Укрощение строптивого

Оставаться в полном одиночестве, успев привыкнуть к постоянной компании похрапывающего и бормочущего во сне, но все-таки товарища, было непривычно и даже немного жутко. Обстановка "Гипериона" все еще воспринималась отчасти обиженным подростковым сознанием как враждебная и неприятная, а себя Риз неосознанно приравнивал к инородному телу, случайно, по ошибке попавшему в слаженно работающий механизм. Он долго тревожно прислушивался к отдаляющимся от двери тяжелым шагам, и, как только они стихли, едва не пошел на поводу у желания выскочить из кабинета прочь и вернуться в свою тесную тридцать восьмую комнату и завалиться на скрипящую пружинами матраса кровать. Тишина и свет пугали на удивление гораздо сильнее, чем посторонние звуки, раздающиеся из-за каждой стены, и обволакивающая темнота. Однако человеческая натура имеет выгодную склонность с течением времени ко многому привыкать. После всех непреднамеренных визитов, которые Ризу пришлось нанести, кабинет Джека казался немного уютным и будто даже родным: гораздо приятнее, чем выбеленный кабинет психиатра, знакомство с которым произошло в самый первый день пребывания в центре, и серьезнее, чем украшенный глупыми гирляндами и пестрыми вырезками из цветного картона кабинет психолога. Помещение, в котором Риз находился, говорило само за себя: "здесь проводит большую часть своего рабочего дня взрослый и занятой мужчина". Было приятно знать, что хотя бы на одном человеке совсем не сказалось окружение, сформированное из тяжелых, но все-таки детей. Примерно час Риз честно пытался уснуть, из-за переживаемого волнения напрочь забыв взять из шкафа плед, но стоило только провалиться в сон, как его разум начинали терзать неприятные видения. В них он снова и снова падал плечом на торчащий ржавый штырь, но никто к нему не приходил, никто не пытался помочь, и тогда наяву чувство отчаянности и безысходности обрушивалось на голову кадкой ледяной воды, тем самым грубо выдергивая из сна. Спустя шесть бессмысленных попыток справиться с паникой Ризу начало казаться, что отсутствующую руку обдает огнем, и впоследствии волны фантомной боли с каждой секундой становились мощнее и разрушительнее. Казалось, что они совсем скоро захлестнут собой все тело, разорвут его на части и выпотрошат, как еще дергающуюся на разделочной доске под тенью мясницкого ножа рыбу. Когда от боли глотку стало стягивать тошнотой, а тело начала бить лихорадочная дрожь, Риз сделал над собой усилие, поднялся с дивана и принялся ходить на заплетающихся ногах по диагонали, от одного угла комнаты к другому, время от времени задевая бедром стол, пополняя обширную коллекцию порожденных природной неуклюжестью синяков. Еще до начала беседы он предполагал, что тяжелые воспоминания и тошнотворные образы непременно настигнут его, если начать расковыривать не до конца затянувшиеся раны, но, не смотря на панический страх, боль, лихорадку и бессонницу, он все-таки был рад, как ребенок, тому, что смог сделать над собой усилие и поделиться мрачной тайной, которая терзала его последний год. Джек был... Не таким, как другие, - так считал Риз. Ему казалось, что этот человек, едкий, ядовитый, как крепкий табачный дым, с изуродованным лицом и грубыми руками, с жестокостью, которой, завернутой в кальку сарказма, изобиловало каждое слово, был особенным. Он внушал уважение и страх, но отчего-то ему хотелось довериться так, как Риз еще никому не доверял. Джек знал цену человеческой жизни - это можно было прочесть в слепом взгляде заплывшего глаза и рваных краях плохо скрытого рубца; опытом от него разило почти так же, как и холодным равнодушием, держать обиду на которое не было ни сил, ни желания. "Ты циклишься, - злился на самого себя Риз, - Ты выдумал себе идола и наделил его качествами человека, который не имеет к твоим фантазиям никакого отношения". Ему было сложно поверить, что идол реален и видит седьмой сон где-то в спальном районе их грязного, неблагополучного города. Со временем боль отступила, но вместе с ней отступило и желание спать. Сонливость переросла в нервное возбуждение, которое подталкивало на величайшую глупость - дать выход любопытству. Кабинет был знаком глазам, но Риз давился страстным желанием познакомить его и со своей рукой: обшарить вдоль и поперек ящики стола в поисках чего-то личного, чего-то особенного, что могло бы поспособствовать укреплению притягательного образа загадочного мужчины и пролить свет на его покрытое дымкой тайны прошлое, изучить содержимое шкафа и обойти заново каждый угол, внимательно всмотревшись в каждую незначительную деталь. В том, что вмешательство окажется абсолютно безнаказанным и не повлечет за собой проблем, Риз был уверен и видел в привлекательной перспективе сплошь одни плюсы, поэтому отказать себе не смог. Он старался убедить себя, что лишь одним глазком взглянет и все оставит на своих местах. Воровато осмотревшись, словно в кабинете мог быть кто-то кроме него, Риз шагнул за рабочий стол и, поразмыслив, сел во внушительных размеров кресло и не нашел в себе сил на то, чтобы противостоять искушению откинуться на спинку. Оно было удобным. И, наверное, неприлично дорогим. Все, что ассоциировалось с Джеком, в восприятии Риза было неприлично дорогим; это тоже в какой-то мере играло на образ. На столе ничего интересного или необычного не оказалось, чего и следовало ожидать. Под горой документов, которые Риз разумно решил оставить в первозданном хаотичном состоянии, обнаружились выписка штрафа за парковку в неправильном месте и пара мутно-белых леденцов в прозрачной обертке, один из которых подросток все-таки развернул и отправил в рот. Язык приятно отдало мятным холодком с ненавязчивым сладким привкусом. В небольшой мусорной корзине, расположенной справа от стола, Риз из этических соображений и гордости копаться не стал, но одну смятую бумажку, которая была брошена неаккуратно, впопыхах, и потому лежала в нескольких сантиметрах от предназначавшегося ей места, он все-таки поднял с пола и развернул. На ней был записан телефонный номер с пометкой "бесстыжая стерва". Подпись настолько заинтересовала Риза, что он с трудом переборол желание позвонить по указанному номеру и поинтересоваться, почему для Джека его владелец был бесстыжей стервой. Впрочем, что-то подсказывало, что не стоило долго трудиться, чтобы заработать себе обидное прозвище. В верхнем ящике стола в окружении письменных принадлежностей оказалась простая позолоченная рамка с черно-белой фотографией маленькой улыбчивой девочки лет десяти, которая являлась, судя по всему, дочерью Джека. У очаровательной малышки были темные волосы и большие светлые глаза. Наверняка голубые. На мгновение Ризу показалось, что миловидное круглое личико было ему смутно знакомо, но эта мысль была нелепа, поэтому он ее отмел. Неосторожно закрыв шкафчик, Риз услышал, как что-то маленькое ударилось о заднюю стенку. Тщательно изучив ладонью дно, подросток вытащил золотое обручальное кольцо с плохо различимой гравировкой на внутренней его поверхности: "Джон и Альма, 1945". "Ошиблись в имени?" - мысленно задал сам себе вопрос Риз, внимательно разглядывая украшение. Из-за плачевного состояния гравировки создавалось впечатление, что кольцо носили не снимая порядка десяти лет, но впечатление быстро развеялось: заслуженное место такого дорогого сердцу предмета было на пальце, а не в пыльном шкафчике стола на работе. Вероятно, этот брак разрушился, как разрушались тысячи неудачных браков по всему земному шару. Нахмурившись, Риз бережно положил кольцо на место и окончательно закрыл шкафчик. В двух оставшихся выдвижных отделениях и одном большом с другой стороны стола не было ничего, кроме аккуратно сложенных папок цвета охры с подписанными на корешках фамилиями, инициалами и какими-то числами, которые Риз верно принял за номера комнат. Без особого интереса Риз вытащил и полистал свое личное дело, не обнаружив ничего стоящего, затем более внимательно изучил личное дело Вона, не упустив возможности тихо посмеяться над неестественно серьезно описанными историями о глупом воровстве. Читать про Августа совсем не хотелось. Руки чесались найти папку с документами об Ангел, но таковой не нашлось ни в одном из ящиков. Конечно, папка могла быть утеряна, но в сумме с тем, что Ангел в конечном итоге оказалась единственной, кому после случая с сигаретами удалось спокойно сидеть последующие дни (хоть Джек и пообещал не прикасаться ни к кому, кроме виновника, он все-таки выпорол Августа, за что Риз был в глубине души благодарен), в бурном подростковом воображении этот факт вырисовал ничуть не логичный образ особых отношений между Джеком и Ангел. Риз скривился. Образ ему абсолютно не симпатизировал. Но ведь это могло быть правдой. Она была юна, обладала приятной внешностью, он - разведенный, самодостаточный, опытный мужчина, который наверняка хорош в постели... Стоп. "Риз, - проговорил он про себя, - то, о чем ты думаешь, не нормально". Конечно, подобное для любого подростка, не отстающего в половом развитии, все-таки было закономерным явлением, но Риз пытался убедить себя в обратном, чтобы не пришлось признавать, что на подобного рода мысли о мужчине, который годился ему в отцы, а не о симпатичной девушке, его организм реагировал приятным тянущим напряжением внизу живота. Чтобы не задумываться об этом слишком долго, было принято решение вновь лечь спать. Почему-то Риз был уверен, что сейчас, когда он был еще больше взволнован и нервозен, сон ни за что не обойдет его стороной и послужит лекарством ото всех постыдных мыслей. Он понимал, что в очередной раз старается обмануть себя, но желание успокоиться и хотя бы на время вытравить из своей головы неприлично соблазнительный образ директора, так удачно зацепившийся за воспаленный откровенными рассказами рассудок, оказалось сильнее понимания. Стыд вступил в перепалку с жаждой запретного, и все что оставалось делать Ризу - изо всех сил стараться решить исход битвы в пользу стыда. В таком случае ему было бы спокойнее и проще продолжать перевоспитание под эгидой строгости Красавчика Джека. И то ли по глупой случайности, то ли по причине своеобразного чувства юмора судьбы, сговорившийся с его подсознанием, Риз вспомнил про покорно ожидающий его в шкафу плед. Тотчас показалось, что кожа покрылась мурашками, а по полу, нежно обернув босые лодыжки, скользнуло дыхание сквозняка, и сопротивляться желанию спрятаться от всех напастей реального мира под покровом теплого шерстяного одеяла стало невозможно. Рука опередила разум и потянулась к дверце шкафа прежде, чем Риз успел вспомнить, что, помимо желанного пледа, за ними таилось и нечто, смущающее одним своим существованием. Розги. Розги и... Штуки, названий которых Риз не знал. В современных школах и интернатах грубые физические методы воспитания давно были заменены публичными выговорами и мучительным ожиданием родителей под дверью у кабинета директора. В современных школах процесс наказания из интимного акта бичевания перерос в достояние общественности: все знали, перед кем, когда и как ты провинился, все знали, что с тобой за это сделают, все знали, скольких до тебя наказали за ту же глупость таким же методом. Провинившийся скорее отдавался на растерзание осуждающей толпе, чем получал по заслугам от единственного, в чьих руках были сосредоточены власть и сила. Будучи виноватым в школе, Риз чувствовал себя неуютно из-за осуждения окружающих и старался избегать их. Будучи виноватым в Гиперионе, Риз чувствовал груз ответственности перед одним человеком и старался избегать повторных нарушений. Родители (в особенности отец, который по своей натуре был глуп и хвастлив) всегда говорили, что их детство пришлось на период, более продуктивный в плане воспитания, когда ни один взрослый не боялся оставить на коже чужих детей пару синяков или вырвать несколько волос в неравной борьбе с ребенком. Старшие в целом очень много значения придавали теме воспитания, особенно если сами в нем не преуспели, и в данном случае были уверены, что их сын мог стать "другим человеком", если бы в свое время вместо "всеобщей жалости" преподаватели раздавали ему оплеухи и пороли за каждую оплошность. Бесспорно, жестокость, возведенная в степень нормали, сделала бы из Риза "другого" человека, но вопрос заключался в том, был бы этот "другой" - хорошим. И все-таки... Если бы таким преподавателем своевременно стал Джек, Риз принимал бы всякую жестокость, исходящую от него, со смирением жертвенного ягненка. Бросив долгий, тяжелый взгляд в сторону лежащего аккуратным свертком на верхней полке пледа, Риз вздохнул и, потянувшись за ним, не сумел противиться прихоти хотя бы кончиками пальцев провести по стройному матовому пруту. На ощупь он был шероховатым и казался теплым, как кора еще живого дерева или человеческая кожа. Два соседних оказались суше и тоньше, - от них, вероятно, на коже остались бы неопрятные, грубые ссадины, в то время как средний выглядел и ощущался под пальцами как идеальное орудие своеобразной пытки. Ризу было странно осознавать, что совсем недавно этот прут упруго ложился на его ягодицы, оставляя после себя такие же идеальные полосы. Воспоминание об этом бросило в жар. Стоило отметить, что в шкафу были вещи не менее интересные, чем розги. Например, одежда Джека. Ее не было много (он оставлял ее, очевидно, на случай непредвиденной ночевки на работе), но одна маленькая деталь определенно порадовала Риза: между похожих друг на друга костюмов на штанге болтался подаренный им, Ризом, красный галстук. Он не вписывался в серьезную, от темно-коричневого до черного, гамму и смотрелся то ли забавно, то ли нелепо в окружении строгих нарядов, но он все же горделиво соседничал с другими галстуками Джека, а именно - глупым желтым в полоску и вполне подходящим солидному мужчине черным, который, как Ризу показалось, когда-то уже попадался ему на глаза вне этого кабинета и за пределами воротника его хозяина. Чтобы развеять это впечатление, он задумался о том, что следовало бы познакомиться с галстуком ближе и рассмотреть его немного внимательнее. Но даже при детальном рассмотрении галстук оказался обычным галстуком. Хорошо выглядящим, дорогим, лоснящимся галстуком с характерным для контактирующей с кожей вещи запахом парфюма. Аромат оказался горьковатым и пряным, как имбирь, но с тонкой прохладной нотой мелиссы. Зажмурившись, чтобы не смущать самого себя, Риз поднес шелковую ткань к лицу и глубоко вдохнул, наполнив легкие приятным запахом. Воображение тотчас подарило ему образ того, как он сам прижимается кончиком носа к остро пахнущей шее, как до чуткого слуха доносится шепот и тихий смешок, Риз готов был поклясться, что даже почувствовал горячее дыхание у виска, за которым должно было последовать влажное прикосновение языка к мочке уха, но, увы, оно осталось несбыточным миражом. Закусив губу, Риз с трудом, безо всякого желания открыл глаза и резко опустил руку со сжатым в кулаке галстуком в надежде избавиться от вновь пробудившегося желания, но наваждение не отступило: до слабости в коленях хотелось прикоснуться к себе, провести подрагивающими пальцами по возбужденному члену, представить вместо своей руки широкую ладонь и грубые пальцы. Принимать то, что он, мальчишка, влюбился во взрослого и совсем не заинтересованного в нем мужчину, было больно. Всякая влюбленность приносила одни только неудачи, но та, которая не имела ни малейшей надежды перерасти в чувство большее, чувство взаимное, вонзалась тупым ржавым ножом в подреберье и не хотела покидать полюбившееся ей бессильное тело. По этой причине было необходимо вытравливать из своей головы порочные мысли и никогда больше не впускать их обратно. Но размышлять о том, сколько долговечных переживаний с собой принесет мимолетная слабость, не было сил. Риз наспех обмотал вокруг шеи чужой галстук и, громко захлопнув дверцы шкафа, шагнул к дивану. Его била легкая дрожь, сигнализирующая о том, что тело охватило приятное волнение, порожденное чувствами возбуждения и стыда. Он и раньше испытывал влечение, более того - влечение к представителям своего пола, и чаще всего расценивал подобное как шутки вдохновившегося буйным воображением переходного возраста, но в этот раз все было... Иначе. Его возбуждали не липкие ночные фантазии и не внешность объекта вожделения, а Джек сам по себе, как личность, со строгим и даже отчасти жестоким характером, с его ядовитым чувством юмора, со всеми властностью, самонадеянностью, деспотизмом, самолюбием; со всем, что не должно было нравиться детям, которые, как правило, искали в симпатизирующих им людях только положительные качества, аннулирующие углы и шероховатости характера, которые очерняли светлый образ. В Джеке было бесполезно искать что-то положительное, потому что отрицательное было во сто крат интереснее. Им хотелось восхищаться, но больше этого его хотелось узнать. Докопаться до того, что он давно похоронил. Вытащить наружу все, что годами томилось внутри, терзаясь, не находя выхода. Изучить и позволить изучать себя. Диван был жестким и неудобным, что вполне компенсировало его внешнюю привлекательность, но никакого значения уже не имело. Куда важнее было то, что в кабинете вообще оказалась мебель, подходящая для того, чтобы можно было расположить дрожащее, не способное держаться на размягчившихся, ватных ногах тело. Риз быстро пожалел о том, что по собственной глупости остался без руки. Его тянули в две противоположные стороны и тем самым половинили желание к себе прикоснуться и желание туже затянуть вокруг шеи галстук. Он никогда раньше не позволял себе с головой погрузиться в этот омут, спустить с крепкой цепи ту скрытую от посторонних часть себя, которой была приятны мысли о нехватке воздуха, об акте удушения, но в конечном итоге было принято решение насладиться моментом, который, возможно, был единственным в своем роде. Крепко сжав зубами один из концов галстука, Риз повел рукой с обернутым вокруг ладони вторым концом вниз, постепенно затягивая образовавшуюся на шее петлю. Давка из несущественной медленно превращалась в ощутимую, приятно кружила голову и заставляла держать глаза закрытыми, чтобы на темном фоне разрастались и множились крупные белые кляксы. Все, что окружало его, рассыпалось песком и пылью, и только ощущения, мягко обволакивающие все тело на радость обостренной чувствительности каждого уголка его тела, помогали составить картину происходящего. На месте прохладной шелковой ткани было сложно представить горячие мужские руки, но, когда Риз все-таки сумел себя убедить, это повлекло тяжелый вздох и дрожь, которая, пронзив руку, вынудила потянуть сильнее. Дыхание, еще проскальзывающее мелкими урывками назло давке, оказалось заперто в перетянутом горле. Риз инстинктивно вскинул бедра в поисках желанного прикосновения, но, не найдя такового, разочарованно всхлипнул и нетерпеливо поерзал на месте. В какой-то момент его охватила одержимость мыслью, что, не смотря на позднее время и пасмурную погоду, Джек еще может вернуться, может в любой момент открыть дверь своего кабинета, которую Риз так и не запер, может увидеть его таким: до грани возбужденным, открытым, доступным. Эта одержимость, укоренившись в подсознании, переросла в желание, но, чего и стоило ожидать, дверь не открылась, и никто не вошел. Поэтому все что оставалось Ризу - это продолжать нетерпеливо пытать свое тело, открывая для себя новые грани давно знакомого, постыдного, по-детски неумело причиняемого удовольствия. Когда от нехватки воздуха голова запрокинулась и веки стали подрагивать, словно предвещая подступающие слезы, а возбуждение начало причинять ощутимую боль, пришлось ослабить хватку, чтобы освободить руку и отдышаться. Сквозь гул шумящей в ушах крови отчетливо различалось громкое, частое биение пульса; раскрасневшаяся шея горела, словно ее обдали кипятком, и это тепло то ли из-за смущения, то ли из-за ускорившегося сердечного ритма щедро заливало щеки, скулы, уши. Риз весь превратился в тепло, в бесконтрольно трясущийся сгусток крови и жара, распластавшийся на диване, бесстыдно разведя в стороны худые ноги, и больше всего на свете ему хотелось почувствовать тепло в ответ, ощутить контакт с чужим телом, которое можно было бы изучать рукой и губами, запоминая каждый изгиб, каждую линию, чтобы потом хранить приятное воспоминание. Вдоволь надышавшись и позволив уняться головокружению, Риз ненадолго задержал взгляд на покрасневшей ладони и, вновь зажмурившись, словно отказываясь быть свидетелем своих действий, скользнул рукой под резинку пижамных штанов, неуклюже пытаясь стянуть их хотя бы до колен. Обивка дивана, соприкоснувшись с кожей, скрипнула, и звук, внезапно донесшийся до слуха Риза, казалось бы, сумел его отрезвить: он одернул руку прежде, чем прикоснулся к члену и мысленно чертыхнулся, на несколько секунд осознав нелепицу сложившейся ситуации. Подавленный желанием в ту же секунду соскочить с дивана, вырваться из офиса, вернуться в комнату и успокоить себя (как ни иронично) воспоминаниями о потерянной руке, он почти поддался зову проснувшейся совести, но что-то в нем хаотично дернулось и оборвало трос, который накрепко привязал его к каменной глыбе - стыду за самого себя. - К черту, - одними губами сказал он, подтверждая отчаянное решение смириться с тем, что он оказался бессилен перед мощью глупой подростковой влюбленности. Ему больше не хотелось бороться, не хотелось отрицать, не хотелось притворяться: он хотел узнать наконец, что именно ему нужно, чего хочет его тело и о чем так надрывно и жалко молит его ребяческое сердце. Широко лизнув и без того влажную от проступившего пота ладонь, Риз накрыл ею свой возбужденный член. Несколькими круговыми движениями он собрал на подушечку пальца и растер ей по коже проступившую смазку, затем сведя большой и указательный пальцы тесным кольцом на головке. Приятное, покалывающее тепло опутало собой чувствительные нервные окончания, позволив впервые за долгое время расслабиться и лениво, не подгоняя самого себя страхом быть замеченным за "греховным", как любили выражаться родители, деянием, провести рукой вверх и вниз без особого темпа, словно вспоминая, каково это - чувствовать что-то кроме отвращения к себе за свое возбуждение. Ризу было очевидно, что отвращение вернется еще не раз и продолжит преследовать на протяжении долгих периодов его и без того безрадостной жизни, но стоило только признаться себе в том, что и к кому он испытывает, как дышать стало легче - самообман больше не обваливался скалой на плечи, препятствуя возможности выпрямиться в полный рост и разобраться в себе. Впрочем, в тот момент Риз меньше всего хотел "разбираться в себе". Тело просило другого, и просило громко, надрывно крича у самого уха. Постепенно методичные движения руки стали торопливыми и аритмичными - нетерпеливая плоть требовала то, что принадлежало ей по праву, и лишь за гранью сознательного теплилась мысль, что, возможно, требовала не плоть, а душа, и нужны были ей не хаотичные прикосновения собственной руки, а чужая ласка, найти которую Риз не надеялся. Он избегал смотреть вниз, чтобы смущение, вновь вернувшись, не вспугнуло собой приближающийся финал. Повернув голову, он случайно ткнулся носом в краешек ослабшего, съехавшего ближе к плечу галстука и надрывно, как это свойственно захлебывающимся слезами детям, вдохнул, пытаясь представить, что может быть нужен владельцу проклятой вещи, но на это самообмана уже не хватило. Приятное напряжение лопнуло, как натянутая леска, и разлилось горячей истомой по мышцам и сухожилиям. Риз застыл со вскинутыми бедрами, рука, дрогнув, ослабла, и он, сильнее привычного закусив губу, кончил. На свое счастье не запачкав диван.