Укрощение строптивого

Главное упущение ночи — он оставил дома зажигалку. Обшарив все карманы, Джек с вялой яростью принял ее отсутствие. Сил на бессмысленный гнев у него, конечно, хватало всегда, но времени было в обрез. — Пожалуйста, — иссохшая мужская рука протянула ему спичечный коробок. — Приятного самоубийства, сэр. — Благодарю. Дым приятно обжег гортань, маленький огонек — пальцы, крепкая ладонь — плечо. Джек, притворно растянув губы в резиновой улыбке, повернулся к Хаммерлоку и испытал приятное умиротворение, которое обычно приходило к нему, стоило только встретиться двум слепым глазам. Встречались они нечасто. Примерно каждый раз, когда в «Гиперионе» кто-то решал наложить на себя руки, запирался в комнате с подобными угрозами или причинял себе более заметный вред, чем отказ от полезного салата утром и душа — вечером. Джек привык решать подобные проблемы своими силами, но опытный психиатр никогда не бывал лишним, особенно сейчас, когда Лебовски оставила свой пост на не самого квалифицированного в области психиатрии специалиста. Хаммерлок был мужчиной, приятным во всех отношениях: он был острым на язык, стильным, образованным, уважительным и прекрасно сознающим опасность прямого взаимодействия с Красавчиком Джеком. С Хаммерлоком можно было о многом поговорить, даже если не брать в расчет то, что ему не нравились ни женщины, ни алкоголь, ни дети как таковые. Зато он любил свою работу. Это было достойно уважения. — Будьте честны со мной: все отвратительно? — Джек вложил в руку благородного сэра коробок и благодарно кивнул, — А если отвратительно, то насколько? Хаммерлок поправил очки указательным пальцем травмированной руки, положил коробок обратно в карман и разжал пальцы на плече Джека. — Не настолько отвратительно, чтобы бить тревогу, сэр, — резюмировал мужчина, поправив шляпу, — но достаточно отвратительно, чтобы перестать бить баклуши. Лечением мальчика однозначно стоит заняться. Правильно ли я понимаю, что у него и ранее были тенденции к нанесению себе вреда? — Он сам — одна большая тенденция к нанесению вреда, при чем не только себе, но и окружающим, — Джек раздраженно фыркнул, и дым, смешавшись с раздражением, встали поперек горла. Хаммерлок похлопал его по спине. — Ну-ну, полно. Я понимаю Ваше смятение, через меня проходит огромное количество таких детей. С ним работает психолог? — Работала, пока он не отказался от помощи. — Не имеете предположений о причине отказа? Джек сделал вид, что задумался. На самом же деле он пытался собраться с силами для того, чтобы ответить на вопрос. Лгать Хаммерлоку? Непозволительно. Все равно что отобрать конфетку у ребенка или избить ногами лежачую на асфальте старушку с мешком свеклы. Старик читал мысли похлеще, чем Мокси, и был более проницательным, чем Спрингс. Иначе бы он не был тем, кому ежегодно приходилось вытаскивать из суицидальных и околосуицидальных состояний тысячи слабоумных подростков и тысячи их безутешных матерей. Кроме того, Джек, вообще-то, все еще был порядком пьян, что также не облегчало задачу, состоящую в придумывании фактов, способных защитить его репутацию от клейма «несостоятельного, эгоистичного и в целом ничего из себя не представляющего воспитателя». — Возможно, причина в том, что я хорошенько облажался и предал его доверие, — крайне пространно, но все-таки честно сказал Джек. — Полагаю, в этом месте это весьма распространенная причина? То, что Вы предаете чье-то доверие. — До такого абсурда дело обычно не доходило, — мужчина бросил на землю окурок и притоптал его каблуком. — Под абсурдом Вы понимаете деструктивное поведение мальчика? — Под абсурдом я понимаю все, что предшествовало произошедшему. Было, знаете ли, — Джек сглотнул горькую слюну почему-то с привкусом щебня и речного песка, поскрипывающего на зубах, — много всего. Так сразу и не перечислить. Хаммерлок понятливо воздержался от дальнейших выяснений. Мужиком он был умным, знал прекрасно, что лезть в душу к подвыпившему, раздосадованному и ничего не понимающему Джеку, — задача критически опасная. У Хаммерлока были мозги и чувство такта. Сейчас Джек, горько насмехаясь над своими мыслями, желал Ризу обзавестись тем же самым, чтобы научиться не принимать так близко к сердцу банальное проявление человеческой жестокости. Джек не будет последним во внушительном списке тех, кто по какой-то причине отвергнет его или причинит боль. Воспринимая все таким образом, можно было запросто свести себя в могилу, но пугало именно то, что Риза, судя по его поведению, такой исход даже успокаивал. «Надо же было все так испоганить, — пронеслись в мутном сознании неприятные, но правильные мысли, — и что теперь делать?». — Теперь? — отозвался Хаммерлок, и Джек неожиданно для себя осознал, что ему не хватило ума и сил обойтись без озвучивания своих пьяных раздумий, — Есть два пути решения образовавшейся проблемы, сэр. Вы, конечно, можете и сами поговорить с мальчиком, выяснить, с чем конкретно было связано самоповреждение, и оказать посильную помощь, но будет многим лучше, если вы передадите его в мои руки, чтобы я мог заняться полноценным лечением. На Вашей территории я не имею власти, госпитализация без Вашего согласия невозможна, однако советую хорошенько подумать, прежде чем давать мне однозначный ответ. Своего психиатра в «Гиперионе» нет уже больше года. Судите сами, насколько целесообразно разбираться с трудностями подобного плана без вмешательства специалиста. Клац. Щелкнул какой-то тумблер. Клац. Щелкнули зубы. Облизав пересохшие губы, Джек уставился себе под ноги. В грязи неустанно дымил смятый окурок. Пленительный голос бурбона, звенящий, как тысяча хрустальных колокольчиков, напевал ему решение дилеммы, и оно разительно отличалось от всех решений, которые он был готов принять в отношении Риза несколько недель назад. — Мальчик стал дураком по моей вине, — многозначительно сведя брови, ответил мужчина, — Значит, только мне под силу вправить ему мозги. Не хочу пренебрегать помощью, но… Хаммерлок вложил Джеку в ладонь хрустящий желтый листочек. — Здесь — некоторые седативные, которые немного подавят его тягу к членовредительству, рецепт бесплатный, — пояснил он, — Советую выдавать самостоятельно, по таблетке три раза в день независимо от приема пищи. Я выписал ему освобождение от занятий на ближайшие пару недель. Сразу отмечу, что эти лекарства — ни в коем случае не панацея, разве что подорожник на сломанную ногу, но без надлежащего опроса большего я предоставить не могу. По истечении двух недель наведайтесь вместе с мальчиком в мой кабинет для дальнейших инструкций. Если подобное поведение повторится, я буду вынужден запросить Ваше разрешение на госпитализацию. Если нет, — честь Вам и хвала, Джон. И, бога ради, зажуйте жвачку. Не имею ничего против приятного времяпрепровождения, особенно в нерабочие часы, но амбре от Вас потрясающее. — Джентльмены не жуют жвачку, сэр. — А Вы — не джентльмен и даже не денди. Вы — Красавчик. Соответствуйте. Джек растерянно пожал Хаммерлоку руку, учтиво кивнул и, проводив его взглядом, обреченно дыхнул в ладонь и принюхался. Не так уж и отвратительно. — Ах да, — не очень громко, но отчетливо окликнул Хаммерлок Джека, уже коснувшись пальцами калитки высокого ограждения, — Если кто-то из Ваших воспитанников наложит на себя руки по Вашей вине, явной или косвенной, проблем с судебными исками не оберетесь. Нет ничего дороже человеческой жизни. Надеюсь, Риз станет первым и последним ребенком, которого Вы берете под свое крыло без моего пособничества. Не дайте ему убить себя ненароком, потому что это в конечном итоге может убить Вас. И, оглушительно хлопнув дверью, Хаммерлок укатил в… Рассвет. — Купишь мне это, — Джек сунул желтый листочек в декольте Мокси, которая бросилась к Джеку, едва он переступил порог «Гипериона». — А еще с утра поболтаешь со Спрингс. Я хочу, чтобы уже к завтрашнему дню у меня был полный список витаминок, которыми я с руки буду кормить этого непослушного щенка. Понятно? — Что сказал Хаммерлок? — женщина вытащила из бюстгальтера рецепт и внимательно вчиталась в неразборчивый почерк. Джек пожал плечами. — Завуалированно пообещал оторвать мне яйца, если я не позабочусь о Риззи. Опасаюсь, что ты сделаешь то же самое, если я скажу, что фактически довел идиота до такого состояния. — Я и так знаю, что никто, кроме тебя, не мог его растоптать, — Мокси обреченно вздохнула и потерла кулаком раскрасневшиеся глаза, оставив на костяшках влажные пятна подтекшей туши; она никогда не плакала, но одна-две слезинки, бывало, скатывались по длинным ресницам, когда дело касалось несчастных детей. — Где Ниша? Кажется, ты уезжал с ней. — Ей не на что тут смотреть. Приедет к девяти, как и другие сотрудники. А вот тебе не помешало бы привести себя в порядок и потратить на это не двадцать минут, а пару дней. Мокси нахмурилась. — Если ты хочешь дать мне отгул, то я заранее от него отказываюсь. Пока я не буду уверена, что с Ризом все хорошо, я не сдвинусь с этого места. Что-то зябкое, окутав плечи Джека, поцеловало его в шею пониже линии волос, между двумя острыми позвонками. Он с жалостью заглянул в глаза Мокси, и перед ним, как в кинотеатре, возник диафильм: она, беременная, в рваной юбке, с разбитой губой, ведет за руку пятилетнего сына и прижимает к груди, на которой красуется фиолетовый синяк в мелкую темную крапину, полугодовалую дочь; заказывает джин, игнорирует нахальных извращенцев, которые так и норовят погладить выступающее колено, облаченное в сетчатый чулок (один, второго на ней не было); отказывается от денег Джека и отвергает всякую помощь; просыпается в его постели и зачарованно смотрит на то, как он объясняет любопытному Скутеру, почему нельзя тянуться пальцами к оголенным проводам. Джеку стало тошно, но виной тому был не бурбон. Человек, который до колик в груди полюбил эту Женщину, эту Мать с больших букв «Ж» и «М», встрепенулся в черством ублюдке и прошептал: «Знай я, в кого ты превратишься, вздернулся бы сразу после аварии, не дожидаясь ухода Альмы». И Джон был прав. Ему действительно стоило вздернуться, едва к нему вернулось сознание. — Успокойся, — сказал он то ли Мокси, то ли себе, и, протянув к женщине руки, нежно прижал ее к себе, не встретив сопротивления. — С ним ничего больше не произойдет. Я заварил эту кашу, мне ее и расхлебывать. Я знаю, что делать, Мокс. И на этот раз я все сделаю правильно. — Он ведь любит тебя, Джек. Мужчина закрыл глаза и тяжело, словно хотел выгнать из легких весь воздух, вздохнул. Он мечтал очнуться в ванне, до верху наполненной холодной водой, и захлебнуться, но не очнулся. — Я знаю. Раньше слово «любовь» не фигурировало. Не было никакой любви и быть не могло. Теперь же это слово не казалось каким-то инородным и неправильным. Оно было: зудело в подкорке, ныло в груди, клокотало в горле, кричало между висками, стонало внизу живота. Оно было. Риз по горло упал в трясину. Джек ничего не мог с этим поделать. — Обещай мне, что нормально поговоришь с ним. — Сейчас? — Джек демонстративно дыхнул на Мокси, — Даже и не знаю. — Да, сейчас. И если ты откажешься, я просто… — Ты никогда не умела понимать мои шутки, — отстранившись, Джек погладил Мокси по голове и усмехнулся, невзирая на дергающийся глаз и обветренные губы. — Я поговорю с ним. Мне нужно пять минут на то, чтобы умыться, и я буду в самой что ни на есть кондиции для серьезного, долгого и, возможно, плодотворного разговора, сладкая. Шепни ему, что папочка скоро заглянет, пусть подготовится к тому, чего я не буду с ним делать. Мокси расцвела. Так расцветают самые прекрасные маргаритки, оставленные в старых горшках, когда чьи-то ласковые руки питают иссохшую землю водой. Так расцветают женщины, долго живущие без мужей, услышав от незнакомца смелый комплимент. Так расцветают маленькие девочки, впервые примерившие мамино платье и туфли на высоком каблуке, в ожидании взросления. Джек чувствовал себя человеком, который, привязав к своей щиколотке булыжник, сбросил его с моста, и, передумав умирать, остался один на один с худшим поступком в своей жизни с зажатым в дрожащих пальцах перочинным ножиком. Рубить веревку или пилить кость? Ни то, ни другое не имело бы смысла. Время и силы были на исходе. Отчаявшись, Джек пошел по самому болезненному пути. Не потому, что не было другого, а потому, что никакой булыжник его на дно не тянул. Ему нужно было испытать боль лишь для того, чтобы вспомнить о своей человеческой сущности, раскопать давно захороненное, и, возможно, черти, пляшущие в его не очень-то и тихом омуте, наконец его отпустят. В туалете он намочил платок, всегда носимый им в нагрудном кармане, и несколькими грубыми движениями стер с лица остатки тонального крема, от которых он в порыве страсти (а потом — ярости) не додумался избавиться дома. Джек не до конца понимал, с чем именно было связано такое решение, но кое-что было предельно ясным: Риз хотел узнать об истории Джека, что была писана острым по телу, а Джек, в свою очередь, был частью такой же истории — для Риза. Они бы сошлись на этом. Так ему казалось. И он был прав. Он постучался в дверь тридцать восьмой комнаты, поправил покосившийся металлический номерок и, не дождавшись ответа, зашел внутрь. — Привет? — как-то тупо и несуразно начал он. Риз ничего не ответил. Он лежал на спине и невидящими в темноте глазами пялился в потолок, лицо его было несколько обезображено синяками и ссадинами. Одеяло, в которое он кутался, скрывало даже кончик его носа, поэтому Джек про себя посмел предположить, что все было очень плохо и крайне критично. Не высказав своих подозрений, он включил свет и поспешил сесть на край кровати. — Слушай, Риззи, давай мы с тобой… — Если пришли меня жалеть, лучше сразу уходите, — пробубнил Риз в одеяло. — Я чувствую себя замечательно. Я так хорошо себя ни разу, блять, в жизни не чувствовал. — Я пришел сюда именно потому, что знаю, насколько это неправда, маленький врунишка, — Джек прихватил уголок одеяла. — Позволишь? Риз, вырвав руку из уютного плена пышных одеял, вцепился пальцами в тыльную сторону ладони Джека, вонзив в грубую кожу искусанные короткие ногти. Встретившись с удивленным взглядом, хватку он ослабил, но руку не убрал, и, повинуясь шепоту бурбона (он уже давно начал выветриваться, оправдание было не очень правдоподобное), Джек перевернул запястье и сжал ладонь подростка в своей. Пальцы были совсем холодными, в мелкой сеточке проступивших сосудов. На оголенной части предплечья зияли крупные синяки и несколько косых порезов. «Воспользовался моим уроком, поганец, — с усмешкой подумал Джек с затаенной ненавистью. — Кто бы сомневался». — Будет лучше, если Вы уйдете, — уже менее уверенно пролепетал Риз, прощупывая подушечками пальцев чужую руку; он отвернул голову и слепо уставился в противоположную стену, — Я совсем не хочу Вас видеть. — Присмотрись внимательнее, — Джек прихватил его голову за подбородок и нежно, насколько мог позволить его характер, повернул ее к себе, — Может быть, захочешь. Поджав губы, Риз взглянул на лицо мужчины. На долю секунды его пальцы перестали шевелиться, и Джек со странным удовольствием проследил за тем, как распускаются в пустом, стеклянном взгляде тревога и непонимание. Обычно чужое внимание к своему лицу он принимал либо с плохо скрываемым раздражением, либо с пассивной агрессией, но сейчас, изо всех сил выпячивая свое уродство, он не находил в себе ни того, ни другого. Возможно, все дело было в том, что в глазах смотрящего, затесавшись между тревогой и непониманием, всплывшим трупом бултыхался восхищенный ропот. Нельзя было отнять у мальчишки то, что он чувствовал. Увы. — Что Вам надо? Джек взял его ладонь в обе руки и, подняв к губам, протяжно выдохнул, согревая холодную кожу задубевших пальцев горячим дыханием. Риз вздрогнул, но руку все равно не одернул. Все его изувеченное предплечье покрылось мурашками. — Поговорить. — О чем? — О том, что произошло и о том, что нам нужно сделать, чтобы это не повторилось. Риз мученически закатил глаза и попытался высвободить руку из капкана чужих пальцев, очевидно забыв, что в Джеке никогда над властностью не преобладала нежность; вырваться он не дал. Напротив, он перехватился удобнее, перевернул запястье и изучающе осмотрел открывшуюся ему нежную кожу, испещрённую алыми полосами с воспаленными розовыми краями. Мальчишка шикнул, но больше свое возмущение ничем не выдал. — Не делайте вид, что Вам не все равно. То, что я младше, не дает Вам права лгать мне при каждом удобном случае. Тяжело вздохнув, Джек отвесил Ризу небольшой щелбан промеж бровей. Тот, опешив, недоуменно округлил глаза и раскрыл рот, как рыбка, и мужчина, посмев воспользоваться замешательством, склонился над ним, сжав в руке уже не ладонь, а запястье. — Если бы мне было все равно, я бы и пальцем не шелохнул, чтобы поговорить с тобой, Риззи, — прошипел Джек, гипнотизируя подростка внимательным взглядом единственного здорового глаза. — Я бы приехал утром, как надлежит всем сотрудникам «Гипериона». Я бы не стал лично говорить с психиатром, поручив эту беседу Мокси, как я обычно и делаю. У меня не так много нервных клеток осталось, тыковка, чтобы тратить их на тех, до кого мне нет дела. — Тогда какого хуя вы издевались надо мной? — взвизгнул севшим голосом Риз, — Какого хуя вы сделали все возможное, чтобы с грязью меня смешать? — Да потому что я уебок, детка. Судя по тому, что выражение искренней ошарашенности вновь легло на смазливое личико Риза, подобного ответа он не ожидал. Однако другого быть не могло. Джек всегда был готов пусть и неохотно, но признать, что хорошим человеком он не был. Больших усилий стоило не признание, а принятие. С этим у него всегда были проблемы. — Послушай, — Джек перевел взгляд на неказистую прикроватную тумбочку, на которой красовался сломанный будильник со ржавой секундной стрелкой, с треском топчущейся на одном месте. — Я не знаю, что ты чувствуешь сейчас, врать не буду. Чужая душа — потемки, особенно когда ты и при свете ничего, кроме своего отражения, не видишь. Но я помню, что сам чувствовал, когда жизнь, сговорившись со всеми, кто был мне дорог, сбросила меня в пекло, Риз. Подросток предпочел недоверчиво надуться и промолчать. Он заслуживал понимания: во-первых, он был ребенком, которому в принципе следовало держать обиду и капризничать; во-вторых, Джек действительно испоганил ему жизнь. С этим было сложно спорить, поэтому он и не брался. Каков был смысл в отрицании ошибок, если они, приняв человеческий образ с трогательным детским личиком, слезящимися глазами и искусанными, разбитыми пухлыми губками, смотрят на тебя, как на своего творца и мучителя одновременно? Верно. Никакого. — Знаешь, мы ведь чем-то похожи, — Джек усмехнулся своим словам. — Эта мысль пришла мне в голову сразу после того, как мы встретились. Когда я был примерно твоего возраста, мне казалось, что мир хочет моей смерти. Меня терпеть не могли родители, у меня не было настоящих друзей, я был недостаточно умным, чтобы хорошо учиться и недостаточно глупым, чтобы бросить школу. Я искал утешение в уличных драках, провокациях, перепалках, я пытался заполнить пустоту, возникшую из-за недостатка любви, ненавистью. И знаешь, что самое ужасное? В отличие от тебя, мне удалось. И если где-то между твоих торчащих ребер еще бьется живое, горячее сердце, в моей груди — вечно голодная черная дыра. Подушечка большого пальца соскользнула с пульсирующей лучевой артерии на шершавую полосу вспоротой кожи. Порез был длинным, широким, неаккуратным, сделанным впопыхах. Поглаживая его, Джек представлял, как маленький идиот сжимает в челюстях гладкую рукоять канцелярского ножа и, зажмурившись, безрассудно кромсает кожу, наказывая себя за тысячу грехов, которых он не совершал. — Джек, я… — Знаю. Риз был глупеньким. Глупеньким в значении «доверчивый, наивный, влюбленный и бесконечно великодушный». Несколько минут назад он был готов запустить чем-нибудь в Джека, лишь бы тот бросил его, оставил в одиночестве истерзанную душу и изувеченное тело, а теперь, поджимая дрожащие губы, он смотрел с немым восхищением на ласкающие его запястье пальцы и часто дышал. В нем не было ни грамма гордости, и, пусть обида все еще блестела острыми осколками стекла и крупицами соли в уголках глаз, Риз уже куда больше походил на того нежного, ранимого мальчика, который надеялся на взаимность и был готов переступить через себя, чтобы ее добиться. — Меня тошнит от Вас, — искренне признался Риз, горько усмехнувшись, — но всю эту неделю я, как полный идиот, ждал. Я так хотел Вас возненавидеть, знаете. Чтобы даже думать не хотелось. Чтобы от каждого воспоминания меня выворачивало. Но в конечном итоге я лишь еще больше возненавидел самого себя. Говоря, что мы похожи, вряд ли Вы имеете в виду, что Вы тоже чувствуете себя куском говна, который не заслуживает ничего, кроме отвращения. — Поверь, кексик, именно так я себя и чувствовал лет пять назад, при чем относительно по той же причине. Риз вопросительно вскинул брови, ожидая исповеди, но Джек не был готов просто так разложить перед ребенком все карты. Ему нужны были силы, чтобы собраться с мыслями, и мысли, чтобы собраться с силами. А еще ему нужна была выгода. Ни один уважающий себя человек, с горем пополам добравшийся до кризиса среднего возраста, не мог позволить себе выворачивать наизнанку душу без видимой причины и уж тем более без банального поощрения. — Давай мы поступим с тобой следующим образом, тыковка, — Джек натянуто улыбнулся и накрыл ладонью синие вены и перечеркивающие их красные полосы. — Представим, что завтра нашу маленькую гнилую планету ко всем чертям распидорасит огромным астероидом, сродни тому, что стер с лица земли динозавров, монархию и честных чиновников. Нам нечего терять, кроме своей гордости, но какой от нее толк, если завтра ни тебя, ни меня уже не будет. Поэтому давай поиграем в честность. Ты покажешь мне, насколько масштабна трагедия, выскажешь все, что нашептали тебе твои рыжие тараканы в черепной коробке, а я, в свою очередь, поделюсь с тобой не самой веселой историей своей жизни, — немного помолчав, Джек добавил, — ты хотел узнать меня, верно? — Верно, — одними губами прошептал Риз. — Обещал взамен показать всего себя. — Обещал, и от слов своих не отказываюсь. Сердце почему-то дернулось и принялось рваться наружу из грудной клетки. Странное ощущение. Словно они снова в кабинете Джека, Риз на его коленях, Риз в его мыслях, Риз под его кожей, и его так много, что хочется выть, так много, что хочется впиться зубами в шею, пальцами — в плечи, пережевать мягкую кожу, вкусить солоноватый сок мягких мышц, вытянуть из него все порочное, отдать взамен все невинное, и дать волю гадкому влечению, которое все еще напоминало о себе, то и дело подбрасывая соблазнительные образы. Джек узнавал себя — в нем, его — в себе, свои руки — в его руках, его сердце — в своем сердце. Это так будоражило и возбуждало, словно несколько дней назад не Джек был тем, кто унизил и опустил Риза. Словно не он хотел провести ночь с Нишей. Словно не он открещивался от любой связи с мальчишкой. «Мне его не хватало», — с постыдной жалостью к самому себе подумал Джек, неосознанно поглаживая бархатную кожу, едва касаясь ее ладонью. — Значит, я хочу тебя видеть. Полностью. Как бы плохо ты сейчас не выглядел. В обмен на это все мое прошлое станет твоим достоянием. Риз замялся. Он долго буравил взглядом одну точку, недоверчиво хмурился, все его лицо, в синяках и ссадинах, выражало то ли тяжелые муки совести, то ли завывание разума, то ли глубокие, сердечные страдания. Затем он вздохнул, осторожно высвободил руку, вытер слезящиеся глаза и откинул в сторону одеяло. Ноги его, от колена до середины бедра, насколько позволяли увидеть короткие шорты, были покрыты порезами, кое-где любезно прикрытыми пластырями. — Нравится? — с издевкой над самим собой поинтересовался Риз, приподнимая уголок майки, под которой красовались совсем уж безобразные, грубые раны. — Все ради Вас. Джек прикрыл глаза, тяжело вздохнул и, пересилив желание оставить Риза наедине со своими демонами, с низким гортанным рыком ответил: — Самое красивое, что я когда-либо видел.