Укрощение строптивого

Альма была фаталисткой. Ну, так она себя называла. Джек иногда вспоминал об этом, когда ему приходилось объяснять кому-то из своего ближайшего окружения, что никакой «судьбы» в том понимании, которое обычно вкладывали люди в трактовку этого слова, в мире не существует и существовать не может, а всякая вера в предопределенность грядущего — есть не что иное, как оправдание собственным лени и нежеланию что-то менять в своей жизни. Вся эта тема с фатализмом и исключительно женской способности придавать значение всяким мелочам навевала на него некое подобие ностальгии. Он вспоминал, как после самых тяжелых и насыщенных дней Альма просыпалась посреди ночи в горьких слезах и, прижавшись к нему, сонному и растерянному, дрожащим лохматым комочком нежности и черных волос, сетовала на ужасные сны, которые были не чем иным как знамением чего-то неизбежного и обязательно мрачного. Ей казалось, что, куда бы она не пошла, обязательно ее хрупкая стопа угодит в канализационный люк лишь потому, что это ей приснилось. И, пусть Альма была умной женщиной с хорошим образованием и незаурядной смекалкой, на этом «приснилось» строились даже претензии к супружеской верности Джека. Она тревожила глупыми верованиями, не имеющими ничего общего со здравым смыслом, и Джека, и свою мать, и даже Ангел, которая пусть и не сразу поняла значение слова «фатализм», но вскоре начала воспитывать позицию бытового пессимизма и в себе. Так Джек против собственной воли оказался окружен двумя прекрасными женщинами, которые хором твердили ему о предопределенности всех его поступков и их последствий, и, если Ангел действительно придерживалась этой неутешительной теории, то Альма неустанно высказывала свое любимое «а вот если бы», чем противоречила своим убеждениям. Ангел свой фатализм переросла. Что там случилось с фатализмом Альмы, Джек вообще представить не мог. Для него значение имело только то, что с возрастом тенденции к паранойе привели его к тому, что он начал и сам трактовать какие-то случайные события, неожиданные или просто странные, как пространные намеки высших сил, словно творцу, или кто там обычно насмехался над потугами смертных, было больше нечем заняться. Но чем вообще можно было объяснить внезапную благодарность счастливых родителей выпущенной девочки, если эта благодарность при помощи магической силы нечеловеческой щедрости материализовалась в руках Джека в бутылку… Джека? Обычно мужчина не имел привычки радоваться подобным подаркам, потому что грань, отделяющую их от взяток, пронаблюдать было мучительно тяжело даже с пятнадцатилетним стажем, но в этот раз представившийся повод выпить в кои-то веки был весьма значительным, и, соответственно, радость пришла без стука и разрешения на вторжение в голову. — Давай будем честны, — убеждал Джек самого себя и Мокси, которая яростно пыталась вырвать из его рук бутылку, — Моя жена планирует отсудить у меня ребенка, который, к слову, будет только счастлив наконец от меня избавиться, на моей шее сидит мальчишка, который в любой момент из-за того, как я на него посмотрю или дыхну, может покончить с собой, моложе я не становлюсь, удача обходит меня стороной, и если совокупность всего этого не является поводом, то что тогда является? — Рождение, свадьба и поминки, — отчаявшись из-за сломанного ногтя, Мокси выпустила бутылку из рук и почтила Джека взглядом, который должен был означать «я потеряла веру в тебя, твою силу воли, твои обещания и твое умение превозмогать тяжелые жизненные ситуации», — трио, которое сопутствует любому человеку, который хочет выпить, не превратившись при этом в чертового алкоголика. — Ставлю тысячу долларов, что сегодня кто-то или родился, или женился, или помер. Почему бы за это не выпить? Мокси округлила глаза. — Я обещала себе не переходить на беспочвенные оскорбления, но все-таки, Смитс, ты совсем дурак? В ответ на это Джек лишь развел руками и благодарно поклонился, как бы признавая, что он действительно был дураком. Что тут попишешь? Маменька курила во время беременности, папенька — разбрасывался своим бесценным семенем направо и налево, клепая новых маленьких Смитсов, попутно отвешивая женушке затрещины за ревность, бабуля, святая женщина, в целом была самородком воспитания, била что есть мочи тупыми предметами, часто — по заднице, еще чаще — по голове. Тут уж хочешь не хочешь, а дураком станешь, причем еще таким, из которого глупость ни в жизнь не вытравить. — Слушай, раз уж ты такой упертый осел, который не может уважить ни мнение других людей, ни состояние своей собственной печени, — Мокси грохнулась в кресло и закинула ногу на ногу, демонстративно засветив бирюзовое кружево трусиков под юбкой (на это Джек, впрочем, уже давненько не реагировал и не эрегировал, поэтому бутылку из рук не выпустил и хватку не ослабил), — то хотя бы пригласи кого-нибудь выпить с тобой. Нишу, Джеффри, Хьюго, даже меня, хоть я, скорее всего, и откажусь, потому что я забочусь о своем здоровье и прекрасно отдаю себе отчет в том, сколько мне лет и чем могут быть чреваты беспричинные попойки. Не превращайся в того, для кого седативным эффектом обладает вкус алкоголя, а не задушевные разговоры с людьми, в компании которых этот алкоголь можно распить. Джек раздосадовано вздохнул. — Ты же понимаешь, что Ниша со мной не разговаривает, а пить с кем-то, кроме нее и тебя, я не очень-то и хочу? — Значит, просто не пей. Идеальное решение проблемы, не находишь? С невыразимой грустью мужчина всмотрелся в сверкающие янтарные всплески вкуснейшего виски, бьющиеся о прозрачные стенки стеклянной темницы. Разве могло существовать в мире нечто более совершенное, чем этот напиток, рецептуру которого сам Господь даровал человечеству в качестве поощрения за многолетние поиски идеального алкоголя? Делить его с кем-то недостойным было тождественно дележке любимой женщины с незнакомцем и приравнивалось к высочайшей степени кощунства. Нет, Джек не мог так поступить. Нужно было взвесить все «за» и «против», и особенно тщательно обдумать возможность обмануть Мокси и просто напиться в гордом одиночестве. Это, однако, было слишком простым решением проблемы, а простые решения никогда не были прерогативой Красавчика Джека. Он в девяти случаях из десяти отдавал предпочтение тернистым путям, которые обязательно сулили его лицу неприятное знакомство с лозами чертополоха, а ногам — столкновение с валунами и древесными корнями, которыми была перетянута та узенькая тропка, которую он, как и многие другие потерявшиеся путники, считал «неплохой дорогой». В этот раз у него как раз на примете была одна такая… «Узенькая тропка». — Слушай, у меня есть, конечно, идея насчет того, с кем бы я мог разделить удовольствие дегустации этого божественного нектара прямиком с заснеженных вершин Олимпа, но тебе она не понравится. Мокси заинтересованно хмыкнула, но заранее подозрительно сощурилась. — Удиви меня. — Один маленький тощенький инва… Прежде, чем он договорил, Мокси замотала головой. — Нет. Ты не будешь пить с Ризом. Нет, Джек, не-а, а-а-а, ни за что, даже и не думай! Ты его восстановить хочешь или все-таки убить? — Послушай, — нехотя отставив бутылку на стол, Джек сцепил пальцы в замок, сложил руки перед собой и для пущей убедительности подался к Мокси, — Знаю, из моих уст это прозвучит неправдоподобно, но я хочу провести с ним время. Разобраться во всем, что происходит. А еще последовать твоему совету не напиваться в одиночестве. А еще я попрошу тебя вспомнить о том, что Хаммерлок выписал ему лекарства, которые, если я могу судить по своему незавидному опыту, даже при самом большом желании лучше не смешивать с горячительным. Печень, знаешь ли, дама капризная, лишние токсины выводит неохотно. Вот так начнет парнишка лечиться, и все, плакала моя возможность поговорить по душам без опаски снова довести его до желания нашинковать себя, как морковку по-корейски. Ну же, Мокс, это не такая уж и плохая идея. — Нет, Джек, — Мокси оказалась непреклонна, — это все еще плохая идея. — Да почему? — Ему шестнадцать! Джек фыркнул. — Вообще не аргумент. Сколько было тебе, когда ты впервые попробовала крепкий алкоголь? Мне вот лет одиннадцать. — Двадцать четыре, Джек. — Мокси потерла переносицу, закатила глаза и наконец встала из кресла, — И, поверь, повод у меня был более серьезный, чем простое желание. И нет, не нужно объяснять мне все на пальцах, я прекрасно поняла твою позицию. Услышав, что голос ее слегка смягчился, мужчина уж было образовался, предвкушая маленькую попойку в компании кого-то, кто не был ему абсолютно отвратителен. Воодушевившись, он поправил галстук и, разулыбавшись во все тридцать два (на самом деле, гораздо меньше) зуба, спросил с надеждой в голосе: — То есть, ты позовешь Риза?.. Женщина смерила его презрительным взглядом, и, ничего не ответив, быстрым шагом дошла до двери и захлопнула ее с обратной стороны. В который раз ее материнский инстинкт вставал Джеку поперек горла, но нельзя было винить в сердобольности человека, на чьих руках выросли четыре ребенка и разжирели трое мужей. Она заслуживала быть той, кому не было плевать на всех детей мира, и прекрасно справлялась с тяжелой и неблагодарной ролью многодетной, если не всеобщей, матери, но иногда ее желание помочь всем несчастным карапузам делало ее абсолютно несносной. Джек имел больше прав на Риза, чем она. Мало-помалу он пришел к выводу, что, раз уж Мокси его бросила, Ниша на него обижена, а Риз, скорее всего, был недосягаем из-за протекции своей многодетной защитницы, бутылка все-таки оказалась полностью в его распоряжении. Поэтому Джеком было принято вполне очевидное решение самостоятельно разделаться с виски, на несколько часов заткнув пасть надоедливой совести. В конце концов, ему было не впервой подобное деструктивное времяпрепровождение. Главное — не садиться за руль, не предпринимать попыток дозвониться до бывших и уж тем более не искать по всему «Гипериону» Ангел, чтобы, опаляя ее дыханием с характерным ароматом перегара в попытке поцеловать в щечку, извиниться за напрасно испорченное детство. — Только я и ты, детка, — мужчина нежно погладил соблазнительные изгибы бутылки, — Только я и ты. Фатализм брал свое. Хотя, скорее, даже не он, а сама судьба во плоти. Стоило Джеку только открыть виски, как в кабинет вновь зашла Мокси, хотя уж скорее Мойра, раз уж ей досталась нелегкая доля очеловечивать судьбу, но не одна, а с растерянным Ризом, нервно сжимающим ее ладонь. Отпустив руку подростка, женщина громко опустила на стол два пустых рокса. — Я не говорила ему, почему ты вдруг захотел его видеть, поэтому, будь так добр, объясняй свой внезапный порыв самостоятельно, — сказала она и, махнув копной смоляных волос, была такова. Риз ненадолго замялся. Потеряв поддержку в виде доверчиво раскрытой мягкой ладони, он какое-то время сжимал и разжимал пальцы, словно надеялся пощупать воздух. Джек флегматично рассматривал покрытое нежно-розовыми рубцами предплечье и собранную в обширный рубец кожу вместо правой руки, доступ к которому открывала растянутая домашняя футболка. — Какой порыв?.. — наконец спросил Риз, наклонив голову к правому плечу. Джек многозначительно кивнул в сторону бутылки. — Этот. — А-а-а, — протянул Риз, понятливо кивая головой, — а при чем тут я?.. — Ну, знаешь, — Джек повертел руками в воздухе, — Я ведь говорил, что позднее этим днем я, быть может, обсужу с тобой свои семейные неурядицы, а тут мне как нельзя кстати принесли моего драгоценного тезку, так что… — То есть, вы хотите со мной выпить? — Вроде того. Риз, очевидно, понимая, что прямое предложение провести вместе вечер ему все-таки не светит, стремглав дернулся к креслу и, наспех усевшись, придвинул его ближе к рабочему столу Джека. Тот не то чтобы поразился стремительности мальчишки, скорее подсознательно ее одобрил. Ситуация была комичной, но Риз был умницей, раз без лишних пояснений отдавал себе отчет в том, для чего в данной ситуации он был нужен Джеку. Не чувствуя, что ему вообще нужны дальнейшие пояснения, мужчина открыл бутылку и наполнил роксы. — И-и-итак, — Джек придвинул один из них к Ризу, — Как ты себя чувствуешь? Риз пожал плечами. — Ну, не знаю, в перерывах между желанием умереть все довольно неплохо. Не могу перестать думать про… Ну, все, что происходит. Вон очень настойчиво пытался скормить мне свой полдник, лишь бы я перестал смотреть в одну точку. Я, конечно, съел, но это не очень помогло. — И что ты думаешь про «все, что происходит»? Усмехнувшись, Риз покрутил на месте рокс. — Думаю, что переживаю самый пизданутый этап своей жизни, если честно. С ним было мучительно сложно не согласиться. Да, у Джека времена бывали и похуже, когда все рушилось не в переносном, а самом что ни на есть прямом смысле, когда и жить не хотелось, и бороться, и справляться со своими трудностями, когда единственным, что посещало полупустую голову, было желание закрыть руками лицо и, свернувшись в три погибели, провести в таком положении несколько лет, пока иссохшее тело мхом не порастет, но сейчас все было иначе. Не плохо. Странно. — Значит, выпьем за то, чтобы это дерьмо наконец прекратилось? — Неа, — Риз замотал головой, — Мне любопытно самому во всем разобраться, так что пусть жизнь катится к черту в привычном ей темпе. Рано или поздно все это все равно кончится, а ожидание никого, кажется, еще не убило. — А как же Хатико? — Хатико умер от рака и сердечных червей, сэр, я читал об этом заметку в газете. Джек удивленно вскинул брови. Век живи — век учись. Кто бы мог подумать, что романтичная история о бесконечной собачьей привязанности может быть настолько прозаична. Такова была жизнь: романтики в ней было ровно столько, сколько ее привносили сами люди. И все-таки, сердце, разбитое не одиночеством, а сердечными червями… — Забавно… Что же, спасибо за образовательную справку, малыш! Риз горделиво улыбнулся, сощурив глаза. — Я всегда к вашим услугам! — И все-таки, нам нужно выбрать повод порадовать себя алкоголем, тыковка, иначе мне придется признать, что я всего-навсего хочу упиться до потери сознания, выбросить из своей памяти существование бывшей жены, и хотя бы на несколько часов кануть в сладкую, ни к чему не обязывающую бессознательность. — За нас, — бегло ляпнул Риз и осушил свой рокс раньше, чем Джек успел как-то отреагировать. Мальчик очаровательно поморщил нос, поджал губы и, зажмурив слезящиеся глаза, поставил рокс на место, всячески пытаясь изобразить на лице выражение стоической готовности выпить еще. Его впалые щеки тотчас оказались опалены бледным, но все-таки различимым румянцем, мягко намекающим на то, что детский организм Риза не мог адекватно воспринять сорокапроцентный виски. Слишком молодым, слишком нежным было это прекрасное тело. Коротенький неловкий тост, впрочем, Джек отвергать не стал, и, отсалютовав морщащемуся подростку, влил в себя содержимое своего рокса. Как ни крути, ничто не могло заменить бывшему алкоголику хороший крепкий напиток. — Прежде чем я снова выверну наизнанку свою прекрасную поросшую плесенью душу, мы могли бы немного поговорить о «нас», раз уж это местоимение прозвучало? — выдвинув ящик стола, Джек пошарил в нем рукой и, вытащив пару своих обожаемых мятных леденцов, бросил их под нос Ризу, чтобы тот зализал непривычный вкус виски. Мальчишка же предпочел обойтись без конфет. — Хотите знать, нравитесь ли вы мне так же сильно, как раньше? — прокашлявшись, скрипучим голосом спросил Риз и потупил взгляд, едва раскрыв глаза. Джек усмехнулся. — Вроде того, да. — Нравитесь. От меня не так уж просто избавиться, — все-таки осмелившись взглянуть на мужчину, Риз поднял голову и подмигнул ему, обнажив в улыбке неровные клыки. — Да уж, сынок, с этим и не поспоришь. Джек не был большим любителем разговоров ни о чем, еще меньше он жаловал разговоры об отношениях, потому что в его глазах они были квинтэссенцией разговоров «ни о чем», но, увы, нужно было расслабить ребенка и себя самого. С одной стороны, если бы болтовня не сближала, семейные психологи давно потеряли бы работу. С другой, если бы болтовня не сближала, возможно, Джеку не пришлось бы теперь разгребать последствия своего неудачного, но затянувшегося брака. Вновь разлив виски, мужчина ненароком бросил взгляд на выступающие ключицы Риза, выглядывающие из-под растянутого воротника его хлопковой футболки. На них, как зарубки на ивовых прутьях, свежей мякотью вспоротой кожи проступали глубокие царапины, которых раньше Джек не видел: вертикальные, безукоризненно ровные, нанесенные с холодным расчетом вопреки импульсивности. К горлу тотчас подступила хорошо знакомая злоба, которую он нередко испытывал в более тривиальных ситуациях, не предполагающих осторожного обращения с объектом раздражения. С Ризом же нельзя было не осторожничать. Джек помнил себя в те моменты, когда мир начинал расслаиваться вокруг него, оставляя лишь маленький клочок устойчивой суши посреди бескрайней пустоты, — стой, мол, сколько хочешь, только знай, что однажды придется прыгнуть, потому что нет ничего более бессмысленного, чем балансирование у края бездны. Нет, Риз уже не просто стоял перед бездной, он сидел на этом жалком клочке, свесив ноги, и улыбался, глядя в непроглядную черноту распахнутой пасти безумия, ищущий в ней не оправдание своей слабости, а повод проявить силу, повод продолжить борьбу. В общении с ним Джек постоянно чувствовал себя бродящим по острому лезвию: одно лишнее движение, и связки, пораженные острием ножа, порвутся, перечеркнув все предыдущие и даже возможные будущие заслуги. Хуже всего было то, что лезвия не кончались. Куда бы не глянул Джек, кругом на него смотрели перевернутые клинки, кинжалы, шпаги, рапиры, сабли, и все они, завлекая блеском чистой стали, в то же время пророчили увечья и шрамы. В который раз невольно возникало желание избавиться от Риза от греха подальше, чтобы и себя, и его обезопасить, но, как бы тяжело не приходилось, Джек не мог так с ним поступить. — Даже и не думаешь перестать себя уродовать, а? Ничего не ответив, Риз залпом выпил виски и долил себе еще, даже не удосужившись спросить разрешения. По нему было видно, что во вкус он не вошел, и просто пытался залить пустоту чем-то раздражающим, способным отвлечь от внутреннего дискомфорта. На его лице больше не было и тени детской беззаботности, только глубокая, саднящая тоска. Он молча оплакивал самого себя, и Джек со злорадным упоением вчитывался в эту эмоцию: он знал, каково это — бросать землю на крышку собственного гроба, и был, отчасти, даже счастлив понимать, что кто-то проходил через тот же ад, в котором он жил несколько лет, не имея возможности даже представить себя в другом мире. — Слушай, я не собираюсь тебя отчитывать, — начал Джек, поспешив проигнорировать очередную выпитую залпом стопку; если уж мальчик хотел надраться до зеленых чертей, значит, нужно было позволить ему взять желаемое, — я всего-навсего пытаюсь тебя понять. Я давненько не общался с детьми, но, кажется, основой крепких отношений между взрослым человеком и не очень взрослым является доверие. — Я не могу завязать, — ляпнул Риз в ответ, — это как… Наркотики или алкоголь. Как только я понял, что боль приносит мне хотя бы недолгое облегчение, я начал пользоваться этим, и со временем это превратилось во вредную привычку. Сейчас я просто продолжаю это делать, когда мне кажется, что все катится в пизду. — Почему вообще тебе кажется, что все катится в пизду, позволь узнать? Риз поморщился, как будто в сотый, а то и тысячный, раз его попросили объяснить абсолютно очевидную вещь, глупость, не заметить и не понять которую мог разве что слепой на оба глаза имбецил. И даже это Джек видел, оглядываясь через плечо, чтобы посмотреть на свой самый дерьмовый жизненный этап. До недавнего времени ему казалось, что причины его зацикленности на своей внешности были очевидны, и ничего никому объяснять он не хотел, только злился и клацал зубами, когда кто-то проявлял участие к его обезображенным тараканам. Теперь-то он понимал, что его проблемы были очевидны лишь для него самого, и никто, даже самые близкие, даже самые дорогие люди, не были обязаны учиться читать мысли, лишь бы не тревожить искромсанную, пульсирующую нарастающей от каждого прикосновения болью душу своими нескончаемыми заботливыми расспросами. Ризу же только предстояло пройти этот внушительный путь по битому стеклу сквозь терн, бурьян и осоку, чтобы усвоить этот непростой жизненный урок. — Я не могу объяснить это, Джек. — подросток сжался в комочек, подтянув колени к груди, и положил на них подбородок, — Каждый день случается что-то незначительное, что, тем не менее, как-то умудряется выбить меня из колеи, и одна эта глупость способна испортить мне жизнь на несколько часов. Я вижу, как на меня смотрят другие, я понимаю, как сильно они ненавидят меня за всю мою жалость к самому себе. Я знаю, что вы со мной, живым, возитесь только потому, что не хотите потом возиться с трупом, если однажды я решу покончить с собой. У меня нет друзей, нет семьи, которая любила бы меня так, как я того хочу, и все, к кому я проникся какими-то чувствами, исчезнут из моей жизни, как только я снова стану «нормальным» и отправлюсь домой. Мне одиноко буквально каждую ночь, и я ни с кем не могу этим поделиться, потому что это глупо, и все, что мне остается, — дрочить под одеялом, засунув себе в рот простыню, представляя, что вы просто стоите над моей кроватью и зовете меня по имени. Грубо. Со свойственным всем подросткам максимализмом. Зато честно, сомневаться в сказанном не хотелось и не моглось. — Из всего, что ты сказал, я не вижу ни одного признака того, что мир «катится в пизду», Риз, — наконец, Джек опустошил свой стакан, и отставил в сторону бутылку, опасаясь, что подросток воспримет опустевший рокс своего собутыльника как призыв к действию, и сделает все возможное, чтобы заполучить алкогольную интоксикацию как можно скорее, — я вижу отчаяние, вижу комплексы, вижу, как упорно ты себя накручиваешь, как пытаешься вогнать себе под ноготь очередную иглу, но при этом на моих глазах не разверзается земля, не закипает магма, и солнце не взрывается, сжигая все на своем пути. Все, что ты перечислил, — по большей части надумано, что-то — действительно грустно и несправедливо, но ничто из этого — не конец света. — Что же это тогда? — шмыгнув носом, спросил Риз. — Это депрессия. — Джек развел руками, — Типичная такая подростковая депрессия, которая лечится таблетками, душевными разговорами и достаточным количеством внимания. Как потенциальный помощник, я проебался по всем пунктам, но, как видишь, я готов исправить свои ошибки, малыш. Моя подростковая депрессия, правда, пришлась на сорокалетний возраст, но это не значит, что мне приходилось сложнее или проще, чем тебе сейчас. Все мы страдаем по-разному. Кто-то хочет пить, кто-то — сдохнуть, но неизменно одно: если тебе кажется, что твоя жизнь идет под откос, вероятно, так оно и есть, но только в твоей дурной голове. Риз слушал внимательно, вдумчиво, отведя взгляд в сторону, и Джеку казалось, что он в прямом смысле спасает утопающего. Что он, едва сам выскочив из черной воды на дрейфующую льдину, тащил его, Риза, отяжелевшего, захлебывающегося, за грудки, прочь из мрачной толщи, и с каждым рваным вдохом спасти несчастного мальчика хотелось все больше. Несчастный мальчик, может быть, и не хотел быть спасенным, но за жизнь цеплялся инстинктивно, как котенок в мешке с камнями на илистом дне грязного городского озера, и оба они понимали: нет ничего сильнее, чем тяга к жизни, которую демонстрирует тот, кто долго хотел умереть. — Налейте, а? — жалобно пискнул подросток, кивнув в сторону пустого рокса, — Выворачивать душу на трезвую голову — довольно неприятно. Расхохотавшись, Джек все-таки поддался искушению, и снова долил себе и маленькому алкоголику. — Твоя голова-то уж точно не трезвая, а моя — вполне. Но, кажется, как раз подошла моя очередь откровенничать, верно? Риз охотно кивнул. Наступал самый отвратительный и неприятный момент диалога, который всегда ассоциировался у Джека с какой-то гротескной смесью онанизма и эксгибиоционизма: вот, мол, моя душа, можете посмотреть, как я ее трогаю, послушать, как в ней шумят телевизионные помехи вперемешку со старым джазом (ненавижу джаз!), и, что самое главное, ни отвернуться, ни остановить мои шаловливые пальцы, зарывающиеся отросшими ногтями в податливые фибры, вы не сможете. Не нравилась Джеку концепция собственных признаний, не нравилось ему каждый раз выставлять себя в моральном неглиже на всеобщее обозрение, но деваться было некуда. Играть в пьяную искренность он начал первый, и не ему было менять правила игры посреди партии, особенно теперь, когда один из игроков уже почти добрался до финиша. В конце концов, не так давно он уже оголял все свое внутреннее, потаенное, перед Ризом, а ведь оно грудилось между ребрами долгие годы, а не полдня, как сейчас. Риз был смышленым и искренним мальчиком, и Джек был уверен: ему можно было доверять. Быть может, не с такой же жертвенной самоотдачей, как умудрялся доверять сам Риз, но это уже был вопрос умения, а не желания. Дети всегда охотнее доверяли плохим дядям, чем плохие дяди — детям, и у мира никогда не возникало вопросов на этот счет. — В общем, как ты уже знаешь, я со своей бывшей женой на ножах. — Джек скривился, припомнив, каким был голос Альмы, когда она разговаривала с ним в последний раз, — Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понимать, что это сказывается и на Ангел. Я… Я действительно очень люблю ее. Безумно люблю, до дрожи в коленках. Но не мне тебе рассказывать о том, что иногда родительская любовь переходит все границы и превращается в собственническое ограничение воли. После того, как Альма ушла, я бредил мыслью о том, что и Ангел рано или поздно бросит меня, потому что я не мог заменить ей мать, я не мог даже стать тем отцом, которым был до аварии. Поэтому я принял решение посадить ее на цепь и тянуть на себя каждый раз, когда девочка загорается идеей отойти от меня дальше, чем на пару шагов. С этой целью я отправил ее в Гиперион, как только подвернулся удачный повод, и этим поступком было ознаменовано зарождение ее ненависти ко мне, но это ты и сам знаешь. Мало кто не видит, какими взглядами она пронзает мою спину, если я прохожу мимо по коридору. Риз насупился и крепко сжал пальцами толстое стекло бокала. — Я бы не стал говорить, что она «ненавидит» вас, сэр, — мальчишка повел плечом, — она, конечно, чувствует себя ущемленной, но… Она наверняка боится потерять вас не меньше, чем вы — боитесь потерять ее. — Как ты думаешь, будь у Ангел возможность выбирать, она бы выбрала жизнь под моим крылом или под материнской юбкой? Прикусив губу, подросток задумался. — Я не знаю, сэр. Смею предположить, что девочке было бы комфортнее жить с матерью. Горько рассмеявшись, Джек раздраженно лязгнул стеклом своего рокса о рокс Риза и, проглотив вместе с виски колючий ком своей ярости, исцарапавший глотку так и не прозвучавшей бранью, скрипнул зубами, представляя, как между ними хрустят чьи-то, не важно, чьи, позвонки. Да, подросток был совершенно прав. «Девочке было бы комфортнее жить с матерью». — Через три-четыре месяца, а может и раньше, тут уж как карта ляжет, Альма отсудит у меня дочь, и видеться с ней я смогу только по выходным и праздникам, и то — если она сама этого захочет. — Джек покрутил рокс в руках и цыкнул, глядя на то, как катаются крупными маслянистыми каплями слезинки дорогого алкоголя, — Не так давно я отказал Альме, когда она предложила снова сойтись. Якобы ради Ангел. Я, ей-богу, был уверен, что после этого отказа она перестанет наседать, но, кажется, ей наконец хватило упорства, чтобы меня переиграть. Она нашла себе мужика, нашла работу, наверняка уже нашла юриста, и все, что я могу сделать в этой ситуации, — ползать за ней на коленях и умолять не отбирать у меня ребенка. Но, думаю, тебе и так ясно, что даже в этом случае она разве что смерит меня презрительным взглядом и потребует поцеловать каблук. И вроде бы все это кажется не такой уж большой проблемой, ведь, в конце концов, у меня есть целых два месяца, за это время многое может произойти. Где наша не пропадала, да? Риз неуверенно кивнул, прижав ко лбу холодный стакан. Джек снял с лица напускное воодушевление, оголив истинное отношение к ситуации, которое не представляло из себя ничего, кроме отчаяния. — Вот только я не просто устал бороться с Альмой и ее капризным девчачьим «хочу», я, мать его, окончательно заебался. Скорее всего, я просто лягу на диван, и эти ближайшие два месяца проведу со сложенными на груди руками, бездумно глядя в потолок, считая висящих над моей головой мертвых мух и сокрушаясь от безвыходности своего положения. Мне начинает казаться, что от бездействия толку будет больше, чем от нескончаемых попыток пробить лбом каменную стену между мной и моей бывшей женой, для которой Ангел в данный момент — не любимый ребенок, а инструмент, с помощью которого она может максимально болезненно выкрутить мне яйца. Мне так надоело быть тем самым плохим мужем, который не дает матери общаться с дочерью, плохим отцом, который думает только о себе и о своей прекрасной работе, что я, пожалуй, выйду из игры и перестану быть вообще хоть каким-то мужем или отцом, пока все само не разрешится. С каждым словом тон повышался, звон в ушах нарастал, и, когда Джек наконец договорил, в кабинете повисла тишина, свойственная кладбищам и фамильным саркофагам на глубине в несколько метров под землей. Ярости меньше не стало, план действий не появился, но с плеч как будто свалилась бесформенная каменная глыба. Но Джек к этой глыбе сам приковал свое тело, вживил крюки под кожу, опоясал себя цепями, и, наслаждаясь обманчивой легкостью, четко понимал: пройдет всего пара секунд, прежде чем он сам канет в бездну вместе со свалившимся с его плеч камнем. В его распоряжении никогда не было столько сил, чтобы противостоять своей ненависти, могущественной, как ненависть всех поколений, что топтали мокрый, грязный асфальт этого злачного города до него. Он знал, что взорвется снова, и будет взрываться до тех пор, пока не порвет все отношения с женой и дочерью, таков был его характер. Ни ярость, ни апатия даже при самой радужной перспективе не могли принести ему успокоение, потому что не существовало в его жизни успокоения. Джек не мог быть спокоен и не мог быть счастлив. Он мог только ненавидеть, не других — так себя. — Сэр, я… — Риз цокнул ногтями по стеклу, тем самым вырвав Джека из нетрезвых размышлений о своей гниловатой натуре, — Я правда хотел бы помочь вам, но… Все, что я мог сделать — это поговорить с Ангел и позаботиться о том, чтобы ваши отношения максимально наладились за эти два месяца, но вы забраковали этот вариант. Я правда не верю, что все настолько… Мрачно. Да, я понимаю, что вы устали, я вижу это, но неужели не стоит сделать над собой усилие ради своей дочери?.. — Все, что я делаю, Риззи, я и так делаю ради своей дочери, — мужчина криво усмехнулся и, смахнув со лба капельки испарины, ослабил галстук. Слишком уж жарко становилось в кабинете. — Значит, продолжайте! — Риз как-то очень неуклюже попытался поменять позу, в которой он сидел в кресле, и, расплескав на себя виски, улегся, свесив ноги с подлокотника, после чего, растянувшись в довольной кошачьей улыбке, пригубил оставшийся напиток, — Вам хватает сил на то, чтобы заставить меня жить. Неужели вам не хватит сил уладить конфликт? Да вся ваша жизнь — чертов конфликт, который вам то и дело удается уладить! Не то чтобы Риз вдохновил Джека, но в бездну тот все еще не рухнул. И пусть ожидание падения было не многим легче, чем процесс, Джек все-таки сжал зубы и принял лучшее за день решение: — Давай просто притворимся, что ни моих, ни твоих проблем не существует, тыковка. Есть ты, есть я, есть виски, а все остальное может катиться в пизду, раз уж ему так хочется.