, — говорит он, в его голосе слышна обида. Я не знаю, почему я вроде бы дрожу, почему меня трясет. Я быстро дышу, чувствую, как он прижимается ко мне, чувствую его вкус на своих губах. Он накрывает ладонью мою щеку, не отпускает. Это помогает справиться с дрожью. Это помогает. — Значит. Рай, ни за что в жизни... Не с тобой, как это вообще может ничего не значить? Блять, я с ума с сойду, если... — Его слова задерживаются в воздухе между нашими ртами. Именно в этот момент он просит. Он никогда не просит. Раньше не просил. — Мне нужно, чтобы ты касался меня, — тихо выдыхает он с отчаянием. — Если... Если ты не против, мы можем просто...? Я целую его. Он начинает задыхаться, тяжело сглатывает. Я кладу ладонь ему на затылок, поглаживая пряди. Беру себя в руки, дрожь отступает. — Да. — Да? Он просит. Это значит "да". — Да. Конечно, да, да, — неразборчиво бормочу я, но у меня в голове это имеет смысл. А потом я отпускаю его и целую. Больше никаких разговоров, никакого притворства, никакой стены. Никакой жалости и никаких предположений — только он. Прекрасный, сильный и нуждающийся, целующий меня в ответ, прижимающийся ко мне. Именно тогда я чувствую жажду, первобытным чувством разливающуюся по каждой клеточке моего тела. Мы снимаем с него мой пиджак, теперь неуклюже передвигаясь по комнате, не прекращая целоваться, пока наши руки толкаются, ищут и снимают мешающую одежду. — Пожалуйста, — судорожно выдыхает он, — пожалуйста. Он нуждается во мне. Боже, мне нужно, чтобы он нуждался во мне. Потому что как часто мы по-настоящему нуждаемся в ком-то? Как часто мы испытываем это, это жжение и боль, зная, что с этим больше ничего не поделать, и эта нужда не пройдет, только если её не удовлетворить? Не часто. А он удовлетворит эту нужду. Он и есть то, в чем я нуждаюсь, нетерпеливые звуки, которые он издает, когда я целую его шею, пальцами давя ему на грудь — касаться, нужно продолжать касаться. Ему не хватает терпения на пуговицы моей рубашки, поэтому он рвет её несколькими движениями. Мне всё равно, мы стаскиваем её с меня, оголяя мои руки, и наши рты снова беспощадно прижимаются друг к другу, его руки требовательно накрывают мои бедра, задирая майку, чтобы коснуться моей кожи. Обжигающая внутренности жидкая похоть кажется ещё горячее, и я пиздец как возбужден, господи, у меня так стоит, но он едва касался меня, это не имеет никакого смысла... Но затем он издает этот звук, издает этот возбужденный вздох, пальцами впиваясь мне в кожу, и да, это имеет смысл. Это имеет смысл. Мои пальцы путаются в его волосах, я целую его, влажно, широко открыв рот, пока мы где-то между дверью и кроватью. — Снимай, — говорю я ему, тяну за его обтягивающую футболку, и он слушается, поднимает руки, а я стягиваю её с него, отбрасываю в сторону, и ох, блять. Я смотрю на его плоскую грудь и напряженный мускулистый живот и каким-то образом возбуждаюсь ещё сильнее. Я прижимаю его к стене, целуя его ключицу. Моя очередь, моя ёбаная очередь. — О боже, — стонет он, дрожа всем телом, когда мои губы спускаются ниже и обхватывают его сосок, жестко посасывая. Сосок твердеет, и я облизываю его, а Брендон откидывает голову назад, ударяясь об стену. Его ладони накрывают мои плечи, впиваясь короткими ногтями. Он извивается, но не пытается сбежать, а я прокладываю дорожку из поцелуев ко второму его соску, опьяненный ощущением того, насколько у него гладкое тело. Где бы я ни трогал, его кожа кажется такой горячей, эта кожа, о которой я думал холодными зимними ночами, пока волны омывали берег где-то в темноте, где ничего не видно. Сейчас я тоже ничего не вижу, и мне плевать. Я спускаюсь поцелуями к тому месту, где заканчиваются его ребра, хочу спуститься ниже, хочу встать на колени, целовать его живот, вдыхать его запах, но не успеваю, так как он заставляет меня встать, целует меня так, словно изголодался. Он что-то бормочет мне в губы, что-то отчаянное, что-то вроде "Боже, Райан, хочу тебя", и да, я знаю, знаю. Он стягивает с меня майку, толкает меня назад, и вот мы уже у кровати, у этого островка посреди комнаты, и я падаю на нее. Он садится сверху, наклоняется для поцелуя, его руки с жадностью гладят мой обнаженный торс. Но это нельзя назвать невинным, то, как он оседлал меня, как он трется об меня. Я накрываю ладонью его зад, и мы тремся друг о друга, вместе двигая бедрами. Я чувствую его стояк, и блять, я не могу сглотнуть, не могу думать... Он так возбужден, и тогда он говорит: — Ты так возбужден, Райан, чёрт, — и он трется об меня, а я стараюсь дышать. Он накрывает мой член ладонью через штаны, проводит по всей длине и говорит: — Ты весь мокрый, чёрт, ты... — и да, видимо, так и есть, член пульсирует чуть ли не до боли, головка влажная, из-за чего немного намокает ткань брюк где-то посередине бедра. Чистого белья не осталось, поэтому я хожу без него. А затем Брендон начинает целовать мой живот, спускаясь ниже. Я расслабляюсь на матрасе, но продолжаю смотреть на него, а он смотрит на меня в ответ горящими карими глазами, его волосы растрепаны. Он целует мой пупок, а его ладони накрывают мои бедра, его пальцы напряжены, но не двигаются. Он садится у меня между ног. Он весь покраснел, сквозь джинсы я вижу его эрекцию, очертания которой так заметны. Он задыхается, но, каким-то волшебным образом, теперь он двигается совершенно спокойно. Расчетливо. Снимает с моей ноги ботинок, вместе с ним снимает и носок. Проделывает то же самое с другой ногой. Его ладони ложатся на мои согнутые колени, затем ползут к бедрам. Он смотрит на бугорок, оставивший влажный след — он даже не пытается скрыть тот факт, что он смотрит. — Твою мать, — беспомощно выдыхает он, словно теперь он не в состоянии контролировать себя. Он опускается между моих ног, целует мой член сквозь ткань. От этого по моему телу проходит электрический разряд, я шиплю, так, будто мне почти больно, и возбуждаюсь ещё сильнее — не знаю, как это вообще возможно, как у кого-то может так сильно стоять. Но он обхватывает губами мой член через ткань брюк, и я чувствую его горячее дыхание, давление его губ и языка. Он хочет свести меня с ума. Только так это можно объяснить. Он хочет, чтобы я, блять, сходил с ума и умолял. Но, к счастью, его дрожащие руки — они дрожат, серьёзно? — принимаются за ширинку на моих брюках, расстегивают пуговицу. Ему приходится стянуть мои штаны всего на пару сантиметров, прежде чем мой член сам высвобождается из своего тесного заточения. Брендон смотрит на меня. Его глаза потемнели. Он не шевелится, двигаются только его руки, дальше стаскивая с меня штаны, до колен, до икр, до лодыжек, полностью снимая их. А затем он целует мое левое колено, носом касаясь волос на внутренней стороне бедра, когда он ласкает мою кожу, поцелуями поднимаясь выше, справа от моего члена, что просто жестоко, когда я обнажен, когда видно мой член, сильно покрасневший и пульсирующий, с блестящей на головке смазкой. Но он двигается дальше, его губы останавливаются на левой бедренной косточке. Он целует меня там, медленно, словно специально тянет время. Его дыхание неровное, похоже, он не может отдышаться. — Всё нормально, — выдавливаю я из себя, стараясь говорить так, будто это не особо меня волнует. Если он не хочет. Всё нормально, он не обязан делать ничего такого... Правда, всё нормально. Но он игнорирует меня, лениво проводя языком по выпирающей кости. Он оставляет поцелуи, спускаясь к лобковым волосам, мой член касается его щеки. Он оставляет поцелуй у самого основания члена, заставляя меня напрячься. Его нос касается моей кожи, и тогда я осознаю, что он вдыхает: мой запах. И не просто мой запах, а запах моего члена, и я иногда чувствовал свой запах на нем, мускусный аромат секса. И он медленно целует там, в запутавшихся темных лобковых волосах, и только тогда я замечаю, что он опустил одну руку: он ласкает себя. Он расстегнул ширинку, запустил руку в джинсы, и он вдыхает мой запах, целуя мой член, и в это же время ласкает себя. — Твою мать, Брендон, — выдыхаю я, ошеломленный, и он поднимает на меня возбужденный взгляд широко раскрытых глаз. Он облизывает губы. Вытаскивает руку из штанов, обхватывает ею основание моего члена. Одним широким движением облизывает чувствительную и набухшую головку, размазывая по языку смазку. Я вздрагиваю всем телом, глаза закатываются, и я никак не могу себя контролировать. Но я тут же снова опускаю взгляд, и смазка стекает по моему члену, к руке, которая плавно ласкает меня. Он, кажется, не знает, что я смотрю, когда он облизывает меня. Я уже тоже ничего не знаю. Его рот накрывает мой болящий член, его язык давит на нижнюю часть ствола. Тяжело не кончить прямо здесь и сейчас. Его глаза закрыты, и он, похоже, теряется в происходящем, начиная двигать своим горячим ртом. Когда он сосет, его рот издает тихие и странные звуки, которые безумно заводят меня. Мои колени согнуты, ступни упираются в матрас, а он трудится между моих ног, отсасывая мне. Его рот такой горячий, влажный и идеальный, когда он сосет мне, а потом он слегка отстраняется, облизывает головку, бесстыдно проводит языком по уретре, чтобы почувствовать мой вкус, жадный засранец, его язык кружит вокруг головки, а затем он снова берет его в рот, вбирая глубже и глубже, его губы растянуты, смазка и слюна смешиваются, а мои яички так поджимаются, что становится больно. Каждая мышца ниже пупка кажется напряженной: мои бедра, ягодицы, пресс, всё словно накрывает вихрь обжигающего предвкушения. Его губы сталкиваются с его кулаком, и я издаю стон: — Брен, чёрт возьми, — и я просто не выдерживаю того, насколько мне хорошо... Так хорошо, так, блять, хорошо. Тогда он убирает руку, пальцами касаясь моих лобковых волос, и он смотрит прямо мне в глаза и... глотает. Ругательства, которые я выкрикиваю, бессмысленны даже для меня самого. Мои пальцы так сильно путаются в его волосах, что я знаю, что ему больно, и он стонет, но не от боли, а от возбуждения. Он совсем не давится, плавно вбирая глубже. Он всегда был хорош в этом, но я уже и забыл, насколько хорош... Разве что только у него слезятся глаза, слезы блестят на его щеках, когда он продолжает отсасывать мне. Он чересчур поторопился, слишком пожадничал. Но он начинает сосать даже жестче, издавая стоны, словно, если бы он мог, он бы кричал «да» от того, что мой член полностью у него во рту. Он медленно трется о матрас, отсасывая мне, и я просто не могу поверить, насколько его возбуждает всё это. Я пиздец как рад, что мы оба получаем удовольствие от этого. — О боже, как же... — я втягиваю воздух сквозь зубы, сдерживаю стон, прикусывая губу. — Блять, как же хорошо, ох, боже, как же хорошо. Он стонет, словно и сам знает. Должно быть, мои слова имеют для него смысл; даже я не понимаю, что слетает с моих уст. Так хорошо, слишком хорошо, блять, блять... Горячо и влажно вокруг каждого дюйма, и он жестко отсасывает мне, и я чуть не кончаю. Но когда мои пальцы достаточно сильно хватаются за его волосы, он отстраняется, идеально понимая меня. Зная, когда ему стоит дать мне успокоиться. Я хватаю ртом воздух, едва не задыхаясь, чувствуя себя сломленным. Твою же, сука, мать. Он оставляет влажные поцелуи на нижней части моего стояка, спускаясь к яичкам, а потом он целует их, облизывает, посасывает, обдает своим горячим дыханием. Я уже просто, блять, не могу, просто не могу. Когда он садится, он вытирает влажные щеки тыльной стороной ладоней; его губы покраснели и напухли: как и должно быть после минета. Почему-то в этот момент жгучее желание заполучить его становится ещё сильнее. Его ширинка расстегнута, демонстрируя знакомую дорожку волос, переходящую в темные завитки, обнажая основание его члена. Он выглядит настолько же дико, насколько дико я чувствую себя сейчас. Я берусь за пояс его расстегнутых джинсов, запуская большие пальцы под резинку его уже приспущенного белья, и одним грубым движением стягиваю его одежду до середины бедер. Он позволяет мне, тяжело дыша, пока я рассматриваю его. Поверить не могу, насколько он возбужден, на волосках на его ноге виднеются влажные следы, как и на животе, в том месте, к которому прижималась его головка. Он так хорошо выглядит, чертовски неотразимо. Я сажусь, чтобы поцеловать его живот, как я и хотел сделать ранее. Притягиваю его ближе, мои ладони обхватывает его ягодицы, о боже, его идеальную, блять, задницу, господи, кожа такая упругая и горячая, и я целую его бедренные кости, чувствую, как его руки опускаются к моим волосам. И я делаю то же, что и он, вдыхаю его аромат, носом прижимаясь к основанию его члена — этот запах такой отчетливый, такой эротический, вызывающий зависимость. Я целую его пупок и смотрю на него снизу вверх, а он смотрит на меня сверху вниз широко открытыми глазами, так, словно он позволит мне делать с ним всё что угодно. Словно он не может поверить, что я в его постели, что всё это снова происходит спустя полтора года. Он совсем не сопротивляется, когда я притягиваю его к себе, чтобы прижаться к его рту своим, чтобы поцеловать его губы, на которых я чувствую свой запах, когда я переворачиваю нас, оказываясь сверху, а затем быстро снимаю с него джинсы и белье. Я устраиваюсь между его раздвинутых ног, скользя своим теперь влажным членом по его. Я слегка толкаюсь вперед, поддерживая ровный ритм, и мы тремся друг о друга, но в основном я сосредотачиваюсь на страстных поцелуях. Наши руки повсюду, наши рты повсюду, у меня покалывает кожу, и мне кажется, что я уже запросто мог бы кончить, но я не могу. Или, скорее, не буду. Но он ужасно нуждается в большем, и я не стану этого терпеть. Не стану заставлять его ждать, когда у нас обоих стоит так, что аж больно. — Смазка есть? — спрашиваю я, и он кивает, бормочет «Да» мне в губы, а мне становится интересно, зачем ему смазка, может, потому что он собирался заниматься сексом во время этого тура, и, в таком случае, с кем, а может, она нужна ему для дрочки, но, с другой стороны... Ведь у меня тоже есть смазка, у меня в номере, чёрт, геи просто всегда берут её с собой: смазка, бумажник и ключи. Когда он заманил меня к себе в постель, и у него стоит так сильно, что его член истекает предэякулятом, это не самое подходящее время, чтобы ревновать его к другим. Его ладонь по-собственнически накрывает мой зад, притягивая ближе. — Я так сильно хочу тебя, — выдыхает он, чуть ли не с изумлением. И я целую его, чтобы показать, что я чувствую то же самое — и от мысли об этом кружится голова, от мысли, что мы оба испытываем это обжигающее чувство в груди. Что это взаимно. Мои бедра дергаются, член проскальзывает между его ног. Он издает стон, а я говорю: — Смазка, Брен, чёрт, — и он, кажется, наконец приходит в себя. Он выбирается из-под меня, вставая с кровати. Я перекатываюсь на спину, чтобы не упускать его из виду, видеть его идеальный бледный зад. Я опускаю руку к своему члену, лениво поглаживая его, сам того не осознавая. Брендон слегка пошатывается, будто ему сложно контролировать свои ноги, и бормочет какие-то ругательства, роясь в содержимом небольшого рюкзака, в котором он переносит вещи из автобуса в отели и концертные залы. Он возвращается к кровати, держа рюкзак, наконец находит смазку, бросает рюкзак, а затем замирает, когда поднимает глаза, своим взглядом встречаясь с моим. Его грудь вздымается и опускается, кожа покраснела, а его член изогнут вверх, порозовевший и невероятно возбужденный. Мне не нужно прикасаться к его члену, чтобы знать, что он пульсирует, что я почувствовал бы его учащенное сердцебиение через кожу, так же, как я сейчас чувствую свое сердцебиение там, где моя рука держит мой член. Его губы покраснели и опухли, влажные, идеальные и напрашивающиеся на поцелуй, а его волосы взъерошены, и это моя вина, а его глаза... по большей части дело в его глазах, в потемневшем взгляде, который, кажется, уже каким-то образом видит, что будет дальше, обгоняя его мысли. И я — его точное отражение. Я знаю, что выгляжу так же. И мы одновременно рассматриваем друг друга, не двигаясь. У меня внутри словно образовывается пустота, хотя нет, внутренности сжимаются в тугой шар. Я не могу разорвать зрительный контакт, не могу игнорировать это выражение в его глазах. Это не соблазнительное или игровое выражение предвкушения секса — в нем нет улыбки. Оно темнее самой темноты, глубже любых глубин, и с этим огнем в глазах он залезает на кровать, садится верхом на меня, когда я приподнимаюсь на локтях, и прижимается своими губами к моим, запуская руку в мои волосы, и шепчет: — Хочу быть сверху. — Ладно, — говорю я, слишком часто кивая, но блять. Он уже толкает меня в грудь, и я понимаю намек. Мы двигаемся ближе к изголовью кровати, я беру жесткую гостиничную подушку и подкладываю её под спину, откидываясь на нее. Брендон сидит у меня на коленях, рассеянно целуя меня в губы, выливает себе на ладонь лубрикант и смазывает мой член. Я шиплю, когда он касается меня, издаю стон, когда он обхватывает своими длинными пальцами мою плоть. Но моя собственная нужда касаться его безостановочно растет, и я забираю у него смазку и выливаю немного на кончики пальцев, а затем тянусь к его дырочке. Его дыхание сбивается, когда я прикладываю к нему два пальца. Он трется об мою руку, желая, чтобы я был там, внутри, чёрт возьми, и я чувствую, как сокращаются его мышцы. Дразнящим движением я обвожу пальцами его дырочку, размазывая лубрикант. Мы подготавливаем друг друга, его ладонь на мне, моя — на нем, не прекращая целоваться. Я надавливаю кончиком указательного пальца, чтобы проверить, насколько он узкий, и он чуть не кусает меня за нижнюю губу, когда вздрагивает, а затем стонет. Боже, он узкий, его идеальная чёртова задница такая узкая, и я хочу быть в нем, по самые яйца, хочу чувствовать, как он сжимается вокруг каждого дюйма моего члена. Я не растягиваю его — ему это не нужно. Я мог бы, в качестве прелюдии, но ему это не нужно, и мы оба это знаем. Нет, нам нужно кое-что другое. Он хватает меня за руку и отталкивает её, но я всё равно провожу указательным пальцем по его промежности и яичкам, по нижней стороне его члена, смазка смешивается с предэякулятом, стекающим по всей длине. Такой, блять, беспорядок, смазка и лубрикант, и мне до невозможности это нравится. Он устраивается поудобнее, коленями сжимая мои бока, а я прислоняюсь спиной к изголовью кровати. Он грубо целует меня, одной рукой между нами держа мой член, пока головка не прижимается к его входу. Мои ладони сжимают его бедра так сильно, что наверняка останутся синяки, но он не жалуется. Тогда он замирает, дыша мне в губы, и я нежно целую его, говорю: — Да, — а он повторяет за мной, только уже вопросительным тоном: — Да? — И я киваю. Да, да. Чёрт побери, да. Он опускается, чувствуется сопротивление, но мой член скользкий от смазки — можно было бы смазать и получше, но и так сойдет. Его мышцы сопротивляются, но затем... Блять, затем головка моего члена проталкивается внутрь, и дальше уже легко, дальше всё идет гладко, и он двигается быстрее, чем стоило бы, опускаясь всё ниже, пока я не оказываюсь в нем полностью. — Ох, — выдавливает он, сжимая мое плечо, лбом прижимаясь к моему. Его задница горячая и тугая, и мне никогда не было так хорошо, ничто не может быть настолько же хорошо, как то, что он делает сейчас, у меня на коленях, на моем члене, в этом гостиничном номере в Риме. И все остальные чёрт знает где, в своих номерах, в баре, в зале, но он здесь. Я здесь. Мы берем друг друга, и это не касается больше никого, кроме нас самих. Его глаза закрыты, а рот широко открыт, и я лениво поглаживаю его член, пока он привыкает к ощущению, но моя рука совсем немного дрожит, дыхание прерывистое, совсем неровное, и я в нем, я в нем... Это всё, на чем я могу сейчас сосредоточиться. А затем он начинает двигать бедрами, насаживаясь на мой член. Он такой чертовски узкий, что мой член находится под постоянным горячим давлением. Я чувствую его пульс там, где наши тела объединились, и я знаю, что он чувствует мой пульс, учащенный и дикий. Наши рты постоянно друг напротив друга, мы несем какую-то бессмыслицу, которую больше никому не обязательно слышать, что-то между пошлостями и исповедью, что-то вроде "скучал по твоему огромному, блять, члену", "как же хорошо, не останавливайся, чёрт возьми", "я чувствую тебя, твое сердцебиение". Мои ладони гладят его спину, где кожа скользкая, его бока и ребра. Его идеальное тело, гладкая теплая кожа, развратные вздохи и грязные слова, в которых всё равно слышится нежность. — Брендон, блять, — судорожно произношу я, и он начинает двигаться немного жестче, держась за изголовье кровати, насаживаясь на мой член. — С тобой так хорошо, — почти неразборчиво выпаливаю я ему в губы. — Я скучал по тебе. — Его лоб прижимается к моему, я держу его бедра, и я не могу ничего ответить, когда всё, что остается — это ощущение того, насколько мне хорошо, насколько нам хорошо вместе. — Блять, я скучал по тебе, — выдыхает он, целуя меня, и я проваливаюсь в это с головой. Он так хорош в этом, всегда был. Он кладет ладонь мне на плечо, чтобы поддерживать равновесие, выпрямляется, и мне это нравится, то, что я могу получше рассмотреть его, его истекающий смазкой член, напряженные мышцы его живота и бедер, то, как они напрягаются и дрожат, когда он насаживается на мой член. Он хмурит брови, не сводит с меня глаз, словно постоянно хочет видеть меня. Я притягиваю его немного ближе, насколько это вообще возможно, и целую его грудь, соски, пробую его на вкус, поднимаюсь к его подмышке, затем вниз по боку. Когда он издает беспомощный стон, я теряю весь контроль над собой. Я берусь за его руку, которой он держится за мое плечо, другой рукой крепко придерживаю его за поясницу и переворачиваю нас, оказываясь сверху, не выходя из него. Он не возражает — только шире раздвигает ноги, теперь лежа подо мной. Во мне каплями сочится темное желание, когда я нависаю над ним, будучи в нем, когда он весь в моем распоряжении. В голове эхом отдается то знакомое "никто, никто другой", когда он в таком состоянии, такой ранимый, такой нуждающийся. Не то чтобы я сам могу лучше себя контролировать, потому что я толкаюсь в него на автомате и ничего не могу с этим поделать. Я завожу его запястья ему за голову, прижимая их к кровати, целуя его, когда начинаю его трахать. — Так хорошо, — выдыхает он мне в рот, его член зажат между нами, размазывая влагу по низу моего живота. Он выгибает спину, и я немного приподнимаюсь на одной руке, чтобы между нами было место. Мой взгляд опускается туда, где я в нем, где я вижу свой покрасневший член, блестящий от смазки, появляющийся из его растянутой дырочки, а затем снова исчезающий в нем — и когда это происходит, он издает эти блядские восхитительные звуки удовольствия, и от этого я трахаю его ещё жестче. Я немного вспотел — я смутно осознаю это, — соленые капли стекают по моей спине, по рукам. Всё на грани, всюду удовольствие. Я обхватываю его бедро ладонью, немного приподнимая его ногу, меняя угол, входя глубже. Его стоны становятся ещё отчаяннее, когда я задеваю его простату, снова и снова. Я чувствую, как в нем нарастает напряжение, чувствую, как оно нарастает во мне. Я держу его ногу приподнятой, прижимая её к своему боку, что позволяет мне наклониться к нему, чтобы поцеловать его, его челюсть, его ухо. — Райан, — его дыхание задевает мочку моего уха, голос звучит надломленно. Его ногти впиваются мне в спину. — Райан, я сейчас кончу. Чёрт, с тобой так хорошо. Малыш, так... Я целую его губы, его пальцы поднимаются к моей шее. Он по-собственнически держит меня, другой рукой сжимая в кулаке свой член между нами. Когда он кончает, это застает меня врасплох. В моих воспоминаниях, я так хорошо его знаю, понимаю его с совершенной точностью, но в этот раз я не осознавал, насколько всё запущено. Он замирает, и я улавливаю это мгновение, то самое мгновение, когда его накрывает оргазм, потому что его зрачки расширяются, а потом он так сильно, блять, сжимается вокруг меня, его мышцы дрожат, и на мой живот попадают горячие струйки спермы, разливаясь между нами. Он вжимается головой в матрас, поднимая бедра. Его костяшки покрыты широкими полосами белой жидкости, и он продолжает дрочить, выжимая из себя всё. И это не имеет никакого смысла, то, сколько он кончает, как долго длится его оргазм, но я продолжаю трахать его, наблюдая, как он распадается на части подо мной, когда я толкаюсь в него. — Блять, — стонет он, и я целую его губы, его щеки, замедляя движения бедер, потому что знаю, какой он сейчас чувствительный. Он всё ещё сжимается вокруг меня, уже, чем до этого, и мой член болезненно пульсирует, всего в считанных мгновениях от оргазма. Но я дышу, просто дышу, обвожу носом его челюсть, его шею, оставляя дорожки из поцелуев на его теле, пока он приходит в себя. Его ладонь накрывает мой зад, останавливая меня, пока я остаюсь в нем. Между нами грязно и липко, но мне нравится видеть его таким, успокаивающимся после оргазма. Нравится то, какой он узкий, как некоторые его мышцы подрагивают, как он пахнет — всё это сокровеннее чего-либо ещё, что я знаю. Я хочу знать его такого. Чтобы я мог увидеть его в любом помещении, в барах, в студиях, на сцене, в клубах и знать, что у меня есть возможность видеть и чувствовать его такого. Хочу знать, что он испытывает то же самое, хочу то ощущение безопасности от того, что мы оба знаем, что это — наше и что оно никуда не денется. — Блять... — Он замирает, пытаясь перевести дыхание, носом прижимаясь к моим волосам и вдыхая. — Господи, вопрос, наверное, неуместный, — шепчет он подрагивающим хриплым голосом, пока я ласкаю его правую ключицу, пробуя на вкус его соленую кожу. Я поднимаю на него взгляд и вижу, что ему сейчас сложно даже разговаривать. Он пристально смотрит на меня. — Как у тебя это получается всё лучше и лучше? Я фыркаю ему в подбородок и целую его там, а он разражается смехом — бессмысленным смехом, и я замечаю, что его щеки снова влажные. Но я инстинктивно шиплю, потому что от этого смеха у него напрягаются мышцы, и некоторые из этих мышц сжимают мой член, и внезапные вибрации заставляют меня толкнуться в заманчивое тепло по-прежнему пульсирующим стояком. Это мгновенно заставляет его замолчать, с его губ срывается только тихое "ох". У него всё ещё стоит. Уже не так сильно, но эрекция не прошла. Я облизываю его опухшую нижнюю губу, а он трется своим носом об мой, пытаясь найти подходящий угол для поцелуя. — Всё ещё хочу тебя, — говорю я, не отстраняясь от его губ. — Чёрт, — судорожно выдыхает он и кивает. Просит. Но наши движения теперь более плавные, почти ленивые, не такие отчаянные. Я нахожу хороший ровный ритм, подходящий нам обоим. Его ступни упираются в матрас, ноги широко раздвинуты, чтобы мне было удобнее. Он не убирает руку с моего зада, словно хочет убедиться, что я остаюсь именно там, где он хочет; другой рукой он держит меня за шею. Поцелуи влажные и глубокие, и я, блять, просто теряюсь в его вкусе, в том, как он постоянно притягивает меня к себе, желая большего. Я начинаю делать круговые движения бедрами, когда замечаю, какую реакцию это у него вызывает. Угол меняется каждый раз, когда я почти выхожу, затем толкаясь обратно внутрь. — Нравится? — спрашиваю я, потому что он почти затихает, издавая только рваные отчаянные вздохи. Теперь, когда он уже кончил, он податливее, но я пиздец как возбуждаюсь, когда осознаю, что его член снова твердеет. Ему даже не нужно говорить «да», но он всё равно отвечает. — Да. — В этом единственном слове есть что-то невыносимо честное, словно он признает что-то совершенно другое. Он облизывает губы. — Да. — Он посасывает мочку моего уха, пока я держу ровный ритм, и он говорит: — Блять, я хочу, чтобы ты кончил в меня, Рай, хочу, чтобы ты заполнил меня... Он замолкает, но ему даже не нужно заканчивать это предложение. Оно словно пробуждает во мне что-то первобытное, усиливая мои толчки. Он хочет этого, я хочу этого... Мы оба хотим этого, нуждаемся в этом. Мой рот устал, но у него такой прекрасный вкус, я не могу перестать целовать его, и мой член входит в него, болит в предвкушении разрядки, и в нем так, блять, хорошо, что я ни за что не останавливался бы. Кровать трясет в такт моим движениям, со лба вниз по лицу стекает пот, а он... Блять, он начинает двигать бедрами мне навстречу, чтобы я входил ещё глубже. — Брен, твою мать, — выдавливаю я из себя, а он начинает двигаться мне навстречу даже сильнее, и медленные толчки превращаются в жесткие, наши тела сталкиваются. И во мне что-то растягивается, вытягивается в такую тонкую струну, бурлит и кипит, и мои яйца так сильно поджимаются, а он говорит: — Да, давай, чёрт, хочу видеть тебя, ты даже не знаешь, какой ты горячий, твою мать, Райан, ох блять, блять, — потому что потом он опережает меня. Он кончает — без предупреждения, без каких-либо признаков. Его рука едва гладила его член, но вот он кончает, выгибаясь всем телом, сперма словно выстреливает. В этот раз он кончает не так сильно, две струйки и затем ещё немного, но его так накрывает, что он начинает дрожать. И именно тогда я тоже кончаю, едва не теряя сознание. Я толкаюсь в него чуть ли не с неистовством, случайно толкая его вверх на кровати. И я кончаю в него, кончаю, продолжая трахать его, выжимая из себя всё. Проходит целая вечность, по крайней мере, складывается такое впечатление, но это приятное чувство остается, даже когда я заканчиваю. И, как в дурмане, я чувствую, как он целует меня, запустив обе ладони мне в волосы. Оргазм сотрясает меня, разбивая на части, и в этот момент ничего не имеет смысла, ничего, кроме него. Брендон, похоже, приходит в себя раньше, чем я, после того, как мы оба кончили, возможно, потому что его оргазм во второй раз был не таким сильным. Я дышу ему в щеку, стараясь взять себя в руки. Тогда он целует уголок моего рта, и этот поцелуй такой нежный и ласковый, что это разрывает меня на части. Его рука легонько поглаживает мою шею. Я ложусь на него, всё ещё не выходя из него, но он не жалуется. Наоборот, он обнимает меня, и мы прижимаемся друг к другу, обмениваясь нежными поцелуями. — Ты в порядке? — спрашивает он наконец, и я киваю после короткой паузы, которая потребовалась моему мозгу, чтобы понять вопрос. Настолько в порядке, насколько это возможно после такого. Я рассеянно целую его подбородок, и единственное, что сейчас действительно имеет значение, это желание касаться его, целовать его, гладить его светящуюся золотистым кожу. — А ты? — В полном, — тихо отвечает он. У меня в груди разгорается жар из-за чего-то в его тоне. Я выхожу из него, когда мой член уже не такой твердый, и он стонет, но не морщится. Я не собирался смотреть между нами, но всё равно смотрю, вижу, как из него вытекает белая сперма. Мой истощенный член проявляет интерес к тому, чтобы снова возбудиться от одного только этого вида, но, к счастью, передумывает. Но Брендон весь грязный, белые капли на его груди и животе, в его лобковых волосах, а теперь и между его ног. Я делаю попытку вытереть его живот ладонью, но он качает головой и берет мою руку. — Оставь. Всё нормально. И если он говорит, что всё нормально, то, должно быть, так и есть. Поэтому я забиваю, ложусь рядом с ним на кровати. Он поворачивается ко мне, наши ноги всё ещё переплетены, тела всё ещё словно склеены. Он молча изучает мое лицо, заправляет пряди мне за ухо, и выражение его лица такое открытое и ласковое, не думаю, что я когда-нибудь видел его таким. Почему-то это помогает — увидеть, что ему легко, что он, кажется, доволен. Во мне что-то бурлит, что-то, у чего есть множество вопросов, но он улыбается, поэтому не важно. — Лучше этого только то, — говорит он тихо, — что утром мы можем это повторить. Когда мы проснемся вместе. — О, так ты уже всё решил, а? Но он кивает, хотя мои слова были всего лишь шуткой, ничем серьёзным. Его нос касается моего. — Вроде как да, решил. Мне хочется верить ему. И когда он целует меня, я целую его в ответ, потому что это так легко, потому что это так соблазнительно. Потому что так приятно верить, что он действительно всё решил. Это будет впервые.

***

Но вот до утра ещё несколько часов, а некоторые ночи длятся слишком долго. Достаточно долго, чтобы туман рассеялся, чтобы внезапно проснуться не в своем номере. Меня не удивляет то, что я в его постели, под одеялом. Я не поражен тем, что просыпаюсь в его надежных объятиях, что он прижимается ко мне сзади, держа поближе к себе, дыша мне в шею. С чего бы мне удивляться, когда это так приятно, успокаивающе, идеально и когда это он? И тогда возвращаются воспоминания, и я едва могу их сдерживать. Он пахнет мной, а я пахну им. Прямо как он и хотел. И я хочу разбудить его, целовать его, пока он не проснется, медленно и нежно. Снова взять его. Но я не знаю, который сейчас час. А ведь время — это важно. Потому что утро неизбежно, оно наступит, и с этим ничего не поделать. Солнечный свет прольется на наши уставшие тела. И мы встанем. И он улыбнется. И мы будем целоваться. И я пойду в душ. А потом мы снова займемся сексом, а потом... а что будет потом? Потому что наше время в этом номере подойдет к концу. Поэтому мы оденемся, выступим, сядем в автобус и... И что потом? Ведь туры заканчиваются, и у нас больше не будет гостиничных номеров и мест, в которых мы могли спрятаться. Мы даже живем в разных штатах, хотя, я полагаю, расстояние для того и существует, чтобы его преодолевать, но это всего лишь предположение. Это всего лишь глупые мысли о чем-то неопределенном, о чем-то, что мы даже не до конца признали. Он говорит, что всё решил, но история говорит об обратном. И у нас недостаточно времени, чтобы притормозить и понять, что же это такое. Он равномерно дышит, щекоча мою кожу. Я люблю его. Такое ощущение, будто это чувство сметает всё на своем пути и становится сутью моего существования. Я люблю его, когда мы вместе лежим в его постели, и я люблю его, даже когда это не так. Я люблю его, даже если это не взаимно. Я облажался. От осознания этого я лежу в темноте и смотрю куда-то перед собой, пока время ускользает, это прекрасное время, крадущее его прекрасные вздохи. Его раскрытая ладонь лежит у меня на груди, грея мою кожу. Он обнимает меня крепко и уверенно, я понимаю это, когда пытаюсь встать, пытаюсь выпутаться. В груди горит пламя, а в животе зарождается тошнотворное чувство, и я не могу смотреть на него, не могу вынести этого. Но я разбудил его, прежде чем вообще успел толком пошевелиться, конечно же, и он ласково трется носом о мое плечо. — Куда ты? — сонно шепчет он. Он целует мое плечо сухими губами, ещё не до конца проснувшись. И этот поцелуй мягкий и нежный, прикосновение, предназначенное только для влюбленных, и я сглатываю. — В ванную. Сейчас вернусь. — Ммм, ладно. И он отпускает меня. Кожу обдает прохладой, когда я вылезаю из-под одеяла, но дело не только в том, что я больше не чувствую его тепла. Волоски по всему телу встают дыбом, а тошнотворное жжение внутри становится таким сильным, что мне приходится присесть на край кровати на несколько секунд, прежде чем я снова начинаю четко видеть перед собой. Прежде чем эта отвратительная боль утихает. А она утихает. Блекнет. И я встаю с кровати, двигаюсь как можно тише, боясь потревожить его. Он остается в постели, не открывая глаз, не просыпаясь. Под одеялом, где тепло. Мои штаны лежат у кровати, и я поднимаю их. Я нахожу свою обувь и носки и поднимаю их. Я нахожу свою майку и поднимаю её. Я нахожу свою рубашку, теперь с оторванными пуговицами, и поднимаю её. На полу у двери валяется мой коричневый пиджак. Теперь это его. Он может оставить его себе. Я захожу в ванную, закрываю дверь, включаю свет. Одеваюсь под ярким светом флюоресцентных ламп, от которых у меня болят глаза. И я одеваюсь быстро, но мне всё равно кажется, будто я застрял в каком-то сне, в котором всё вверх ногами, и мои руки не похожи на мои. Но я не смотрю, не смотрю на себя в зеркало. Но краем глаза я всё равно вижу отражающегося в нем человека, парня, которому двадцать восемь лет, его каштановые волосы взъерошены, кожа вокруг его рта покраснела от многочисленных отчаянных поцелуев, парня, пытающего застегнуть рубашку, на которой осталось всего несколько пуговиц. Я не буду смотреть на него, потому что этот человек совершил глупость. Он должен был понимать, он должен был помнить. Брендон, что ж... Брендон не может мыслить здраво. Не тогда, когда дело касается меня, разве не это мне когда-то сказали? Я — самая главная его слабость. Я годами играл с ним и потом поплатился за это. И я поехал с ним в тур, и он простил меня, и я переживаю за его здоровье и сплю с ним на диванах, остаюсь допоздна, чтобы поговорить с ним, остаюсь с ним наедине — я по-прежнему играю с ним, вожу его за нос. Что ещё он мог подумать? Но я знаю лучше. Правда. Я совершил ошибку, но клянусь, теперь я умнее. И поэтому именно я должен был проследить за тем, чтобы мы не наступили на те же грабли. Со всей этой ситуацией с Йеном, Даллоном, Бобом и всем прочим, Брендон был не в себе, он не в лучшей форме, и я знаю это. Именно я должен был держать наши отношения под контролем. Но у меня не вышло. Брендон по-прежнему спит, когда я выхожу из ванной. Мои глаза привыкают к темноте, и я вижу, что он обнял мою подушку и теперь спит, свернувшись клубком вокруг нее. Забавно, что он начал так делать, обнимать вещи во сне. Это что-то новенькое. Я этого не понимаю. Но я понимаю остальное: не до конца прошедшие чувства, тур, одиночество, возбуждение, слабость, вино, то, что я обходился с ним по-особенному, давал ему понять, что я всегда буду считать его особенным. Я понимаю, как это произошло, и я знаю, что будет дальше: край пропасти, резкое падение во что-то настолько темное и губительное, что мы не можем повторить эту ошибку. Я не могу. Потому что мы снова погружаемся в этот порок, и я опять окажусь на промерзшем зимнем пляже, ветер будет трепать мои волосы, я буду ещё более разбитым, ещё большая часть меня останется с ним, а его со мной не будет. Не будет. И он... Господи, я даже не знаю, с чего начать. Он спросил, сколько ещё раз он должен испытать желание поцеловать кого-то и игнорировать его. Мы уже выяснили сколько. Но продолжать совершать одну и ту же ошибку можно только определенное количество раз, прежде чем один из вас поймет это, прежде чем один из вас осознает, что для вас обоих нет времени. Нет места для того, что вы чувствуете. Нет будущего. Я знаю — слишком поздно, но я знаю. Я чувствую на плечах вес от украденного нами времени. На самом деле это время закончилось у нас ещё несколько лет назад. Поэтому, когда я направляюсь к двери, это не отступление и не бегство. Это опыт. Я открываю дверь тихо, совсем тихо — щелкает замок. Ничего не происходит. Он не просыпается. Я не передумываю. Ничего не происходит. Но на дверной ручке висит знак "Не беспокоить", и я моргаю, глядя на него, и только тогда представляю: то, как он проводил Спенсера до двери, пока я был в уборной, прощаясь с ним. То, как он обернулся через плечо, чтобы проверить, не вышел ли я. То, как он знал, что я попался. И потом то, как он повесил этот знак снаружи, закрывая дверь, запирая нас. Он и не собирался позволить мне уйти. Глупо, как же, блять, глупо... Но я оставляю знак на ручке. Уважаю его просьбу. Закрываю дверь, ухожу прочь. Больше не беспокою его.