В прорезях маски

Казалось бы, воспоминания о жизни в Культе остались где-то вдалеке, у кого-то иного, кому было дело до людей, до чувств, до обыденных мелочей. Казалось бы — но он слишком часто неожиданно вспоминал то, чего не помнил уже никто ни в живом мире, ни во всех планах Обливиона. Тогда его не звали Мирааком — он был мальчишкой, пусть и заканчивавшим обучение, и права на благородное имя, даруемое богами, еще не имел. Он вышел наружу, под звездное и пылающее тысячей красок небо, и сел у одного из множества костров вместе с другими учениками. Что то был за праздник? Ныне, тысячи лет спустя, это значения не имело. Но тогда, среди смеха, пения, запахов пищи и вина, сверкающих пятен огней в ночи — тогда он, кажется, был счастлив. Или нет? Ведь он помнил только, что сидел на плаще и смотрел безотрывно в пламя, будто там был заключен смысл всей его жизни. Рядом несколько мужчин-воинов, позабыв о своем вечном бдении, пели громко какую-то старую песню, кто-то прихлопывал ладонями в такт, какой-то невидимый музыкант играл для них на флейте. Он слышал их, очень хорошо слышал, но Голос по-прежнему дремал в груди, а перед глазами был только огонь, огонь и ночные тени. Затем... затем звонко запели волынки. Смех и крики стали громче, и ночные тени пополнились силуэтами пляшущих людей. Он бы не обратил на них внимания, но одна из них объявилась рядом с его костром — это было одно из очень немногих воспоминаний о совсем еще молодом Валоке. Были ли они ровесниками? Или Валок был старше? Но в том блеске костра среди бархатной темноты он казался совсем еще юным, и глаза его то сверкали солнцем в отсветах пламени, то превращались в поразительно темные бездны ночного неба. Валок улыбался, и от этой улыбки пришедший с сумерками промозглый холод будто бы отступил. — Пойдем! — прокричал он сквозь праздничный шум. — Медитаций тебе еще хватит на ближайшие годы, пойдем! Мираак не помнил, хотел ли он ядовито осадить друга или же отказаться спокойно и тихо. Но он поднял на него взгляд, поразмыслив немного, и почему-то все-таки встал, и пошел следом к другому костру, у которого так громко заливались волынки. А затем ноги будто одеревенели, потому что Валок с ходу влился в общую пляску, лишь насмешливо сверкнул глазами напоследок... а он стоял и не мог сделать ни шагу, и в душе разгоралась злость. Волынки уже, казалось, гремели, отдавались эхом в ушах — а затем кто-то, проскочив мимо, чтоб присоединиться к танцующим, задел его плечом, и он ввалился в самую середину, откуда уже не получилось бы отступить. Шаг. Другой. Кто-то уже пытается переплести с ним руки, и просто вырваться нельзя, нужно сделать это красиво или хотя бы в такт. Посторониться, чтобы один из воинов, свободно размахивающий ручищами во все стороны, не угодил случайно в нос или в ухо. Двигаться, двигаться, непонятно как, непонятно зачем — кому это вообще может нравиться, почему не дать музыкантам просто играть? Это было бы гораздо лучше. А рядом постоянно мелькает Валок, на лице его ободряющая улыбка, и он только посмеивается от его мрачных взглядов... Мираак бы скрежетнул зубами от воспоминания, но удержался. Ни к чему вспоминать все ошибки и глупости, совершенные им за тысячелетия — тем более, что это была самая мелкая из них.