Джон Смитс по жизни шел двумя наименее выгодными и наиболее травмоопасными жизненными путями: путями алкоголика и трудоголика. Чередуя вечера, проведенные в обнимку с бутылкой, с вечерами, проведенными в обнимку с годовой отчетностью, он, сам того не замечая, превращался в несуразное подобие среднестатистического работяги, которому для счастья требовалось совсем немного: жена, ребенок, зарплата и сон. Это не нравилось ему отчасти потому, что всю свою жизнь он рьяно пытался вырваться из этих узеньких, тесных рамок социальной адаптации и нормированного поведения, но, по большей части, ему просто была противна сама мысль об оскотинивании и доведении себя до усредненного образа обывателя. Не хотел он учиться понимать выкидыши массовой культуры, до старости лет надеяться на благосклонность властей и безропотно плыть по течению, позволяя подводным камням царапать впалое брюхо. Ему было мало себя, он плутал по лабиринтам подсознания в надежде найти выход или хотя бы иссохший скелет Фавна, который так его и не дождался, но все было попусту.
Джон Смитс был уверен, что у него не было явных проблем с алкоголем. Еще больше он был уверен в том, что коротать ночи за рабочим столом, а не дома, в постели с любимой женщиной, или у кроватки болеющей дочери, — поведение в пределах нормы. Никаких отклонений. Никаких девиаций. Все ровно так, как должно было быть.
Альма долго прощала его, потому что любила. За десять лет супружеской жизни их отношения неплохо поизносились, как некогда дорогие туфли, которые каждый день, вне зависимости от состояния погоды за окном, надевал один и тот же человек, но, тем не менее, Джон, оглядываясь на события этих десяти лет, мог с полной уверенностью сказать, что был счастлив. Не было ничего дороже мгновений, которые они провели вместе. К сорока годам сентиментальность уже начинала выветриваться, но, показывая немногочисленным друзьям (друзьям Альмы, как правило, своих Джон тогда уже не имел) фотографии со свадьбы, мужчина невзначай улыбался, как школьник, которого заперли в женской раздевалке.
Едва женившись, а Джону тогда было каких-то тридцать лет, они прослыли практически идеальной парой. В «Гиперионе» их семью знали как эталон стабильных, сильных, искренних отношений, в которых никто не командовал и не стремился быть «главой». Это не совсем было так: никто не отменял лидерской жилки Джона и ослиного упрямства Альмы, и, пока у них не появилась дочь, сталкивались лбами они достаточно регулярно, выискивая глупые поводы друг друга ненавидеть, а потом — любить ночами напролет, то ли извиняясь друг перед другом, то ли друг друга наказывая.
Затем родилась Ангел. В муках, с тройным обвитием пуповиной, с нашатырным спиртом наготове и с белыми костяшками Альмы, сжавшей руку своего мужа до крупных царапин. Она сломала четыре ногтя, Джон — сломал запястье за день до родов, но не спешил напоминать жене об этом, чтобы она не переживала еще и из-за его руки. Запястье в конце концов срослось как-то неправильно, пришлось трижды его перекраивать, что-то разрезать, что-то сшивать, грустно мычать и качать головой, и, в качестве незапланированного подарка, Джон привез Ангел большого плюшевого щенка, Альме — сережки, а себе — сделал татуировку, которая перекрыла оставшийся после трех не самых удачных операций шрам. И все были счастливы.
Потом жизнь завертелась. Пеленки, ползунки, горшки, цветные кубики, «нет, милая, нельзя есть грязь», «нет, милая, нельзя есть кошку», «нет, милая, нельзя есть мои волосы». И так несколько лет подряд. Джон не мог сказать, что ему не нравилось быть отцом. Работая с чужими детьми, он учился правильно взаимодействовать с родной дочерью. Правило работало и в обратную сторону. Иногда, конечно, ему все еще казалось, что он был не на своем месте, его навещали неприятные мысли о том, что, быть может, жизнь могла быть проще, если бы он оставался один, не женился, не работал, искал развлечения в одиночестве, но мысли эти быстро отходили на второй план, когда Ангел, широко улыбаясь во весь свой беззубый рот, протягивала ему нарисованную восковыми мелками лошадку, больше похожую на собаку, которая, в свою очередь, больше походила на лягушку. Джон складировал ее рисунки в ящике своего рабочего стола и поставил фотографию малышки перед собой, чтобы помнить, ради кого он работает, и кто ждет его дома после тяжелого трудового дня.
Что же случилось потом? Ничего необычного. Рутина всегда негативно влияла на человеческие головы, совсем как влага — на металл, подверженный ржавчине, и так, начиная ржаветь, Джон медленно шел ко дну, отягощенный семейной жизнью.
Он любил Альму. Он любил Ангел. Вот только себя полюбить так и не смог. В этом, вероятно, была главная проблема его вечной неудовлетворенности жизнью. Он строил воздушные замки, в которых был единоличным правителем, королем всего мира, но мир этот был иллюзорным, и Джону это абсолютно не нравилось.
— Душка, если ты будешь и дальше так себя загонять, от тебя через пару лет не останется ничего, кроме золотой пыли, — сигнализировала о необходимости маломальского отдыха Мокси, — Принести тебе кофе?
— Принеси мне виски, — кусая карандаш, ответил Джон, — И, бога ради, не звони моей жене. Ей незачем попусту переживать.
Но Мокси была одной из тех женщин, которым нельзя было строго-настрого что-то запрещать. Запрет для них служил сигналом к действию, «нет» означало «да», а обещание наказать за непослушание — намеком на маленькую награду. Мокси была в хороших отношениях с Альмой, которую ничуть не смущало то, что за этой женщиной когда-то в прямом смысле бегал ее муж. Дела давно минувших лет были не так уж и важны. Важно было то, что между дамами царили понимание, доверие и женская солидарность, благодаря которой решались многие проблемы, связанные с мужчинами.
— Здравствуй, конфетка. Да, это Мокс. Нет, еще не закончил…
Джон прикрыл глаза и попытался притвориться, что не слышит жалобы секретарши на его безобидное желание немного пригубить. В ушах звенело. День выдался не самый удачный. После такого продолжительного срока работы с детьми из не самых благополучных семей Джон начал окончательно терять связь с реальностью, и ничего не могло выдернуть его из мира жертв насилия и потенциальных психопатов-серийных убийц, кроме крепкого напитка. В бутылке он искал себя, но находил одни проблемы.
— Ваш виски, многоуважаемый сэр, — Мокси оставила на столе полную бутылку и идеально начищенный рокс, — Альма просила приехать к ужину.
— А я просил ей не звонить.
— Правда? — женщина поправила волосы и махнула рукой, — Кажется, я не расслышала.
Можно было простить ей и эту маленькую шалость. Мокси можно было простить что угодно, только бы она оставалась такой непосредственной и очаровательной стервой. Джон ее искренне обожал. Даже сейчас, спустя долгие пятнадцать лет после их первой встречи.
Картина, развернувшаяся перед Джоном, стоило ему вернуться домой, была в высшей мере мелодраматичная. За накрытым столом, безэмоционально ковыряя серебряной вилкой остывшую лазанью, облаченная в прекрасное вечернее платье с россыпью мелких стразов на плечах и груди, сидела, словно королева на поминках мужа-короля, убитая горем и усталостью Альма. Джон взглянул на наручные часы. Да, все верно.
Он опоздал к ужину ровно на два часа.
— Хорошо провел день? — без особого интереса спросила Альма, отправив маленький кусочек лазаньи в накрашенный рот.
— Как и все дни до этого: по горло в работе.
У него ведь даже не заплетался язык, и шаг был ровным, уверенным, словно Джон и ста грамм не выпил. На ходу раздеваясь, он думал о том, что не было в мире большего наказания за глупость, чем разочарование, что плещется в бездонных морях пары любимых глаз. Он думал и о том, что Ангел, скорее всего, расстроилась, проведя целый вечер без папы, и о том, что заполнение документов вторичной важности наверняка не стоило приближающегося скандала, и о том, что его воротило от еды, даже самой вкусной и приготовленной с любовью.
Ослабив галстук, Джон рухнул на стул рядом с женой, и, затолкав поглубже в глотку отсутствие голода, принялся за ужин.
— Вкусно? — поинтересовалась Альма.
— Бесподобно.
Женщина горько улыбнулась и, погладив мужа по руке, расстегнула манжету.
— Купила в забегаловке через дорогу. Не стала готовить сама. Знала, что ты все равно не придешь.
Кусок стал поперек горла, но Джон сделал над собой усилие и проглотил его вместе с комом обиды и сгустком ответного яда. Смолчал, пережевал салат, мгновенно ставший безвкусным, словно из бумаги и пластилина, и намотал на вилку такую же, должно быть, безвкусную пасту.
— Завтра утром я уезжаю, — Альма отложила в сторону столовые приборы и, налив себе воды из графина, сделала несколько мелких глотков, чтобы промочить горло, — Мама попросила помочь с собаками, а я решила, что будет правильным провести с ней день. Надеюсь, ты понимаешь, что тебе нужно будет отвезти Ангел в школу и забрать ее оттуда. И нет, Джон, — опередила она мысли своего мужа, — «Заказать такси» и «забрать Ангел после школы» — не тождественные понятия. Пожалуйста, сделай над собой усилие и поставь ребенка на первое место.
То ли челюсть хрустнула, то ли пережаренный кусочек бекона на зубах, то ли какая-то нехорошая мысль встала ребром в черепе и, царапнув кость изнутри, издала неприятный звук. Джон поднял голову, взглянул на супругу, и замер в растерянности, не понимая, как ему реагировать на пассивную агрессию с ее стороны. Раздражаться в ответ было бы последним шагом, при чем — по направлению к разрыву. А этого Джон не хотел. Он все еще любил ее так, как никого никогда не любил.
— Ты и Ангел всегда для меня на первом месте, Альма, — он сжал до боли вилку и закусил щеку, — То, что я позволил себе немного выпить, не дает тебе права упрекать меня в чем-то.
Прекрасное лицо, едва тронутое морщинами, исказилось гримасой разочарования.
— Двенадцатый день, Смитс, — она вздохнула и бессильно спрятала лицо в ладонях, — Двенадцатый день подряд ты приходишь позже, чем я прошу тебя, и двенадцатый день подряд ты пьешь. Не столь важно, пьешь ты на работе, в компании или здесь, дома, Джон, ты просто не можешь остановиться. Иногда мне кажется, что ты всеми силами пытаешься похоронить человека, которого я когда-то полюбила. Думаешь, мне приятно каждый раз объяснять Ангел, почему папа не может просто приехать вовремя? Ее воспитывал совсем другой отец, который был готов бросить все и примчаться, когда у нее резались зубки, когда ей было нечего делать, когда отключалось электричество и она была напугана. Неужели ты считаешь, что ребенок счастлив наблюдать за тем, как отзывчивый, чуткий, любящий отец превращается в забулдыгу, окольцованного работой?
Перетерпеть, перемолчать, пережевать, переосмыслить. Он обязательно справится.
— Знаешь, недавно она сказала мне, что скучает по временам, когда ты просто желал ей спокойной ночи. Когда ты был дома, мог прочитать ей сказку, поцеловать в лоб и сказать, что ты ее любишь. Когда от тебя не несло, как от свиньи, какой-то мерзкой брагой, и о чужих детях ты заботился не больше, чем о ней.
— Правда, так и сказала? — не сдержав усмешки, сострил Джон.
Альма хлопнула ладонями по столу.
— Хватит! Какого дьявола ты опять придираешься к словам? — слезы сверкнули на длинных черных ресницах, — Неужели ты не понимаешь, что я пытаюсь донести до тебя? Все, что мы вместе строили долгие десять лет, что складывали из кирпичиков и поддерживали голыми руками, может разрушиться из-за того, что ты не можешь решить, кем же ты хочешь быть: работягой, алкоголиком или семьянином. Я устала, Джон. Ангел устала. Ты и сам устал, я вижу это в твоих глазах. Почему ты просто не можешь взять себя в руки и сделать выбор? Ты же мужчина, в конце концов.
— Самый нелепый аргумент — это наличие у меня яиц, милая, — Джон посмотрел на свое отражение в рукоятке вилки в надежде выискать в своих глазах «усталость», но таковой не обнаружилось, — Ты не можешь мотивировать меня делать то, чего хочешь только ты, повторяя, что я — мужчина. Я и так выполняю достаточно «мужской» работы. Благодаря мне у нас стабильный доход, у тебя — регулярный секс, у нашей дочери — крепкое плечо и постоянная защита от всех, кто может ей навредить. Если тебе нужно что-то еще, как насчет поискать другого «мужчину»?
Тогда он не заметил, но что-то во взгляде Альмы поменялось. Спустя пять лет это казалось уже очевидным, но на тот момент Джон был уверен, что это было оцепенение — нормальная женская реакция на агрессию со стороны мужа. Он не мог даже задуматься о том, что у Альмы уже был другой мужчина. Джон все еще верил ей.
— Пап?..
Повернувшись, Джон наклонился и похлопал себя по бедру, подзывая застывшую в дверях девочку. Она сонно потирала кулачком слипающиеся глаза и наматывала на указательный палец свободной руки черный локон, выбившийся из свободной косички. Ангел, щурясь от яркого света, прошлепала босыми ногами к центру комнаты и взобралась на колени отца.
— Почему вы с мамой ссоритесь?..
Альма, тотчас подлетев, обошла мужа и, наклонившись, нежно погладила Ангел по щеке.
— Мы совсем не ссорились, дорогая, — она чмокнула малышку в кончик носа, и та очаровательно поморщилась, словно собиралась чихнуть, — Просто у мамы и папы, как у всех взрослых людей, есть свои…
— Проблемы, — подхватил Джон, — И мы как раз занимались их решением. Прости, что разбудили тебя, принцесса.
Ангел, недоверчиво посмотрев на отца из-под черных ресниц, все-таки расплылась в кроткой улыбке и прильнула к его плечу.
— Папа завтра заберет тебя из школы, — сказала Альма, неодобрительно поглядывая на мужа, — Во сколько ты заканчиваешь?
— В два, — фыркнула Ангел в отцовскую рубашку сквозь дремоту.
***
— Ты понимаешь, что я должен был выехать сорок, мать его, минут назад? — выплюнул он в лицо ничего не понимающему Скутеру, который уже в десятый раз принес свое резюме. Его резюме не нуждалось в таких частых изменениях, Джон лишь посоветовал исправить все грамматические и пунктуационные ошибки, но, видимо, проверяя материал вместе с мамой, Скутер добавлял множество новых пунктов, от количества и нелепости которых у Джона скрипели зубы. Да, Скутер был неплохим парнем, но откровенно тупым и крайне твердолобым, а в данной ситуации — еще и чрезмерно раздражающим.
В том, что Джон напрочь забыл о родной дочери, вины бедолаги Скутера не было. Он, конечно, звезд с неба не хватал, но заявился он в кабинет директора всего с пятнадцать минут назад и никак не мог повлиять на то, что его начальник уже опаздывал. Джон злился не на него, а на себя, потому что следовал сценарию «будь плохим отцом и плохим мужем», который для него прописала Альма, потому что не мог ничего сделать со своей дырявой, как решето, памятью, потому что в очередной раз предал доверие самого дорогого, самого любимого существа.
Садился за руль он в полной уверенности, что бросит пить и начнет возвращаться домой ровно по официальному окончанию рабочего дня. Погода была не просто отвратительной, она была тошнотворной, и дворники, сломанные какой-то мразью на стоянке, отказывались работать. Полагаться на свое зрение было не самой умной идеей, поэтому Джон надел ненавистные им очки, но и они не смогли спасти его от нулевой видимости. Он щурился, ругался, жевал губы, давил на педаль, рвал руль в разные стороны, пытаясь избавить себя от луж и грязи, и молил всех богов, чтобы те не дали ему пропустить нужный поворот.
Но жизнь всегда знает лучше, какой поворот окажется «нужным». Какой-то идиот, пытаясь обогнать медленно ползущего впереди товарища по несчастью, вылетел на встречную полосу, и Джон, повинуясь всем инстинктам, кроме инстинкта самосохранения, вывернул руль влево. Почувствовав, как в глаза ударил яркий свет несущейся на него фуры, он внезапно для себя понял: он уже никогда не бросит пить и никогда не начнет возвращаться домой ровно по официальному окончанию рабочего дня. Он никогда не вернется домой.
За светом последовал удар, тупой, как удар обухом топора по дереву, визг тормозов, треск бьющегося стекла, хруст шейных позвонков, и темнота. Уютная, бархатная темнота, опутавшая руки и ноги цепями паралича. Долго на периферии зрения мельтешили алые пятна, смешивающиеся в одну большую кляксу и вновь распадающиеся на мельчайшие частицы. Затем и они пропали. Больше ничего не было.
Накаяма сказал Альме, спокойной, как статуя, что лицо ее мужа было травмировано, когда его пытались вытащить из смятой, как консервная банка, машины. Накаяма сказал Альме, тревожно покусывающей накрашенные ногти, что Джон не сможет ходить в лучшем случае пару месяцев, в худшем — никогда. Накаяма сказал Альме, рыдающей, уткнувшись лицом в ладони, что кома — не приговор, как и паралич, как и амнезия, как и умственные отклонения, как и нервные заболевания, как и слепота, глухота, немота, как и многое, многое другое, что могло настигнуть Джона по выходу из пограничного состояния. Затем Альма вытерла слезы шелковым платочком со своими инициалами и пообещала быть сильной.
И была. К сожалению, очень непродолжительный срок.
Три недели. Три недели Джон не подавал признаков жизни. Первую неделю Альма приходила каждый день, приводила с собой зареванную Ангел и долго сидела у больничной койки, напевая бессознательному мужу колыбельную, которой мать успокаивала ее, когда Альма, будучи еще маленькой девочкой, болела свинкой. На второй неделе, когда с лица Джона сняли бинты, она приходила три раза, обновляла цветы на прикроватной тумбочке и рассказывала о делах на работе. На третьей неделе она пришла один раз. Поцеловала в осунувшуюся щеку. И уехала с кем-то другим.
Джон очнулся на глазах Мокси. Она не была частым гостем в его палате, но всегда была готова присмотреть, если Альмы не было поблизости; едва завидев, как у старого товарища задрожали ресницы, она позвала врача, и Накаяма долго еще благодарил ее за своевременную реакцию. Джон не понимал. В голове было пусто. Он ничего не слышал, свет бил в глаза, горло болело, застоявшаяся кровь медленно, лениво, как слизень, перетекала по венам.
Мокси дозвонилась до Альмы, и спустя полчаса они обе, вместе с Ангел, рвущейся на руки к папе, выслушивали от Накаямы длинные, мучительно длинные инструкции. Он без прикрас и смягчения рассказал обо всем: о пролежнях, о заторможенности, о том, сколько раз в день придется выносить утку из-под лежачего человека, о том, сколько еще операций ему предстоит, о том, сколько стоит восстановительная терапия, и Альма сломалась. Она криво улыбнулась, всучила Мокси дочь, пожала Накаяме руку и убежала.
Она, конечно же, вернулась уже на следующий день в полной боевой готовности. Она смело приняла на себя всю ответственность, даже отказалась делить ее с Мокси, но Мокси, в свою очередь, знала Альму слишком хорошо, чтобы всерьез воспринимать этот акт милосердия. Она молча наблюдала за всеми попытками Альмы быть хорошей женой, и ее сердце обливалось кровью: она знала, что ни одной женщины не могло хватить надолго. Страшно это, ежедневно смотреть в глаза человека, который десять лет назад нес тебя под венец, а сегодня — уже не помнил твоего имени.
Альма выбрала самый неподходящий момент, чтобы уйти. Она дождалась, пока к Джону вернется память, и огорошила его ужасной новостью: она больше так не может. Тупо глядя сквозь нее, мужчина терпеливо слушал и про ее усталость, и про ее опасения, и про желание двигаться дальше. С каждым словом новый гвоздь вонзался в крышку его блестящего дубового гроба. «Вот значит, как, — подавляя в себе чувство паники, думал Джон. — Значит, теперь я — обуза?».
— Не смей вешать нос, здоровяк! — жужжала над ухом Мокси, когда Альма уехала, — Она еще вернется. Обязательно вернется. От таких мужчин, как ты, просто так не уходят, Красавчик. Ей нужно время, чтобы остыть. И еще немного, чтобы понять, какое сокровище она только что упустила.
И время действительно шло. Джон заново начал ходить, причем гораздо быстрее, чем прогнозировал Накаяма. Он вспоминал заново азы нормального человеческого существования, и почувствовал себя самым счастливым человеком, когда наконец, встав с кровати, смог крепко обнять Ангел. Он пообещал ей, что никогда не бросит, что бы не произошло, и она сказала, что верит. Джон и сам себе верил.
Затем, как гильотина, на шею обрушилась очередная «приятная» весть. Альма подала на развод. Джон не был расстроен. Он был в ярости. Он чувствовал себя диким зверем, которого против воли заставляли прыгать через горящий обруч, и ничего не мог сделать ни со своим моральным истощением, ни с тупой душевной болью, которая никак не могла его отпустить. Мокси пыталась сгладить все острые углы, чуть ли не под руки бросалась, чтобы Джон случайно не разбил кулак вместе с кафельной плиткой или зеркалом. Затем он как-то быстро успокоился.
— Просто пройденный этап, — повторял Джон самому себе в бессонные часы, когда фантомная боль мучила его тошнотой и головокружением. — Вычеркни его из своей жизни, забудь, перепиши. Чтобы что-то построить, надо сломать уже имеющееся. Чтобы родилось новое, нужно убить устаревшее. Все просто. Просто. Просто…
Он не замечал, как лишался рассудка, но это замечали и Ангел, и Мокси. Реальность ускользала из его пальцев, и с каждой секундой, проведенной в своем воздушном замке, который теперь не могла разрушить суровая реальность, мужчину все больше и больше забавляло его неутешительное положение.
Он сменил имя. Стал Джеком. Перестал носить кольцо. Подписал заявление о разводе. Стал свободным человеком. Поклялся дочери, что бросит пить и курить, что будет о ней заботиться, но что-то в его душе надломилось. Чувство пустоты, невосполнимой утраты, неуемного горя, не могло разжать челюсти и перестать пережевывать его кости каждый божий день.
Он жил и помнил: никто не будет любить его «до гроба». Только если он сам.
***
— И, как видишь, с этим я неплохо справляюсь, — Джек горделиво похлопал себя по груди. — Теперь от моих самолюбия и нарциссизма страдают другие люди, но мне не хватает ума на то, чтобы что-то с этим сделать. Иногда мне кажется, что тот участок мозга, который отвечает за сопереживание, остался выключенным с тех самых пор, как меня сплющило в машине.
Риз, задумчиво покусывая ноготь указательного пальца, мотнул головой.
— Если бы это было так, Вы бы не стали сейчас все это мне рассказывать.
Это уже Джек отрицать не стал. Мальчик был как никогда прав. Риз, тяжело вздохнув, отвел взгляд и задумался о чем-то своем.
— Могу ли я… — он встал на колени и доверчиво взглянул ну мужчину снизу-вверх своими огромными слезящимися глазами, — Попросить об очень странной вещи? Вам она не понравится.
Любопытно.
— Я весь внимание.
Риз подполз ближе.
— Я могу, ну… Потрогать? Шрам.
Джек опешил. Он прекрасно помнил, что Риз чутко и трепетно относился к прикосновениям и хватался за любую возможность их заполучить, но это желание было странным даже по меркам Джека. Отчасти из-за его странности Джек просто не мог отказать, даже пытаться не стал. Он подался чуть вперед, склонил голову и прикрыл слепой глаз, позволив Ризу в полной мере насладиться видом рассеченного лица.
— Валяй.
Риз, для смелости и концентрации закусив губу, осторожно коснулся кончиками указательного и среднего пальцев рваной линии уродливого шрама и темной огрубевшей кожи вокруг его кромки. Пальцы Риза все еще были холодными, мелко дрожащими и очень ласковыми. Джек улыбнулся уголками губ, впервые за долгое время — искренне, и, зачарованно глядя на распускающуюся во взгляде мальчишки нежность, почему-то усомнился в своем к нему отношении. Он был способен на большее, чем сам Джек. Он умел чувствовать больше, быть лучшим человеком, любить и ненавидеть ярче и полнее, и, возможно, поэтому Джеку, завистливому засранцу Джеку, казалось, что он ненавидит Риза за всю его подростковую глупость.
В нем не родилось ответное чувство, совсем нет. Не было плодородной почвы. Но в глубине души вспыхнул какой-то маленький голубой огонек, готовый вопреки всем силам зла разрастись в могущественный пламень.
— Кто бы что ни говорил, — Риз скользнул пальцами на щеку Джека, погладил ее, накрыл ладонью и задержал руку, — Вы — удивительный человек. Каким надо быть дьяволом, чтобы сочетать в себе качества полного ублюдка и, в то же время, оставаться прекрасным мужчиной?
— Надо просто быть мной, детка, — шепотом ответил Джек.
Он мешкал, раздумывал, но недостаточно долго, чтобы Риз, испугавшись образовавшейся между ними интимности, убрал руку. Пропустив сквозь пальцы его волнистые волосы, Джек сжал их как можно сильнее, чтобы порадовать сущность садиста, и, заставив мальчишку слегка откинуть голову, поцеловал его — глубоко, горячо и влажно, мучительно искренне, неестественно пошло, до вздоха, до рыка, до стона.
