***
Майк дал нам предупреждение за полчаса до начала последнего выступления His Side в туре Sanctuary, и этого времени достаточно, чтобы я мог пойти в автобус и поискать какой-нибудь жилет, который я мог бы надеть поверх рубашки, на которую я только что пролил пиво. Постараюсь выглядеть прилично на последнем концерте. Снаружи несколько подростков пытаются раздобыть билеты на распроданное выступление, и я расписался бы у них на руках и ладонях, конечно, но я не в настроении и у меня нет времени. Я думаю о предстоящей пытке, о том, как мне придется стоять рядом с ним целых полтора часа. Я знаю, что он просто так это не оставит. Мой собранный чемодан лежит на моей полке, так как я положил его туда ранее, чтобы он никому не мешал. После концерта мы поедем в Мадрид, чтобы утром сесть на рейс до Лондона, откуда мы потом полетим в Чикаго. В воздухе звенит от прощаний, и мы все готовимся к этому. Наше время почти подошло к концу. Я нахожу тот жилет, который искал, накидываю темно-коричневую ткань поверх светло-коричневой рубашки. Я уже застегиваю пуговицы, когда дверь в отдел с полками отъезжает в сторону, и я слегка вздрагиваю, так как думал, что в автобусе никого нет. — Привет, — говорит Брендон. Я видел его за кулисами всего пять минут назад, когда он разогревал голос — я отвернулся прежде, чем он мог бы меня заметить. И всё же он, должно быть, увидел меня и пошел за мной. Стал почти бесстыдным. — Привет. — Я отвожу взгляд. Он в своем сценическом наряде, в этих его раздутых белых брюках, с большим ремнем и в черной рубашке, и его одежда выглядит хорошо, но вот он сам — нет. Он пытается улыбаться, но очевидно, что на это уходит много усилий. — Всё собрал? — Да. — Я быстро застегиваю жилет и расправляю ткань на груди ладонью. — Хорошо. Пустая болтовня после того, как он сказал, что любит меня, а я отверг его. Я по-прежнему не могу заставить себя думать об этом. — Я попытался написать тебе письмо, — затем говорит он. Я вспоминаю, как видел его спящим на диване сегодня утром, а вокруг него валялись смятые листы бумаги. Так вот что это было. — Любовное послание? — спрашиваю я, потому что не могу себе представить, чтобы он написал что-нибудь подобное. Мне или кому-либо ещё. Но он улыбается в ответ, и я отвожу взгляд. Я ничего такого не имел в виду, просто... после вчерашнего, да и то, как он теперь разбрасывается этим словом на букву "Л", хотя раньше его не было в его словарном запасе. — Думаю, можно и так это назвать. Но, как оказалось, я не очень умею объяснять свои чувства, — произносит он, но я и сам мог ему об этом рассказать. — Ну, нам ещё выступать... — Пожалуйста, просто... Пожалуйста, — говорит он, останавливая меня. — Ты уже всё сказал. Я больше не хочу видеть, как он опускается до крика, или как это делаю я, ни один из нас. — Но это не так. Я правда ещё не всё сказал, — он чуть ли не смеется, и это печальный смех, ему грустно из-за меня, и я ненавижу это. Или же это из-за него самого? Теперь, если подумать, это может быть целиком и полностью его вина. — Я ни о чем не прошу, я просто хочу, чтобы ты выслушал, — говорит он торопливо. Ожидает, что я могу снова сорваться с места и уйти. Но я остаюсь. Я даже смотрю ему в глаза, выдерживаю его взгляд. Он никогда не отступит, если я попытаюсь удрать от него. Он понимает, что добился моего внимания. Он тяжело сглатывает, кивает самому себе. — Ладно, я знаю, что я... Я знаю, что я хочу сказать, — произносит он, и в его тоне появляется больше уверенности. — Ты вчера спросил у меня кое-что, и я не смог ответить, но... Я могу. Поэтому... Помнишь, когда в туре The Followers все узнали о нас с тобой? Как я могу забыть что-то подобное? Джо сдал меня перед всеми. Назвал меня пидором, а я пытался это отрицать. И тогда меня сдал Спенсер: рассказал всем, что это правда. Такое сложно забыть, поэтому я киваю. — Хорошо, а помнишь, когда... когда ты бросил меня, после того, как они узнали? Мы были в Солт-Лейк-Сити. Ты повел меня в Пионер-парк, попытался помягче мне всё объяснить. Помнишь? — снова спрашивает он, явно стараясь быть как можно точнее. Я смотрю на него, пытаясь вспомнить тот момент, но я помню это очень расплывчато, в лучшем случае. Я помню, как больно мне было бросать его — не то чтобы мы расстались надолго. Я всё равно киваю. — Ладно, ну... тогда я и... понял, что люблю тебя. Я смотрю на него. Этого я не ожидал. — Потому что я... я помню, как стоял там и думал "Блять, блять, блять. Идиот, взял и влюбился". — Он грустно смеется от этого воспоминания. Это не должно вызывать грусть — осознание, что ты кого-то любишь. Это не должно вызывать такой грусти, как это происходит с нами. Он опускает голову и тихо добавляет: — Потому что тогда я понял. Когда я потерял тебя, у меня было ощущение, будто я действительно потерял что-то. Не знаю, понимаешь ли... понимаешь ли ты, что мне было нечего терять с тех пор, как я ушел из дома. Я просто плыл по течению. Новые города и новые работы, всё одноразовое... но затем я встретил тебя. — Его взгляд останавливается на мне, грустная улыбка никуда не исчезла, но теперь в ней ещё и нежность. Так смотришь на того, кого... кого любишь. И он никогда раньше не показывал этого. — И всё в тебе разрывало меня изнутри. Ты был таким дерзким и постоянно раздражал меня, и я знал, что ты — ходячая катастрофа, знал, что от тебя одни проблемы, но ты был самым... самым удивительным парнем, которого я когда-либо встречал. И я влюбился в тебя. — Нет, не влюбился, — тихо говорю я. — Той ночью в Сан-Франциско ты сказал... — Что, нельзя уже соврать, когда твое сердце разбивается? — спрашивает он. Можно. Конечно, можно. Я только так и делаю. Я знаю, что тогда я пытался вести себя так, словно он моя собственность. Я насмехался над его чувствами ко мне. Позже я отчаянно жаждал этих чувств, и, полагаю, я вижу во всем этом иронию. — Я любил тебя, — говорит он, и в это мгновение я верю ему. — И я не мог разлюбить тебя, как бы я ни старался. Не мог. И после того, как я ушел из тура, после того, как я потерял тебя, а Пит наебал меня насчет денег, после всего этого, я был в плохом состоянии. Шейн спас меня, ты это знаешь. Шейн спас меня, — твердо говорит он, словно не позволит мне отрицать этого. Я и не могу. Я оставил Брендона на произвол судьбы, и он поступил со мной точно так же. Наверное, мы оба нуждались в спасении — и он нашел Шейна. Это не значит, что меня это устраивает. Когда я знаю, что, в конце концов, Шейна он любил больше, даже если... даже если у него были чувства ко мне. — В итоге ты всё равно выбрал Шейна, а не меня, — указываю я ему. — Дай мне закончить, ладно? — торопливо говорит он, но я не хочу думать об этом. О том, как безобразно и отчаянно всё закончилось. — Я не разлюбил тебя, — произносит он, и у меня в горле застревает ком. — Но я думал, что это ничего, потому что я всё равно больше никогда тебя не увижу. Я думал, что это просто пройдет. Но потом мы встретились снова. И то, что я испытывал к тебе, никуда не исчезло, я понял это, как только увидел тебя. Поэтому всё то... в Нью-Йорке, то была ужасная зима. Прости, что заставил нас пройти через это. Думаю, в конце концов мы оба получили по заслугам, — говорит он. Я считал, что я один испытывал стыд за произошедшее. Это не так. — Но ты был прав насчет меня. — В чем именно? — тихо спрашиваю я. — В том, что я пиздец как любил тебя, но я просто не мог... — начинает он и замолкает. Я не могу смотреть на него. Он не может смотреть на меня. Он издает этот свой печальный смешок. — Это было слишком для меня. — Мне жаль это слышать. И в моем тоне слышится злость, но если любовь ко мне — это то, чего приходится стыдиться, то это многое обо мне говорит. — Нет, просто я... Я боялся, что ты хотел меня только потому, что меня у тебя не было. Что, если я опять буду с тобой... то ты просто решишь, что я больше тебе не нужен. И я не думал, что смогу пережить это, если снова тебя потеряю. И те чувства, что я испытывал к тебе, они были... такими сильными, что меня это до усрачки пугало. Я не очень хорошо справился с этим, я всё испортил. Я знаю это, знаю, — говорит он, его решительность куда-то пропадает, и слова начинают звучать торопливо. — Поэтому я облажался в Нью-Йорке. В глубине души я знал, что мне стоило выбрать тебя, Райан, мне стоило... — Не говори этого, — выдавливаю я хриплым голосом. Годы прошли так быстро. — Чёрт, не говори этого. Это... Это всё уничтожило, это меня чуть, блять, не уничтожило. — Я знаю, боже, я знаю, — говорит он, подходя ближе ко мне. — И мне жаль. Малыш. Я так... Я так боялся, я знаю, что это не оправдание, но мне было страшно. Ты... всё ещё пытался разобраться в себе, и то, что ты сказал, что любишь меня, этого не меняло. — Я тогда уже со всем разобрался. — Разве? — многозначительно спрашивает он. — Та интрижка, вся та ложь, Шейн, Келти, группа, кодеин, то есть... Разве хоть один из нас понимал, что мы делали? Я не... не думал, что мы понимали. И я не был готов так рисковать. К чему я мог бы вернуться, если бы оказалось, что ты запутался точно так же, как и когда мы только познакомились? У меня не осталось бы ничего. И я не... не собирался провести всю жизнь, будучи твоей шлюхой или... — Ты... — Меня так однажды назвал Брент, — говорит он, отмахиваясь от этого, словно это не важно, но во мне всё равно начинает бурлить злость. Он никогда не был ничем таким для меня, он никогда... — У меня ничего не было, — медленно произносит он. — Я уже потерял всё однажды, а с Шейном я наконец обрел что-то, что-то настоящее, и я недостаточно доверял тебе, чтобы рискнуть и остаться ни с чем. Поэтому я понимаю, что ты злишься из-за того, что я молчал, что я так и не признался в чувствах к тебе, но это было... это было так тяжело, и я... И я выбрал не тот вариант. Я должен был выбрать тебя, но я не был готов. Я не мог настолько тебе довериться. Я просто не был готов, но... — Его голос затихает, словно он теряется в своих мыслях, но затем в его тоне звенит уверенность. — Теперь я готов. Я не... не знаю, что на это ответить, я даже не знаю, с чего начать. Он выжидающе стоит передо мной, и теперь он готов. А я не знаю, что сказать. Чёрт, я ждал. И теперь он здесь, говорит это, и я просто... — Я скучал по тебе, — шепчет он, не дождавшись ответа. — И я не хочу, чтобы ты возвращался в... в Нью-Йорк или Мейн или где ты там сейчас живешь. Я хочу, чтобы ты остался со мной или... или позволил мне поехать с тобой, для меня это не имеет значения. Я хочу нас. Я хочу дать нам наш первый настоящий шанс. Не думаю, что мы его упустим. Я думаю, что мы испытаем то, о чем мы даже не мечтали. Всего на мгновение, я позволяю себе представить это — нас, нашу попытку — он прав, наверное, это было бы потрясающе. Блять, это было бы всем. Он готов, и он просит. А я не могу говорить и посмотреть ему в глаза. Я верю ему. Я верю в то, что он говорит, верю, что он это серьёзно, что его оценка прошлого очень точна. Его сторона. Я верю ей. Но чёрт, почему от этого всё как будто только хуже? — Разве что, — тихо начинает он дрожащим голосом. — ...Разве что ты больше не любишь меня. Разве что я упустил свой шанс. — Всё не так просто, — тут же отвечаю я, не желая, чтобы он неправильно понял мое молчание. — Разве? — спрашивает он. — Боже, наши отношения не были бы идеальными, я знаю это. — Он говорит это так, будто это элементарно, и это отличается от того безупречного сценария, который я себе представлял. — Мы бы ссорились, хлопали бы дверями, ты бы вел себя как мудак, а я отвечал бы тебе тем же, но... нам всё равно было бы так хорошо вместе. Ты так не думаешь? Нам было бы так хорошо вместе. — Как-то ты резко передумал, учитывая, что ещё совсем недавно вы с Даллоном... — С кем? — спрашивает он, хмурясь, и это так очаровательно — то, как он сейчас улыбается. Это уверенная улыбка, торжествующая улыбка. Он вкладывает в нее всё, что у него осталось. — Как будто я вообще вижу кого-то ещё, когда рядом со мной ты, — мягко произносит он. Всё, что он сказал до этого, звучало спланированным, обрывки фраз, которые он пытался записать. Впервые его слова звучат естественно. Даллон сказал, что у него не было шансов — мы просто позволили ему верить в обратное. Пожалуй, он был прав. Если Брендон говорит правду, то больше ни у кого никогда не было шансов. Не после того, как мы впервые увидели друг друга в... тур-автобусе, который не так уж и отличается от этого. И он стоял ближе к концу автобуса, где сейчас я, а я стоял у двери, где сейчас он. С того самого момента до настоящего, возможно, ни у кого никогда не было никаких шансов с ним. Чёрт, наверное, их не было даже у Шейна — заполучить Брендона так, как могу только я. Так, как сейчас Брендон предлагает себя мне, и я знаю, что это ужасает его, но он всё равно это делает. — Пожалуйста, Райан, — тихо произносит он. Он любил меня, когда я меньше всего этого заслуживал. Он всё равно любил меня. И теперь он наконец достаточно верит в это чувство, чтобы хотеть нас. Но я остро испытываю страх. Гарантий нет. Молчание затягивается. Он отводит взгляд, губы сжаты в тонкую линию. — ...Что ж, хорошо. Мне хочется сказать "прости". Мне хочется извиниться. Он — единственное, чего я хочу. Если раньше он не решался сделать шаг ради нас, потому что боялся, что я оставлю его ни с чем, то он должен понять меня. Если он будет со мной, а потом уйдет, то у меня не останется ничего, кроме осознания, что я уничтожил единственного человека, который когда-либо был важен для меня. Я не могу. — Хорошо, — снова говорит он, но нет, не хорошо, в этом явно нет ничего хорошего. В тот момент в нем что-то ломается. — Я слишком опоздал. Наверное, мы с тобой просто всегда... Но это... Это не имеет значения. — Он пробует улыбнуться, вытирает уголки глаз. — Я всё равно буду ждать. Если ты вдруг передумаешь. — Не... — Если ты вдруг передумаешь, — настаивает он, но это звучит отчаянно. — А что, если я никогда не передумаю? — тихо спрашиваю я. Он пожимает плечами, будто это не важно. — Я всё равно буду ждать. — А затем он умудряется выдавить полную боли улыбку. И, сказав это, он отодвигает дверь в сторону и выходит уверенным шагом — словно это придает ему силы. Его любовь. Она дает ему силу, чтобы сделать хотя бы это, уйти, прежде чем он сломается у меня на глазах. Она дает ему терпение, чтобы ждать чего-то, что может так и не произойти. Я стою у своей полки, вдыхая тишину. Вдыхая призраки его слов, которые, кажется, я только сейчас могу осмыслить. Я проигрываю их у себя в голове. Снова. И снова. Я был так настроен просто винить его во всем, но теперь я не знаю, могу ли я это сделать. Он был трусом, но нужно быть либо безумцем, либо самоубийцей, чтобы доверять мне. И я не упускал возможности доказать ему это — что мне нельзя доверять. А он всё равно любил меня. — Блять, — говорю я сквозь сжатые зубы. В животе появляется странное пенящееся чувство, проникая глубже слой за слоем, от чего у меня начинают дрожать пальцы. Я прислоняюсь спиной к полкам. Закрываю лицо руками. Неудивительно. Неудивительно, что прошло уже больше четырех лет, а мы пришли к этому, потому что он такой, именно такой. Нарушает правила, любит меня, когда этого не стал бы делать никто другой. Как вообще можно забыть кого-то вроде него? Занавеска его полки сдвинута в сторону. Я вижу там свой пиджак, тот, который он недавно выиграл. Который он захотел потому, что он пахнет мной. Я подхожу. Мои пальцы касаются вельвета, скользят по нему. Я берусь за ворот, вытягивая его, и вдыхаю. Я не чувствую свой запах. Я чувствую его. Тогда от него ещё недолго будет толк. Когда мои вещи становятся его, а его вещи становятся моими. Внезапно я чувствую жажду, неимоверную жажду. У меня не было ни капли воды во рту годами, и от этого у меня начинает кружиться голова. Я чувствую, как в голову ударяет кровь. Мутнеет перед глазами. Всё мутнеет. Я раз за разом всё портил, а он всё равно будет ждать меня. Глупый. Господи, какой же он идиот. Я закуриваю сигарету, прямо там, у его полки. Сложно удержать сигарету между губами, когда по венам внезапно несется адреналин. Бесформенные незаконченные мысли мелькают в голове, из груди рвется жар. Я потираю лицо. Моргаю. Пытаюсь сосредоточить взгляд. Мои мысли — ужасный беспорядок, непонятно, где они начинаются и где заканчиваются. Начало: Пионер-парк, Солт-Лейк-Сити. Я сказал ему, что больше не могу этого делать. И я... теперь я помню. Он подумал, что я имел в виду, что больше не могу врать о нас. Я же имел в виду, что больше не могу продолжать "нас", точка. Но он подумал... он подумал, что я говорил о том, что больше не могу врать о том, что между нами было. О, но я мог. Я был таким упрямым. Но он знал, что у нас было. Ну, во всяком случае подозревал. Уже тогда. Тут он меня опередил. Мне понадобились годы, чтобы понять, что же между нами было. Но я о чем-то забываю, точно забываю, например... О выступлении, чёрт, ёбаное выступление. Нам вот-вот выходить на сцену. Наверное. Так ведь? Блять. Я тороплюсь обратно в зал, закатывая рукава рубашки по локти. Я разминаю пальцы — мне же играть на гитаре, — мне вслед кричат фанаты, что-то на испанском, и я кричу в ответ "Sí, sí, estupendo!*", и Гейб гордился бы мной, и я думаю о Брендоне, о том, где же мои мысли заканчиваются, если начинаются они с того момента в Пионер-парке. И вот я за кулисами, и у меня бешено колотится сердце. Странно, как этот орган дает о себе знать, словно ударник, поддерживающий ровный, но ускоряющийся ритм. И то пенящееся чувство у меня в животе бурлит, и я что-то упускаю. Неозвученную мысль. Я иду к сцене или к нему? И то, и другое? Затем передо мной появляется Лео, говорит "Ты должен быть на сцене" и подгоняет меня. Я присоединяюсь к группе как раз в тот момент, когда они выходят из гримерки. Майк срывается на мне, спрашивает, где Брендон, но ведь он вернулся сюда, разве нет? — Мы потеряли вокалиста! — говорит Майк так, будто это что-то из его кошмаров, а я лихорадочно смотрю по сторонам в поисках его. Толпа скандирует. Мы видим их оттуда, где стоим. — Тяните время! — говорит Майк и чуть ли не выталкивает Джона на сцену. Джон проходит к своему месту, явно раздраженный, и Даллон следует за ним, снимая свой бас со стоящей позади стойки, пока толпа кричит. У меня появляется мысль остаться здесь, пока мы не найдем Брендона, но Майк этого не допустит. Мы со Спенсером выходим вместе, и я едва замечаю толпу, пока они не начинают кричать мое имя. Кто они все, нахрен, такие? Сиски наблюдает за нами с ручкой и блокнотом, желая записать некоторые мысли по поводу нашего последнего выступления, наверное. Но я в недоумении, я совсем ничего, блять, не понимаю, и я пытаюсь рассмотреть Брендона, продолжая смотреть по сторонам. Его здесь нет. Ненавижу это. Ему не стоит... точнее стоит, вот что я имею в виду. Без него это не работает. Этот концерт. Вообще ничего. Я на автомате беру гитару и поворачиваюсь к публике, потому что больше мне ничего не остается. Я не был рожден, чтобы выступать на сцене — это было всего лишь мазохистским любопытством. Как я и море: кто же моргнет первым? Я хотел узнать, смогу ли я вписаться, утихомирить толпу. Оказывается, могу. Где-то вдалеке, Джон разговаривает с публикой, тянет время, а у меня есть гитара, ладно, с этим я могу работать. Я играю аккорд G, слегка настраиваю струну A, снова играю — вот, теперь всё нормально. Разлад устранен. И я поднимаю взгляд и вижу Брендона прямо у сцены. Привет. Ладно. Та мысль, та самая, которая ускользает от меня... Вон он. Конечная мысль. Я забываю играть. Майк говорит с Брендоном и указывает на нас, и Сиски повернулся, чтобы посмотреть на них, а Брендон кивает, затем мотает головой, и ему стоило бы уже быть на сцене, а он снова кивает, вытирает глаза, смеется, при этом плача, кивает, и Майк практически выталкивает его на сцену. Преимущество не на моей стороне. Завтрашний день — безликий незнакомец. Но преимущество никогда не было на моей стороне, ни в чем. И я как-то справлялся. И то бурление, жар, шум во мне, в этот момент всё это достигает своего апогея — и они сливаются воедино, затихают. И я вижу его. Я прихожу в себя. Обнаруживаю себя на сцене. Перед кричащими фанатами. Я прихожу в себя. Я поднимаю ремень гитары над головой, снимая, и отдаю инструмент Даллону, который берет его, глядя на меня с недоумением. — Подержи, — говорю я, а толпа из четырех тысяч человек недовольно кричит из-за того, что Брендон куда-то пропал, а я ухожу со сцены. Брендон как раз собирается выходить, Майк, похоже, уговорил его, но я беру его за руку и отвожу в сторону. — Что... — начинает он, но на это нет времени. — Что, если, — выпаливаю я, и Майк пытается перебить меня, но я останавливаю его жестом раскрытой ладони, а Сиски оттаскивает его от нас. Брендон бросает быстрый взгляд на них, на сцену, затем на меня. Его большие карие глаза встревожены, и он плакал с того момента, как я видел его в последний раз — не слишком много, но он плакал, и я забываю, что хотел сказать. — Чёрт, не плачь, — чуть ли не молю я, поднимая руку, чтобы вытереть его щеку. — Я не плачу, — мгновенно отвечает он, мотая головой. — Всё нормально, просто я... должен был побыть один, всего лишь... Мои ладони накрывают его плечи, пробуя, прощупывая почву. Он кажется озадаченным. Даже не столько озадаченным. Он полон надежды, которой хватило бы на нас обоих, и этого достаточно. Этого достаточно. Я сильнее сжимаю его плечи и не отпускаю. — Что, если, — повторяю я, торопливо, бессвязно, — что, если я скажу, что я, скорее всего, всё испорчу, но... но вдруг этого не случится, то есть, потому что такое тоже может быть. Ты же сказал, что теперь ты готов, ну... Думаю, теперь я понимаю. Потому что вот он ты. Передо мной. И ты — нечто особенное, ты... константа для меня. Одна из... из немногих. И то, что ты сказал, насчет того, чтобы дать нам шанс, я хочу сказать, разве мы хоть раз по-настоящему пытались? — Нет, — быстро отвечает он, качая головой, — не пытались, нет. — Вот именно. Поэтому я не могу сказать, что из всего этого получится. Но теперь ты готов, и раньше такого не было, и теперь я лучше понимаю это, мне так кажется, и... Если ты ждал меня. Потому что я бы ждал тебя. Нет, я бы... я бы держался от тебя подальше, но с тем же убеждением, по тем же причинам, и мне просто кажется, что так мы бы потеряли дохрена времени в пустую, так ведь? — Да, так. — И он накрыл ладонью мою щеку, подошел ближе и теперь кивает. — Так что? В смысле ты... ты хочешь попробовать? Хочу. — Хочу. Очень хочу. И тот раздражающий голосок в моей голове говорит, что я пожалею об этом, но впервые замолкает, когда прошу его об этом. Потому что я правда хочу, и теперь Брендон улыбается, просто расплывается в улыбке. И невозможно не улыбнуться ему в ответ, не притянуть его в свои объятия и не думать "бля, чёрт возьми, твою мать". И он тихо посмеивается и целует меня в щеку, и мне нравится этот поцелуй, я забираю его и кладу в коробку с поцелуями, которые мне стоит помнить, когда я стану тем стариком в парке, выгуливающим такую же старую собаку. Только я не буду выглядеть таким несчастным, как он. Я не буду полным сожалений. Он улыбается, прижимаясь к моей щеке, перебирая мои волосы, а я поглаживаю волосы у основания его шеи, и нам плевать, кто сейчас за кулисами и кто нас видит. — Будешь опять из-за меня плакать? — спрашиваю я, потому что он шмыгает носом, но он мотает головой и смеется, а я сильнее обнимаю его и не отпускаю. И то, что мы с ним решаем делать вместе, пускай никто этого не разрушит. Пускай это не разрушим мы. Пускай. Мы постараемся. — Ладно, — шепчет он, кивая, и я вторю ему, ладно, ладно, ладно. И нам стоит отыграть тот концерт. Просто закончить с этим. Чтобы мы могли вернуться домой. Чтобы у нас обоих был дом. Потому что дом — это люди, как я и сказал Сиски. Дом — это люди. Человек. И после стольких лет войны, теперь он спокойно дышит, прижимаясь к моей коже.***
Сейчас два часа дня — так мне говорит табло отправлений. Мы совершили путешествие во времени. Мы стали покорителями времени, потому в Лондоне, Барселоне и Мюнхене два часа дня уже давно прошли. Мы выиграли это время. Большинство из нас спали в самолете. Я тоже отрубился, как и Брендон, положивший голову мне на плечо. Но мне хотелось бы иметь ещё больше контроля над временем. Я смотрю на информацию на табло: 3:15 Бостон, Выход 23. Парни ждут, чтобы пойти к пункту выдачи багажа, стоя на безопасном расстоянии от нас, оставляя нас одних. Даллон уже ушел. Думаю, он не хочет иметь с этим ничего общего, но на это я повлиять не могу. У Брендона хмурое выражение лица, он побледнел. Мои глаза находят знак, указывающий на выходы, начиная с двадцатого, и меня начинает подташнивать. Парни ждут. Вокруг нас торопятся люди, все в спешке. Он стоит так близко ко мне, насколько это возможно, чтобы со стороны это не выглядело странным. Он говорит: — Тебе срочно нужны те вещи, за которыми ты едешь? — Да, но я... В смысле. Нет. Наверное, нет. — Потому что сначала ты мог бы, ну знаешь, остаться в Чикаго на день-другой. Отдохнуть от смены часовых поясов? — Мог бы. Наверное. Было бы так странно опять менять часовые пояса, да? — Именно об этом я и думал, — говорит он, и я снова могу дышать. Хорошо. Я кладу посадочный талон в карман и иду за ним к пункту выдачи багажа. Проходит сорок минут, прежде чем получается перехватить мой багаж, поскольку его уже везли на рейс до Бостона, и в обычной ситуации авиакомпания отказала бы в этом, но поскольку я важный пассажир и всё такое — их слова, не мои. Поэтому приходится ещё долго ждать после того, как остальные уже попрощались, и реакции были смешанными, но все они по-своему выражали поддержку. Они не задавали вопросов. Не думаю, что у нас самих вообще есть ответы. Брендон сидит на одном из стульев, подтянув к себе ноги. Но он не пытается заснуть. Рядом с ним его чемодан, гитарный кейс и рюкзак, его волосы растрепаны, под глазами черные круги, он не брился уже три дня, и он кутается в свое зимнее пальто и всё посматривает в мою сторону, улыбаясь без какой-либо причины. А я жду, пока найдется мой багаж, курю, выжидая, и улыбаюсь ему в ответ, от чего его улыбка становится шире, из-за чего шире улыбаюсь я, и когда мы расплываемся в улыбках, мы разрываем зрительный контакт, отводим взгляды, а спустя минуту начинаем всё это заново. Наши чемоданы едва помещаются в такси, и мы кладем одну гитару на пассажирское сидение, другую — за водителем, втискиваемся вместе на заднее сидение и не разговариваем. Но моя ладонь находит его, где-то под шарфом, который Брендон снимает со своей шеи. Чикаго не изменился. Улицы и здания выглядят точно так же. Большой палец Брендона успокаивающе вырисовывает круги на тыльной стороне моей ладони. Что-то всё же изменилось. Снег снаружи его дома выглядит нетронутым, его машина покрыта белым одеялом, и водитель желает нам удачи с откапыванием автомобиля из-под этого кошмара. Мы достаем свои чемоданы и только тогда осознаем, что у нас нет денег — итальянские лиры, французские франки, но долларов нет, и таксист упрямо придерживает гитарный кейс Брендона, когда Брендон говорит, что у него дома есть заначка. Мы проходим к двери, шагами встрепывая снег. Я оставляю наши чемоданы на крыльце, возвращаюсь к машине, чтобы забрать остальное, и когда я подхожу к дому во второй раз, Брендон выходит с деньгами, переступая через огромную кучу писем, которые он получил за время своего отсутствия. — Я ему заплачу, — говорю я, отдавая ему свой гитарный кейс, пока он передает мне деньги, и спешу заплатить мужчине, который смотрит на меня, как на преступника. Он поглядывает то на меня, то на Брендона, забирающего наши вещи в дом, но ничего не говорит. Я не уверен, может, он узнал нас, а может, считает странным то, что двое мужчин, похоже, живут в одном доме. Как бы там ни было, он никак это не комментирует, и я говорю ему, что он может оставить сдачу себе. Он отдает Фендер Брендона. К тому времени как я возвращаюсь на крыльцо, наши чемоданы уже внутри. Я стряхиваю снег со своих башмаков, которые совершенно не подходят для этого климата, но в последний раз я переодевался ещё перед последним концертом, двумя рейсами и поездкой в автобусе, много-много часов назад, и никто, кроме нас, не понимает, что такое изнеможение. — Это всё? — спрашивает Брендон, когда такси трогается с места. — Да. Он забирает гитару внутрь, а я поднимаю с крыльца свою измученную спортивную сумку и закидываю её на плечо. И затем я не двигаюсь. Словно застываю на месте. — Ты сейчас так холодный воздух впустишь! — выкрикивает он из гостиной, и я вижу диван, на котором он заставил меня спать, когда я только приехал сюда. Теперь мне не придется там спать. Он не будет устанавливать между нами никаких границ. Он возвращается к двери, уже сняв пальто. — Что? — спрашивает он, хмурясь, понимая, что что-то не так. Я заглядываю в его дом. Мои ботинки в снегу, кончик моего носа совсем замерз, и я стою на его крыльце в помятой одежде, чувствуя себя кем-то, кто просто случайно наткнулся на него. И предлагает ему всё. — Что? — повторяет он. — Просто у меня... у меня какое-то глупое чувство, будто... если я войду, — медленно произношу я, с трудом выдавливая из себя слова, когда горло сжимает, — то больше никогда не уйду. Он вскидывает брови. — О. — Он поворачивается, чтобы тоже посмотреть на гостиную, на два дивана, кофейный столик, книжный шкаф у стены. Комната простая, незамысловатая и совсем обычная, а я никогда в жизни не хотел чего-либо так же сильно. — Если честно, — говорит он и поворачивается обратно ко мне, — я вроде как на это и рассчитывал. Он тоже предлагает мне всё. Он берет меня за руку, надавливая, но не слишком, решительно тянет на себя, тем самым задавая вопрос. Я делаю вдох. Выдох. И, когда я переступаю через порог, начинаю улыбаться.