Леви, как средство от кошмаров

Оно медленно выплывало из-за стены, потихоньку освещая наш маленький, бедный городок. Солнце, за которым я наблюдала из окна своей комнаты, было похоже на крохотное яблоко, растущее на молодом деревце под всё тем же окошком. Но светило оно так ярко, что даже простое его отражение заставляло щуриться или немного прикрывать глаза ладошкой. Ничуть не странно, что в таком раннем возрасте, как и у большинства маленьких непосед, у меня была привычка вставать рано утром, когда солдаты гарнизона, дежурившие на главных воротах, сходили с поста. Будучи девочкой миниатюрной, я еле-еле доставала до подоконника, но зато высоко прыгала и крепко держалась за оконную раму, за малым не переворачивая горшок с фиалками. Хмурясь и пыхтя, залезала на деревянную дощечку и на половину вылезала из открытого на ночь окна, чуть ли не вываливаясь на улицу. Конечно, упасть было не страшно, потому что всё-таки не в высокой башне росла, но плюхнуться в колючий куст шиповника совершенно не хотелось. Тогда мне не нравился лай соседской собаки, который звучал так, что, казалось, разбивал всю эту уютную тишину на осколки, звонко ударяясь о тупики в закоулках. И скорее всего, из-за того, что я до полуобморочного состояния боялась этих четвероногих с хвостом-баранкой. Не то, чтобы во мне жила безграничная любовь к прекрасному, скорее, это был очень действенный способ быстро избавиться от дремоты. Поэтому, как только алое яблоко оказывалось аккурат на стене и, словно, было готово покатиться по ней, по кругу, я спрыгивала обратно в комнату, надеясь, что грохот, прошедшийся по всему дому, был более-менее тихий, чтобы никого не разбудить. Быстро перебирая ножками, но, стараясь создавать как можно меньше шума, подбегала к двери и, вставая на носочки, тянулась рукой к дверной ручке. Доставала до неё только двумя пальцами: указательным и средним, но и их хватало, чтобы открыть дверь. После такого трудного испытания всегда отходила на шаг назад, глубоко вздохнув, самодовольно улыбаясь. В коридоре было ещё темно, но маленькая и наивная я даже и не догадывалась, что во мраке может обитать нечто, чего стоило бы бояться. Никогда не слышала про монстров, живущих под кроватью. Мамочке не было надобности, чтобы запугивать меня ими. До соседней комнаты было всего семь моих крохотных шажочков. Это была ещё одна причина, по которой прогулка в потёмках была не страшна мне. Все семь шагов чувствовался лёгкий холодок пола, хотя он был деревянным, особо быть прохладным и не должен. Но, наверное, когда ты маленькая крошка, то часто-часто обращаешь внимание на всякие мелочи вокруг тебя. Скорее всего, они просто кажутся тебе намного больше, чем другим или, чем есть на самом деле. Как всегда, останавливась у приоткрытой специально для меня двери, но перед тем, как войти, обязательно заглядывала в комнату через щель, а потом уже тихонько распахивала дверь и кралась к постели у окна, к единственному месту, куда падает свет из не закрытого шторкой окна. Всегда старалась не шуметь, потому что боялась нечаянно разбудить маму, ведь она так чутко спит. Вряд ли она была бы в хорошем настроении в течение дня, проснувшись от топота моих ног. Она всегда спала, накрывшись пуховым одеялом с головой, потому что, как рассказывала мне сама, во сне её часто мучили кошмары. Лишь лицо было открыто, чтобы получать необходимый человеку кислород. У неё было невероятно красивое лицо. Может, мне так казалось, потому что как-никак она была моей матерью, но, даже понимая это, я продолжала восхищаться ею. Ёе кроваво-алые волосы всегда напоминали мне яблоки, натертые торгашами воском. Глаза были такие... как какие-то дорогущие камни, малахиты, кажется, зеленовато-синие такие, но плоские, непрозрачные или просто насыщенные с тёмными нитями-узорами. Сейчас и не вспомнишь... Смуглое лицо было усыпано веснушками, из-за которых она часто бурчала. Тихо садясь на полу, у самого края, смотрела на это лицо. При виде такого безмятежного выражения лица, удостоверялась, что люди всё-таки во сне беззащитны. — Макото... — не проходит и минуты, как она просыпается, при этом забавно хмурясь, — Ты чего так рано-то?

***

Потихоньку жизнь за окном снова отмерзала, от чего становилось шумно. Стук копыт лошадей, громкий смех детей и крики торговцев, которые зазывали к себе покупателей – всё это было очень хорошо слышно через открытую створку на кухне. Но шум не резал слух, а наоборот – как-то даже усыплял, успокаивал. Что-то весело напевая, мамочка хлопотала над сковородой, где шкварчал наш завтрак, который никогда не сменялся чем-то другим. Гренки. Я нетерпеливо качала чертей, сидя на высокой, деревянной табуретке, оперевшись руками о сидение. Пока не видела мама, я размахивала ногами, облаченными в шерстяные носки и глупо улыбалась. — Мама, а где папа? — задавала я один и тот же вопрос, на который она грустно вздыхала и поникала головой. — Папа нас защищает, — тут же забывала она о печали, — Он борется за свободу человечества, Макото, и у него очень мало времени... — А когда будет эта свобода, папа погуляет со мной? — капризно нахмуривалась я и исподлобья смотрела на мать. — Ну куда ж он от нас денется, — ласкового улыбалась та, трепав меня голове. Раньше я видела его только раз в неделю. Он всегда гулял со мной и мамой, баловал конфетами, катал на лошади. Я прекрасно знала, что он был солдатом, но вот, где он нёс службу, понятия не имела.

***

Мы часто гуляли с отцом по рынку. От одного конца стены до другого простиралась полоса, на которой лежал рынок. На это уходило не так много времени, ведь город был очень и очень маленьким. За весь день можно было пройти туда и обратно около семи раз. Конечно, дорога затягивалась из-за пусть пустой, но веселой болтовни. Тогда все были по-настоящему счастливы. Мама звонко смеялась, немного краснея. Я вприпрыжку бегала по дороге, то и дело врезаясь в каждого встречного. — Папа, папа, а ты сегодня останешься дома? — с надеждой, что он сейчас тепло улыбнется и потреплет меня по голове, сказав: "Конечно" — , спрашивала я. — Макото... — но вместо этого он, как это обычно бывает, улыбался лишь виновато и смотрел с неприкрытой тоской, может даже, жалостью, — Ты же знаешь, что я очень занят... Прости, Макото... Но далеко не это я хотела слышать. Все они всегда просили у меня прощения. Я, честно, не знала, за что. Да и слишком маленькая была, чтобы вообще понимать, что никакой свободы у людей в этом, — да и не только в этом, — городке нет, не было и не будет. И отец был тем, кто отдал свою свободу для того, чтобы попробовать дать её другим.

***

Были дни, когда мама просыпалась раньше меня, и из царства Морфея меня вытягивали звуки гремящей посуды или шаги у двери в мою комнату. Такое случалось не очень часто, но и не совсем редко, уже не могу припомнить, какой интервал был между этими странными днями, когда я видела слёзы родной матери и не могла ей помочь. Тогда мы собирались быстрее обычного и быстрым, — настолько, что я, словно болталась где-то сзади, — шагом шли на площадь, к главным воротам. У стены собиралась куча народа. И вели себя всё совершенно по-разному. Я не понимала, к чему женщины проливали слёзы, почему взрослые мужчины с бутылками в руках буквально плевали на ряд солдатов, а дети с сияющими глазами кричали что-то про победу человечества. Тогда мамочка закрывала лицо рукой и судорожно вздыхала, тихо скуля, пока сзади её не обнимал папа, виновато хмурясь и говоря о том, чтобы она не волновалась. Однако это не помогало, и он просто целовал её в лоб, развернув к себе лицом. — Папа, а почему мама плачет? — в недоумении спрашивала я, — Папа, ты уезжаешь навсегда-навсегда? — Нет, конечно! — обиженно бурчал он и садился передо мной на корточки, — Макото, ты же хорошая девочка? — Конечно! — выпаливала быстро я, но тут же с подозрением щурилась, — А почему ты спрашиваешь? — Макото, девочка, ты пообещай, что будешь заботиться о маме, хорошо? — тихо просил он. — Да, папа, обещаю, — не понимая, к чему всё это, кивала головой, — Но ты же ещё придёшь к нам? — Спрашиваешь ещё, — фыркал папа, становясь на ноги прямо. И в этот раз я видела то, что они так оба старались скрыть от меня. Слёзы. Я видела их слёзы, блестящие от палящего, ярко светящего солнца. Они переливались радугой, простирающейся вдоль городка, деля на две половинки. — Папа, а почему ты плачешь..? Но ответа мне так никто и не дал.

***

— П-прости, Макото... — она хрипела, держа меня за плечи, — Макото, я не хотела такой жизни для тебя... Лучше уж тебе вообще не жить... Но ты уже жива и с этим ничего нельзя сделать, в тебе уже есть желание существовать... Со мной ты погибнешь... Прости, Макото... Тогда я узнала, что человечество снова проиграло и оставило на поле боя множество своих солдат, в том числе и моего отца. После смерти кормильца нашей семьи всё пошло под откос. Мать, прежде нигде не работавшая пыталась где-то подрабатывать, но после неудачной смены в трактире, была изнасилована. Мы лишились того, никогда неизменного завтрака. Мы лишились тех прогулок по полю, устланному цветами. Мы лишились семьи и жили порознь. Череда потерь была платой за попытку освободить людей из заточения. Но игра не стоила свеч, и наша семья лишилась всего. А ещё мама лишилась рассудка и продала меня за пару золотых.