В прорезях маски

Мираак еще слаб, но уже пытается вырваться из хватки Апокрифа. Солстейм, Солстейм, проклятый мерзлый остров, скалы, руины да кости драконов — почему он всегда оказывается именно здесь? Почему не может даже взглянуть на Кеизаль, почему не может хотя бы тенью себя прежнего пройти по этим белым просторам? Почему он привязан к земле, на которой встретил смерть тела? Но не в его правилах мелочиться и отказываться от возможности почти-вдохнуть тамриэльский воздух и почти-ощутить настоящий снег под ногами. Мираак собирает всю свою волю в единый сгусток непреодолимой силы и рвет барьеры, что встали между Обливионом и Мундусом. Нет таких стен, которые нельзя преодолеть на крыльях дракона. Развалины его храма погребены под обвалами: многие дова не смогли отказаться от чисто человеческой мести. После победоносного возвращения Валока над островом многие месяцы в горах гремели отзвуки Криков и грохотали падающие валуны. Бессмертные боги боялись бессмертного вольнодумства их бывшего жреца, боялись, что кто-то еще последует за ним, вдохновится его примером. Мираак не в силах смотреть на напоминание о собственном проигрыше и потому отворачивается от храма. Уж лучше бродить неприкаянным призраком по лесу Хирстаанг — дикому, необузданному, поглотившему все те поселения и крепости, что процветали тут во времена Культа, — чем в который раз перебирать все свои ошибки и думать, что же было сделано не так. Лес темен, ели вздымаются вокруг высоко, а в сугробы наверняка можно провалиться по самые бедра. Наверняка обычный смертный уже давно бы устал, замерз и упал на снег, чтобы зима обняла его в последний раз... но что ему, древнему духу, чистой внутренней силе, до подобных невзгод? Мираак-северянин, Мираак-смертный мертв уже так давно, что даже сам не вспомнит, каково же это — быть живым. К бледному звездному свету, сверкающему на белом насте, добавляется багровый блеск: то одна из лун восходит на вершину неба. Мираак запрокидывает голову, а затем изумленно замирает: луна слишком мала, чтобы быть Массером, который, к тому же, сегодня и не должен быть полным. Секунда словно бы залита кровью и смотрит на мир сверху вниз разгневанным глазом самого Алдуина. Впрочем, Мираака не заставит отступить даже сходящее с ума небо. Он слишком редко возвращается в Нирн, чтоб еще и сбегать отсюда из-за первого шороха. Он все еще скользит по лесу одной из многочисленных теней, дуновением ветра в застывшем ледяном воздухе. Он полновластный повелитель Солстейма, что вышел на осмотр своих владений, от его внимания не скроется никто и ничто... ...впрочем, никто даже и не пытается. Мираак останавливается. По смертной привычке хотелось бы выругаться, или сплюнуть, или просто-напросто ту`умом снести наглеца, чтоб тот летел, кувыркаясь, до самого моря. Но сейчас его никто не услышит, а для полноценного проявления и уж тем более Крика он все еще слишком слаб... как же мерзко ощущать собственное бессилие! Чужак стоит в тишине среди полукруга из четырех камней — странно, Мираак уверен, что в его время их было меньше, — положив ладонь на один из них, высокий и остроконечный; он закутан в меховые одежки так, что ничего, кроме глаз, снаружи и не увидеть, да и в принципе не понять, мужчина это или женщина. Вокруг шеи, носа и рта намотан в несколько слоев толстый коричневый шарф, громадная меховая шапка нависает на брови, тем же мехом покрыты штаны и куртка, да и на сапогах видна оторочка — издалека и спросонья чужака можно принять за маленького медведя. Вряд ли это скаал: те, конечно, одеваются тепло, но лица почти не скрывают. Может, это вообще мер, ведь кто-кто, а остроухие даже легкий холодок терпеть не могут, потому-то и в Кеизаль носа не совали, не считая давно забытых снежных эльфов... но только что меру здесь делать? Чужак, словно почувствовав что-то, оглядывается, и на какое-то мгновение их взгляды встречаются. В глазах чужака горит багровым свет искаженной Секунды, мерцает алыми огоньками; и Мирааку вдруг кажется, будто это и в самом деле медведь-шатун, хищник, что еле сдерживает ярость, что жаждет сорваться в кровавое безумие, обнажить когти, под ударами которых падут равно смертные и боги... ...но затем чужак моргает, и на его глаза набегает тень от нависшей шапки. А затем он и вовсе отворачивается обратно к камню, от которого так и не отнял руки, кивает каким-то своим мыслям, а затем направляется на юго-запад, в сторону деревеньки странных серокожих меров. Мираак точно так же поворачивает назад, к руинам своего храма. С его территории убрались, он свое любопытство удовлетворил, а их дорогам пересечься не суждено: он вернется века спустя, когда этот смертный уже давно будет лежать в земле. Да и, собственно, почему именно он должен быть интересен ему, самому Мирааку, Первому драконорожденному и почти что богу?