Укрощение строптивого

Наказать Тину было легко. Сразу после инцидента — отобрать игрушки, сообщить об ограничении в сладком и мучном, а днем — долго разговаривать, разжевывать каждое свое действие и пояснять, за что конкретно были применены санкции. Процесс был нудным, однообразным, но необходимым; этот метод работал потому, что для Тины не было страшнее пытки, чем скука. Джек ее понимал. Наказать Августа было не многим сложнее. Сложность заключалась не в том, чтобы осуществить наказание, а в том, чтобы заставить его понять, что он виноват. Методы его воспитания никогда не ограничивались порками и беседами, ведь в ответ на них он только больше сопротивлялся, пытался провоцировать то на драку, то на словесную перепалку, наивно полагая, что это поможет ему отстоять свою правоту. В таком случае Джеку приходилось давить на совесть. Задействовать такие рычаги, как гордость матери, неосознанное следование образу отца, который их бросил, чувство самолюбия, задетое предвзятым отношением окружающих. Парень яростно, как бык с налитыми кровью глазами, защищал свое право быть особенным и мечтал о мире, в котором никто не осмелится помешать ему погрязнуть в выгребной яме, доверху заполненной нечистотами эгоистичного флегматизма. Августа Джек тоже понимал. Возможно, даже лучше, чем гиперактивную малышку Тину. В одном все дети были похожи: они подсознательно хотели ласки и понимания. Наказывать Риза было бессмысленно. Он вроде бы прекрасно осознавал, что делал неправильно, даже раскаивался в содеянном, когда приходилось, но сейчас Джек думал о том, что все то раскаяние, которым мальчишка кормил его, было фальшивым. Он кормил Джека суррогатной искренностью, а тот ел и причмокивал: настолько сладким был суррогат. Попытаться сбежать, именно попытаться, руководствуясь чувством обиды, не было зазорно. Многие дети так поступали, когда их не признавали сверстники, когда Джек был слишком строг с ними, когда не выходило показать себя самым умным или самой красивой. Поведение обиженного ребенка было непредсказуемым, как погода в середине марта, каждая вспышка была спонтанна, однако маленькие бунтовщики быстро остывали, когда понимали, что ни одну проблему не решат связанные между собой простыни, брюки, порванные о пики ограждения, перепачканные грязью пятки и исцарапанные о колючую проволоку ладони. В момент осознания они обнаруживали себя, и все были счастливы, ни у кого на душе не было сумятицы, никто не искал виноватых. Пара шлепков хворостиной по мягким местам, — и все. Никто никуда уже и не думает сбегать. Дураку было понятно: недели на то, чтобы подговорить одиннадцать человек, с большей частью которых зачинщик даже близко не был в товарищеских отношениях, выбиться в лидеры, не обладая ничем, кроме милой мордочки, незаметно украсть ключи (как выяснилось позже) и успешно улизнуть, не подняв шума вплоть до самого конца, хватить не могло. Поступок Риза был глупым, но ничуть не спонтанным. Нет, напротив, он выбрал самый подходящий момент. Засранец спланировал все задолго до того, как Джек проявил себя не с лучшей стороны. Дело было вовсе не в обиде. Значит, абсолютно лживыми были все его обещания, слезы, разговоры, признания, «попытки довериться и открыться». Риз сам по себе был лживым ублюдком. Быть может, в будущем, далеком или не очень, его умение врать, не стесняясь, не отводя взгляд и не краснея, могло стать основополагающей его жизни. Экономика, статистика, аналитика, психология, — брехливость была золотым ключиком к сотням дверей, в которые рвался каждый, кому кроме надежды на что-то хорошее было нечего терять. Риз мог дать надежду и осчастливить всех посредством лжи. Он дал надежду Джеку, заслужил симпатию, добился влечения, контролировать которое становилось сложнее с каждым мгновением, и отнял все, что сам же добродушно протянул в некрепко сжатом кулачке. — Знаешь, — Джек сложил пополам копию рапорта и отложил ее в ящик стола, — с одной стороны, я горжусь тобой, тыковка. Найти последователей в такой короткий срок удавалось только тем, кто обещал завоевать весь мир или превращал воду в вино. С другой стороны, ты так качественно проебался, что у меня даже слов нет. Приятно осознавать, что из-за тебя под горячую руку попали посторонние люди? Риз был пассивен и мрачен, — последствие бессонной ночи, — и просто рассматривал свои ногти, сломанные, синие у основания, обрамленные розовыми ореолами воспаленных кутикул. Его щеки, шея и предплечье были испещрены неглубокими подсохшими царапинами, которые пунктирными линиями вели к ключицам, открытым из-за сорванных с рубашки пуговиц — вокруг забора в качестве живой изгороди который год росла колючая слива. Едва ли Риз мог сконцентрироваться на претензиях. Джек хотел испытать сочувствие, но не мог. Как ни пытался. — Либо ты сейчас обращаешь на меня внимание, либо я на тебе живого места не оставлю. Взлохмаченная голова тяжело поднялась. Из-под полуопущенных припухших век и слипшихся ресниц на Джека безразлично взглянула пара уставших глаз. Риз откашлялся, провел языком по пересохшим губам и глупо улыбнулся. — Вы сделаете это в любом случае, я же знаю. — Ну, ты это заслужил. Улыбка стала шире, нервно дернувшаяся верхняя губа обнажила ряд неровных зубов. С этим неестественным оскалом бледное лицо выглядело в разы более жутко, чем должно было выглядеть лицо мальчика, который почти совершил невозможное. Вероятнее всего, эту фразу он слышал достаточно часто для того, чтобы от нее начало подташнивать, и теперь Джек понимал, почему. «На течение суда не должны влиять заинтересованные лица». Когда-то Джек это услышал и надолго запомнил, полагая, что несогласие с правилом не освобождает его от необходимости его соблюдать. Возможно, кто-то со стороны должен был рассудить, что именно заслужил Риз, но все вокруг были слишком мягкотелыми для этого. Искали виноватых в ком угодно, кроме действительно виноватых, стоило им широко распахнуть печальные глаза, позволяли подкупить себя детской непосредственностью и абсолютно по-женски влюблялись в трогательные мордашки, которые корчили ангелочки, когда в них вселялись манипуляторы. Джек, как говорится, не раз вступал в это дерьмо и знал, как отчистить от него свои ботинки. Тем более, что к Ризу у него было… Особое отношение. — Вы всегда это делаете, верно? — Риз, пошатнувшись на ватных ногах, поднялся с кресла и присел на край стола, смяв отведенной за спину рукой какие-то однозначно важные бумаги, — Издеваетесь над теми, кто доверяет вам, подчиняете их своей воле, ведете себя, как последний мудак? Джек присвистнул. Что-то напоминала ему эта отчаянная наглость. — Прежде, чем называть меня мудаком, задумайся о том, лучше ли ты сам. Я все еще жду объяснений, и, поверь, тебе совсем не понравится то, что может произойти, если их не последует. — Я хотел домой, — Риз дернул плечом и криво усмехнулся, — повидаться с матерью. Я и подумать не мог, что мою инициативу так быстро поддержат другие. Было очевидно: в этот раз попытки вытащить из него добровольное раскаяние за содеянное — бесполезны. Мальчишка хотел притворяться дураком, своей вины не понимающим, и у него это прекрасно получалось. «Что же, — подумал Джек, проглотив очередной ком из застрявших посреди горла рваных нервов, слюны и желчи, — Значит, я дам ему ровно столько, сколько он сам заслужил». Налив воды в стакан, мужчина осушил его двумя большими глотками, расстегнул манжеты рубашки, ослабил галстук, который, казалось, сдавил, как удавкой для ловли бешеных собак, его горло, и потер переносицу. Пальцы коснулись грубого рубца, скользнули вдоль него, и впервые за долгие годы Джек ничего не почувствовал, когда вспомнил о том, что несколько часов каждому первому представляется возможность в деталях рассмотреть его развороченное обстоятельствами лицо. Долгожданное равнодушие наконец коснулось его лба, но от него не было толку, потому что не смирение, а злость перекрыла собой все: от стыда до заинтересованности во мнении окружающих. Минует день, и ему вновь станет тревожно вспоминать о событиях прошлого, и свое отражение в зеркале он будет долго и тоскливо изучать единственным глазом. — Вы ведь нихуя не понимаете, — отразился от стен, как эхо, дрожащий шепот, — Если бы Спрингс не донимала вас, вы бы даже имени моего не помнили. Все, что я слышу от вас — это ложь. Вы постоянно врете. Вы никогда не были заинтересованы. Никогда не пытались узнать меня. Никогда на самом деле не хотели помочь. Вы даже ненависти ко мне не испытываете: так, ждете, когда я перестану мешаться под ногами. И когда я наконец это понял и захотел избавиться от чувства, которое причиняет мне один вред, вы снова, блять, все испортили. Джек закатил глаза и, встав с места, взмахнул рукой. Раскрытая ладонь хлестко легла звонким ударом на бледную щеку Риза. Голова бессильно мотнулась и опустилась, как у фарфоровой куклы с рассыпающейся шеей. Всклоченные неровными волнами влажные волосы спали на лицо. Джек успел заметить, как сверкнули в глазах слезы обиженного ребенка, но горечь обиды мало трогала черствое сердце. Оно не могло сжаться в трогательный ком, обтянутый колючей проволокой проснувшейся жалости, но и разжаться, наполнившись кровью, что была разогрета чувством ответственности, ему было не дано. Осколок самой крепкой горной породы, из которого ни огня высечь, ни алмаз сделать было нельзя, — только бесцельно вбивать зубило, пока он не треснет и не расколется пополам, эмоции игнорировал. Джек чувствовал себя как никогда ужасно, словно все его внутренности обдали кипятком и они, хорошо обварившись, потеряли чувствительность наравне с душой и совестью, но именно таким, опустевшим и выпотрошенным, он помнил себя в свои лучшие годы, а эта пустота придавала ему сил и мотивации заполнить себя чем-то кроме алкоголя и табака. Возбудить в себе что-то новое. Что-то, чему предстоит стать началом еще одного жизненного этапа. — Придержи язык, — Джек глубоко вдохнул и почувствовал, как перекатываются внутри два клубка, абсолютно бесформенных: равнодушие — тупые, ржавые иглы, и ярость — отравленные лезвия и осколки битого стекла. Все внутри тянуло и ныло, нарывало, саднило, бросалось кем-то в две противоположные стены, как упругий мячик. «И все это — из-за одного жалкого мальчишки», — с досадой подумал Джек. — Заткните меня, если вам так этого хочется, — Риз выдержал паузу, — сэр. В конце концов ярость оказалась гораздо сильнее равнодушия. — О-о-о, поверь, я сделаю это с огромным удовольствием, — Джек опустил ладонь на косматую голову, и Риз, вопреки всему, даже попытался отпрянуть от прикосновения, но мужчина, пропустив русые пряди сквозь пальцы, крепко их сжал, — Мне уже порядком надоела вся та дурь, что роится в твоей голове и даже не думает из нее выходить. Знаешь, как мы поступим? — он потянул Риза за волосы, — Так как я устал быть твоим другом, я буду вести себя с тобой так, как ты этого заслуживаешь. Говоришь, я мудак, Риззи? Хорошо. Я с радостью буду для тебя мудаком. Люблю оправдывать ожидания. — Оправдайте мое самое большое ожидание. Идите в пизду. Руки Джека изучили вместе с ним добрую половину мира. Пальцы правильно сжимали самыми кончиками дорогую позолоченную ручку, которую когда-то подарила одна из любовниц и которой он до сих пор подписывал важные документы, и она же, любовница, доверчиво вверяла грубым морщинистым лапам свою красивую пышную грудь; Джек застывал иной раз перед зеркалом с рукоятью кухонного ножа, крепко сжатой в ладони или чувствовал сопротивление холодного металла, когда ему доводилось взять в руку револьвер старой подруги; однако лучше всего прочего жар его ладоней ложился на тонкие мальчишеские шеи, свернуть которые было проще, чем переломить ивовый прутик на две равных части. Риз широко раскрыл глаза, стеклянные, в глубине которых все еще плясали черти, что всего мгновение назад тянули глупого мальчишку за язык, закусил губу и запоздало, словно нехотя, сжал запястье Джека, не столько всерьез препятствуя, сколько пытаясь убедиться в том, что его жизни, не стоящей и цента, ничто не угрожало. Потеряв опору, он прогнулся в спине и лег на спину, откинув голову так, будто хотел, чтобы Джек вдоволь насмотрелся на подставленное своим рукам горло. Волчонок, едва сбросивший с себя овечью шкурку, снова стал агнцем, — перемена ничем не была обусловлена. Не почувствовав и доли возможного сопротивления, Джек рассмеялся, — глухо, утробно, — и сделал небольшой шаг вперед. Риз развел в стороны болтающиеся ноги и подпустил к себе. Мужчина склонился над лицом, скулы которого воспылали нездоровым румянцем — Риз прикрыл глаза и, не сдержав хрип, попытался вдохнуть через рот. Какого черта он продолжал быть похабным и непристойно привлекательным даже когда в свои действия Джек не вкладывал ничего, кроме ярости и раздражения, оставалось загадкой. Он наверняка не хотел его провоцировать, но то, как он дышал, как сглатывал слюну и давился ею, вставшей поперек горла, как сминал кромкой зубов полные губы, — все его существование было провокацией. Джек так сильно его ненавидел. Когда стало возможным различить на лбу проступившую вену, вспухшую от прилившей крови, подрагивающие ресницы начали прикрывать яркие пятна поднявшихся к кромке верхних век радужек, а пальцы Риза, до этого пусть безынициативно, но все-таки сжимавшие запястья душащих его рук, скользнули вниз и всей пятерней опустились на стол, Джек отступил. Поправил расстегнутые манжеты, пригладил волосы, разметавшиеся по лбу, отряхнул рубашку и вытер о брюки пальцы с такой педантичной дотошностью, словно Риз был самым грязным, к чему он когда-либо прикасался. Подросток вобрал в себя воздух, шумно выдохнул и спрятал лицо в ладонь. Краем глаза Джек наблюдал за тем, как дрожат колени, все еще разведенные, и понимал, что волна ярости сменилась волной ленивого спокойствия. Но это ли — наказание? Ничуть. Это было лишь проявлением той части характера Джека, которую он пытался скрыть ото всех, в том числе и от себя, но которая всегда рвалась наружу с животной неукротимостью. Риз понимал только грубую силу, но удушение не могло оставить после себя ничего, что могло бы напоминать о повинности в дальнейшем. Синяки были многим лучше. Действеннее. Долговечнее. — Вытирай сопли и поднимайся, — рявкнул Джек, — Я не собираюсь соскребать тебя со своего стола. Риз не смог ответить ничего связного, он только промычал что-то нечленораздельное, то ли жалуясь, то ли возмущаясь, но зашевелился. Он кое-как сел, оттолкнувшись дрожащей рукой от деревянной поверхности, встряхнулся, зачем-то потер покрасневшее горло, и, соскочив со стола, повернулся к нему лицом. «Смышленый мальчик, — подумал приятно удивленный Джек, глядя на то, как подросток пытается нащупать непослушными пальцами пряжку ремня, — Все бы так хорошо понимали, чего от них хотят». — Умница, — зачем-то сказал он вслух. Риз, отреагировав на липкую ласковость, хлопнул рукой по столу, как пытающийся взбрыкнуть жеребчик, уже давно подкованный и снаряженный для первой скачки, но вспомнивший о диком нраве непокорного мустанга. Джек надавил на его плечи и нагнул грудью к столу, чтобы пресечь всякую попытку ретироваться под воздействием проснувшейся (как ему показалось) гордости. — Ты не хуже меня знаешь, что из этого ничего выйдет, Риззи. Джек задумчиво взглянул на дверь. Ему следовало закрыть ее на ключ, чтобы мальчишка не додумался сбежать, и только для этого он отстранился. Когда он вернулся, Риз, словно его, как марионетку, снова дернул за ниточки кукловод, который, как и у всех ведомых подростков, был самим Дьяволом, встал и бросился на грудь Джека с такой остервенелостью, словно мог что-то с ним сделать. Его слабый удар, пришедшись по плечу, был неожиданным, но не болезненным, и Джек бы с удовольствием посмеялся над этой глупой попыткой, если бы ему не было тошно. Он еще раз отвесил мальчишке пощечину тяжелой медвежьей лапой, поймал за запястье и почему-то замер, засмотревшись на то, как в губу впились неровные зубы. Засранец был чертовски красивым. На его правой щеке, белой, как слоновья кость, розовело пятно от удара, глаза, широко распахнутые, наконец сверкали жизнью и азартом, и весь он был раздражающе прекрасным, но, как думал Джек, вызывал одно отвращение. — Каково наглеть со спущенными штанами? — опомнившись, мужчина завел сжатую в ладони руку за спину Риза и прогнул его в спине, — С каждой такой выходкой повышается вероятность того, что я тебя все-таки убью. — Поверьте, с этим я могу справиться и без вашей помощи, — процедил он сквозь зубы и вытянул шею. «Насколько смешно вышло бы, если бы сейчас он снова захотел поцеловать меня», — подумал Джек и, усмехнувшись, в очередной раз развернул Риза к себе спиной. Чувствуя, что недоразумение повторится, если он хотя бы на секунду отпустит подростка, он, одной рукой вновь прижав его к столу, второй расстегнул ремень и одним резким движением вытащил его из шлевок. Риз, свирепо рыкнув, рванулся в сторону, и Джек, согнувшись пополам, вжался грудью в сведенные друг к другу лопатки. Стол громко скрипнул, проехавшись вперед на несколько сантиметров и царапнув пол. Бросив ремень рядом с головой Риза, он сжал пальцами его горло и, запрокинув его голову, подался к покрасневшему уху и ответил рыком на рык: — Знаешь, каким я действительно хочу тебя видеть? Не таким, блять, идиотом. Будь ты хотя бы вдвое умнее, чем сейчас, я бы дал тебе шанс. Но знаешь, что я чувствую к тебе сейчас? Риз всхлипнул. Он понимал. — Отвращение. Тогда Джеку не показалось, что ни один проступок, ни один обман, ни одно неоправданное ожидание не стоили разбитого детского сердца. Он всю свою жизнь разбивал сердца, как гиперактивный мальчик, дорвавшийся до родительского хрусталя, одержимый желанием отомстить за час, проведенный в углу. Он причинял боль тем, кто любил его и тем, кто не мог смириться с его существованием, поэтому к нему прониклась жгучей ненавистью его родная дочь, поэтому он сам себя ненавидел, поэтому его жизнь была абсолютно испорчена, поэтому он гнил изнутри и был вынужден скрывать мерзкий запах гниения за парфюмом и сладкими речами, которые могли обмануть таких же наивных, как Риз, но никогда не воспринимались всерьез опытными и мудрыми, как Мокси и Ниша. Тогда Джеку не показалось, что он перегнул палку. Не показалось, что психологическое насилие было в разы опаснее, чем физическое. Не показалось, что он одной фразой испортил все, что пытался построить мальчик, в него без ума влюбленный. Джек ненавидел Риза. Джек хотел Риза. Джек мечтал вычеркнуть его из своей жизни. Джек боялся, что судьба больше никогда их не сведет. Джек, как всегда, не понимал, что ему нужно, но злился за это не на себя, а на того, кто менее всего был виноват. По крайней мере, он был уверен, что острым словцом сумел укротить строптивого, и отдавал себе должное за труды, в которых его заслуг не было. Взяв ремень, он выпрямился и, испытав жгучее желание закончить со всем происходящим как можно скорее, отвесил небрежный, но крепкий удар, и тот пришелся выше ягодиц, наискось перечеркнув пунцовой линией бледную поясницу. Затем Джек присмотрелся: тонкая кожа, почти прозрачная, все еще была местами покрыта густо-красными пятнами в память о порке, которую Риз заслужил за курение, и рвение покончить с мальчишкой уступило жажде оставить еще несколько отметин, о которых тот будет помнить достаточно долго для того, чтобы научиться обдумывать свои поступки. Стегать Риза было приятно то ли из садистских соображений, то ли из-за чувства обиды, то ли из-за того, что тот громко и звучно стонал, переминаясь с ноги на ногу. Джек не хотел уделять все свои мысли тому, как сладко и в то же время абсолютно обреченно звучал голос, пропущенный через мясорубку сжатых голосовых связок и перемолотый в ступе горячего рта. Джек ничего не хотел, кроме как выместить ярость и забыть о существовании Риза на несколько дней, выпасть из реальности, отдать его обратно в семью, где его отец, такой же ублюдок, как Джек, посредством армейской бляхи и огромного кулака, сжатого до такой степени, что костяшки прорывают белую кожу, сделает из настырного и глупого мальчишки мужчину. Джек не хотел уделять все свои мысли тому, как призывно поднимались алые бедра и царапали стол короткими ногтями судорожно сжимающиеся пальцы. Джек не хотел уделять все свои мысли тому, что каждый новый стон был тише, но протяжнее и глубже предыдущего, и уж тем более он не хотел уделять свои мысли тому, что внизу живота формировалась из некогда натянутых гитарными струнами нервов и чего-то еще, менее абстрактного, более плотского, тугая спираль. Его возбуждали страдания? Бесспорно. Всю его жизнь. Чутье же подсказывало ему, что не только его тело таким странным образом реагировало на процесс экзекуции, а чутье никогда не обманывало того, кто был хорошо знаком и с похотью, и с удовольствием, и с кошмарной жизненной иронией. Ирония же подтвердила догадки. Джек задержал руку со сжатым в ней ремнем над хаотично покачивающимся тазом мальчишки с чувством усталости и равнодушия. Риз потянулся дрожащей рукой к лицу, чтобы закрыть рот, голова бессильно упала на стол с тяжелым ударом и, когда мальчишка судорожно вскрикнул, Джек с досадой подумал о том, что жизнь еще не разу не заставляла его задуматься о том, можно ли вообще оттереть сперму от бумаг. Документами он ничуть не дорожил, но ему нужен был повод ненавидеть Риза в несколько раз больше. — Интересно, — он брезгливо поморщился, сожалея, что подросток не мог увидеть, как эта эмоция исказила его лицо, — Как мне нужно наказывать тебя, чтобы наказание не превращалось в поощрение? Риз тяжело выдохнул, позволив остаткам постыдной дрожи выйти из тела, затем потер ладонью глаза, очевидно, слезящиеся, и, не обратив внимания на вопрос, неуклюже поднялся со стола и попытался натянуть на себя сползшие к щиколоткам брюки. Он все еще тяжело дышал и, кажется, тихо всхлипывал. — Я разговариваю с тобой, маленькая дрянь. Риз наклонился и стер краем рубашки белесое пятно со стола. Поправил волосы и с ощутимым трудом, будто ему было физически больно, повернулся лицом к Джеку. Взглянув на него, Джек понял: кукла с рассыпающейся шеей была окончательно сломана. С бесконтрольно шевелящихся губ не сходила глупая, бессмысленная, пустая улыбка выброшенного на свалку болванчика. В нем, искореженном, не осталось ничего, с чем было бы интересно играть. То, что должно было принести облегчение, принесло злость на себя. — Если для вас ебаное унижение — недостаточно хорошее наказание, — шепотом ответил он, глядя сквозь Джека, — То я со всей искренностью желаю вам испытать все то, что я чувствую сейчас, на собственной шкуре. — Ты заслужил это, — уверенно повторил мужчина. Он упорно старался избежать необходимости смотреть на безумца, в которого превратился отчаявшийся мальчишка. — Вы пытаетесь убедить в этом меня или себя? — процедил Риз сквозь зубы. — Я не из тех, кто убеждает. Я пытаюсь донести до тебя то, что все дети упорно игнорируют, чтобы избежать комплекса вины. — Нет, вы пытаетесь внушить мне этот комплекс, — Риз тяжело вздохнул, скривившись, опустил голову, — И у вас прекрасно получилось. Поздравляю. Джек молча отпер дверь и распахнул ее настежь. Ему не хотелось больше тратить на мальчишку ни свое время, ни нервы, ни слова — все было ясно и без этих ничем не оправданных вложений, которые мало того, что никогда не смогли бы окупиться, так еще и окажутся вывернуты наизнанку, когда Ризу вновь придет в голову заведомо провальная идея сбежать. Выставив подростка за дверь, он рухнул на диван без эмоций, без сил, без желания нормализовать хаотично сменяющие друг друга мысли. Ему было все равно. Кабинет уснул. Громко гудел в проводах несущийся с невероятной скоростью электрический ток. В окно стучалось солнце, ленивое, мокрое, состоящее из скрепленных между собой бусин росы, отливающих радугой. Чувство опустошения сменило собой ярость и вгрызлось в грудь с яростью волчицы, защищающей единственного детеныша — собственное достоинство, которое смотрело на все происходящее из темного угла своими глазками-бусинками, набитыми доверху первобытным ужасом. Джек долго еще, как ему показалось, пытался понять, почему все так быстро рухнуло и покатилось к чертовой матери, но ничего из этого не вышло. Он уснул, спрятав лицо в сгибе локтя, под завывание ветра, гул проводов, шорох собственных мыслей, и сон его был самым спокойным за последние годы. Ничего не снилось. Только темное пятно, разрастающееся в диаметре и полностью застилающее собой переполненную голову. Только огромная сизая туча, нависшая над городом или, что было куда вероятнее, только над ним. Где-то по другую сторону здания, запершись в тесной комнате, под взволнованным взглядом близорукого друга, в спешке потерявшего свои очки, уткнувшись лицом в подушку, беззвучно глотал горькие слезы мальчик, из которого силой выкорчевали все, что он чутко берег в надежде на то, что однажды станет мужчиной и все печали, все беды, все ужасы своей нелегкой переживет. Больше переживать ничего не хотелось. Ризу тоже было абсолютно на все наплевать. Но Джек об этом не знал.