Укрощение строптивого

На курсах контроля гнева Джеку однажды сказали замечательную вещь: жизнь — есть не более, чем цикл, спираль, и каждый взлет, сменяющийся падением, повторится однажды, стоит только забыть о предыдущем. Для психотерапевтов и прочих подобных им лекарей людских душ и голов эта простая истина всегда становилась главным доводом в пользу совета не держаться за прошлое и не ставить перед собой слишком уж высокие цели, а для Джека, как правило, поводом бросить вызов натуре самого времени, разорвав этот цикл — к счастью, авантюризма ему хватало на каждую из тех сотен попыток, что он предпринимал. Биться лбом в закрытую дверь любили все без исключения, а мужчины, по природе своей завоеватели, охотники и в целом дикари, так и вовсе получали какое-то извращенное удовольствие, раз за разом пытаясь пойти наперекор несгибаемым обстоятельствам. Так как Джек был одним из тех, кому тесно было внутри индустриальной коробочки современного общества, душа его требовала дубину, мамонта, легкодоступную женщину, укутанную в шкуру и отрицание всего на свете, кроме божественного происхождения грома и молний. Тем не менее, даже ему не хватало отрицания, чтобы спорить с цикличностью времени, поэтому, возможно, в моменты искренней человеческой усталости он изо всех сил старался насладиться тем витком своей маленькой истории, на котором судьба не пророчила ему ничего плохого. Неделю тому назад он даже перестал наносить на свое лицо тональный крем. То есть, совсем перестал, а не вывел забывчивость на новый уровень. Сотрудники делали вид, что не замечают этой резкой перемены, отчасти потому, что шрам до этого видели даже сквозь толстенный слой штукатурки, но для Джека такое внезапное равнодушие к самому себе оказалось приятной неожиданностью. Теперь из того неприятного, на что Джек хотел обращать внимание, оставались только жалобы обнаглевших сотрудников, сломанный кофейный аппарата и чьи-то перепачканные краской ладошки, исписавшие кухонный холодильник словом «Крыся-тина». Кстати об этом. Джек был человеком азартным, поэтому каждый год он с замиранием сердца ждал экстравагантных выходок своих желторотых воспитанников, лишь из этических соображений не позволяя себе запустить тотализатор. В этом году выходка была наименее экстравагантная из всех возможных и слишком уж ожидаемая, но на всякий случай Джек разозлился. Детский бунт был столь умилен, что хотелось разок поручить поварам приготовить капризным смазливым мордашкам три фунта крысиного мяса, и смотреть с немым ликованием, как они поглощают его вперемешку с засохшей под ногтями краской. Но Джек этого не делал. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало, как говорится. — Когда они разрисовали кухню три года назад, ты лично связался с ближайшей конной школой и пытался выкупить четырех гнедых кобыл для совершения четвертования всех причастных, — Мокси довольно смело провела подушечкой указательного пальца по ярко-красной букве «Р». — Неужели ты стареешь и теряешь интерес к публичным казням? Или ты планируешь нечто настолько ужасное, что даже мне не снилось? — Да брось ты, — присев на столешницу, Джек пожал плечами, — сама ведь знаешь, вчера новенькую из коррекционной перевели. Здесь такой обряд посвящения, ничего не поделаешь. Не разрисовала холодильник — не бросила вызов мне и, соответственно, не влилась в коллектив. Закон джунглей. Цвет, кстати, хороший. Отлично сочетается с твоими ногтями. — Что-то я не помню, чтобы Риз что-то разрисовывал, когда ты его взял. Джек нервно хохотнул. «Когда ты его взял», боже. Странно было чувствовать себя подростком, который смеется над двусмысленными фразами, но как же замечательно это звучало. — Этот закон джунглей распространяется только на девочек, моя дорогая, — спрятав в кулак улыбку, ответил Джек, — мальчики куда более примитивны, у них командный дух держится на том, кто сможет поссать против ветра. Тебе напомнить, что в свое время и твоя дочь вносила свой вклад в художественное преображение кухни, когда на работу устраивалась? Да и моя, чего греха таить, тоже, буквально в прошлом году. Теперь вот эта рыжая засранка, Гейдж. Этот способ творческого самовыражения запатентовала еще Таннис десять лет тому назад, когда я поймал ее за препарированием подвальных крыс. Уверен, что это она до сих пор девчонок подначивает. Хочет, наверное, войти в историю. Качнув бедрами, Мокси развернулась и, ловко подскочив, уселась рядом с Джеком. — Кто ты, самозванец, и куда ты дел моего бывшего любовника? — хитро сощурившись, она вцепилась ногтями в колено Джека и заглянула в его глаза столь уничижающе, словно это он написал «Крыся-тина» на холодильнике. — Ты ли это, Лоуренс? Стирай грим, буду искать веснушки. Лоуренс. Джеку потребовалось порядка десяти секунд, чтобы вообще сообразить, кого в нем увидела Мокси, примерно столько же — на то, чтобы почувствовать себя виноватым за заминку. Мужчина уже почти забыл о существовании Тимоти, а ведь тот «вроде как» был его единственным живым родственником, не считая, конечно, Ангел и бабули, которая все еще колесила Штаты в поисках молодого муженька, время от времени претендуя на жилплощадь, в которой Джек ей ласковым матом отказывал, ссылаясь на детские обиды за разбитую молоточком для мяса голову. Стоило сказать, что из всех родственников, живых ли, мертвых ли, Тимоти был наиболее приятным молодым человеком и даже отличался какой-то не свойственной роду Смитсов мягкостью. Интересно, где сейчас прохлаждался кузен? Помнится, их пути разошлись весьма внезапно: во время дружеской попойки в компании Ниши и Афины парень вышел за сигаретами и больше не вернулся. Возможно, он уже не был единственным живым родственником Джека. И живым в принципе. Райончик, в котором располагалась «Пандора», был довольно злачным, лицо у Лоуренса — миленьким, а задница — вечно требующей приключений. Всякое могло приключиться на пути к ларьку. Не то чтобы Джек скучал по этому конопатому недоразумению, но Ангел нравилось проводить время с дядюшкой, да и человека, на которого можно было бы сваливать глупую бумажную работу, время от времени недоставало. — Ты чего в себя ушел? — Мысленно похоронил кузена, — Джек потрепал головой, — уже представил, как бросаю землю на крышку гроба, и даже успел расстроиться. Но, отвечая на твой предыдущий вопрос, я никого никуда не девал. У меня просто хорошее настроение. Неужели у меня не может быть хорошего настроения? — Как показывает мой жизненный опыт, твое хорошее настроение обычно является преддверием чего-то по меньшей мере инфернального, — Мокси недоверчиво хмыкнула и одернула руку, — во всяком случае, так было до тех пор, пока ты вообще не перестал демонстрировать позитивное расположение духа. Сейчас я сомневаюсь в том, что ты умеешь хорошо себя чувствовать, тем более, что над тобой уже не первый год висит туча супружеского долга. И, к нашему общему горю, этот долг не выйдет отдать натурой. Неужели распогодилось без моего ведома, и ты перестал ощущать давление сгущенного грозой воздуха над своей красивой головой? Ну, вот опять. Хорошую любовницу, как настоящую, так и бывшую, от посредственной отличало одно качество: она была способна вывести на эмоции даже самого черствого мерзавца. В нежных руках идеальной любовницы сам Сатана мог расхохотаться или предаться истинному унынию, почувствовать себя уязвимым мальчишкой или властелином Вселенной. Эта бестия была привлекательна, при чем внутренней привлекательности, если та будоражила сердце жгучим влечением, даже без наличия внешней хватало за глаза, она была умна, хитра и скабрезна, чтобы чувство безграничного мужского обожания время от времени перемежалось ненавистью, — так эмоциональный коктейль становился значительно вкуснее. Мокси вне всякого сомнения была хорошей любовницей, а еще прекрасным человеком, выдающейся личностью и первоклассным игроком на нервах, и если обычно все это выгодно выделяло ее на фоне пустых инфантильных кукол, время от времени вскакивающих, как грибы по осени, в квартире Джека, то сейчас она откровенно раздражала. После ночи, проведенной в компании Риза и бутылки, Джек мысленно дал самому себе обещание не ворошить воспоминания, связанные с Альмой, и позволить ситуации самой себя решить, и до сих пор у него прекрасно это получалось. Он слишком устал чувствовать себя тем, кто может поменять ход вещей, потому что, оглядываясь на многолетние попытки, он понимал: никогда ничего поменять он не мог. Теперь ничто не могло помешать ему игнорировать проблему: день за днем жизнь шла своим чередом, не было больше ни тревожных звонков, ни мятых записок на рваных тетрадных листах, ни знаков, которые любила посылать ему судьба. Ему не хотелось и, в общем-то, не моглось думать о том, в какой опасной близости к нему находилась перспектива потерять дочь, потому что ничего, кроме как превратиться в неконтролируемое дикое животное, рвущее и мечущее все в округе, он сделать с обстоятельствами не мог. — Нет, если тебе интересно, Зевс все еще целится молнией в мою макушку, Мокс, — не найдя, куда деть сведенные нервным импульсом руки, Джек поправил галстук и, сам того не заметив, затянул его настолько крепко, что перед глазами на долю секунды вскочила пара солнечных зайчиков, — но я не могу круглыми сутками думать только об этом. Мир не может просто терпеливо дожидаться принятия мной какого-нибудь важного решения, потому что в нем, помимо меня, существует каким-то образом еще несколько миллиардов людей, так что на данный момент я могу только занять оборонительную позицию и продолжать работать, как ни в чем не бывало. Под моими ощипанными крыльями все еще ютятся несколько десятков тупоголовых цыплят, и я не хочу, чтобы они пали жертвами дерьмового состояния моей личной жизни. После того дебоша, что они закатили, нужно быть максимально терпимым и понимающим, чтобы, не дай бог, они не выкинули еще чего, и не спустили престиж «Гипериона» в унитаз. На самом деле, с личной жизнью у Джека проблем не было: Альма давно не была составной ее частью и, соответственно, сердце совсем не волновала, но говорить о том, что ее место впервые за долгие годы занимал кто-то, кто даже близко не был на нее похож ни в чем, вплоть до того, что располагалось между ног, а потому не взывал к сладкому чувству ностальгии, Джек не хотел. Об этом пласте своих новых сексуальных пристрастий он предпочитал вообще не распространяться. Ему не было стыдно за то, что происходило между ним и Ризом, как не могло быть стыдно ни одному больному человеку, смирившемуся со своей болезнью, но и на откровенные разговоры об этом его не тянуло. Он предпочитал держать подобные вещи внутри себя и внимательно следить за тем, чтобы они однажды сами собой не начали выплескиваться. Однако Мокси всегда безошибочно чувствовала, на какую из множества больных мозолей Джека нужно было надавить: — К слову о цыплятах: как поживает мой самый любимый птенец? — Если ты про того, что с перебитым крылышком, то я его наблюдаю несколько раз в день в состоянии легкого шока, — ответил Джек, покачивая ногой, — оно и понятно: не каждый ребенок способен с первых секунд привыкнуть к груде таблеток, которые приходится поглощать не без вреда для самого себя, к тому же не будучи уверенным в том, что их эффект сильно отличается от эффекта плацебо. Сегодня я планировал заскочить в тридцать восьмую, у меня и Джейни есть пара хороших новостей для Вона. Как раз будет повод поинтересоваться у твоего депрессивного птенца, не планирует ли он очередную попытку расщепить себя на атомы. — Мне казалось, вы поддерживаете общение и без вмешательства в него третьих лиц. — Мы поддерживали, — не солгал Джек, — но потом с ним приключились учебный план, который он прозевал, отлеживаясь в состоянии квашеной капусты, и плотный график посещения психолога. Он физически не успевает быть прилежным старшеклассником, психически стабильным подростком и моим новым лучшим другом. Будь у нас с ним восемьдесят часов в сутках, мы бы непременно виделись чаще, но можешь не волноваться: папочка Джек все еще любит своего неполноценного щеночка Риззи, и не собирается бросать его на произвол судьбы после завершения терапии. Я даже рассматриваю возможность подарить ему что-нибудь глупое на Рождество. Просто сейчас у него большие проблемы с учебой, а я, как ты знаешь, даже родной дочери ничем с такого рода тяжбами помочь не могу. Учат их здесь, как и во всех других учебных заведениях, какой-то откровенной чуши, не имеющей никакой практической пользы. Вот если бы ввели программу быстрого умерщвления конкурентов, я бы блеснул своими бесценными знаниями. Мокси поджала губы и недоверчиво сощурилась, но, судя по смягчившемуся взгляду, все-таки поверила Джеку. И ведь не зря: на удивление, даже без ожидаемых, но не случившихся пробелов в памяти Джек и Риз смогли каким-то образом выпутаться из оков неловкости, которая настигла как минимум одного из них после осмысления неожиданной ночи разврата. У них все было хорошо. То есть, нет, конечно, они не обсуждали произошедшее с чинными улыбками и оттопыренными мизинчиками, как британские аристократки за чашечкой чая с молоком, но и не прятались друг от друга по противоположным углам, поглощая отрицание и самообман. Джек даже позволил себе пару раз пошутить о «высоком потенциале Риза», когда встретил его во время большой перемены в библиотеке (Джек все еще не мог избавиться от привычки заглядывать туда забавы ради), и Риз, посмеявшись, пообещал, что обязательно направит этот потенциал в правильное русло. Он был смышленым мальчиком, и в кои-то веки ему хватало самоуверенности на то, чтобы не начать отравлять себя какими-нибудь глупыми умозаключениями. Ему удавалось быть умнее многих женщин: он не скулил на тему «почему мы не держимся за ручки?», не искал виноватых в своих личных проблемах, принимал тумаки, как послушный щеночек, признавал все свои минусы, как нечто естественное и не мучился, чувствуя, что его использовали, даже если так все и было, пусть и не до конца. Такая модель отношений казалась Джеку максимально удачной, как минимум на данный момент. — Не думаешь, что пора связаться с его матерью? — задала Мокси тот самый вопрос, на который Джек не был готов ответить даже самому себе. — Я понимаю, что на данный момент ситуация под контролем, Хаммерлок отлично справляется, он всегда хорошо справлялся, но проблемы ее ребенка оказались гораздо серьезнее, чем она сама, кажется, понимала. Я не хочу обвинять тебя во всем, что случилось, потому что считаю, что пребывание здесь просто стало своего рода катализатором его состояния, но это не отменяет его серьезности. Женщина имеет право знать, что происходит с ребенком, которому она дала жизнь, Джек, помни об этом. — Помню. Но еще лучше я помню ее слова перед тем, как Риз официально заселился в комнату. Не то чтобы я боялся гнева женщины, которая дышит мне в солнечное сплетение и гнется к земле, как жухлый клеверок, но мне всегда мучительно стыдно признаваться, что я за кем-то не уследил. Я обещал, что буду максимально внимателен к нуждам ее сына, и меньше всего мне сейчас хочется показывать, что всеми этими обещаниями я протер свои ботинки. Давай будем честны: во всем, что было связано с Ризом, я обосрался. Ни Спрингс, ни ты, ни кто-либо еще, а я, тот самый человек, который был обязан сформировать максимально благоприятную обстановку для каждого воспитанника. Сейчас проблемы одного мальчика превратились в мое личное проклятье, и до тех пор, пока я собственными глазами не увижу какую-нибудь положительную динамику, касающуюся состояния Риза, я физически не смогу заставить себя рассказать его матери обо всем, что успело произойти в стенах «Гипериона». Мне не хочется, чтобы она вдруг возомнила, будто в компании садиста-отца ребенку будет лучше, чем в компании… -…садиста-директора. — окончила Мокси фразу за него. — Уверен ли ты, что Ризу лучше под твоим началом, чем дома, где для него опорой выступает хотя бы материнская самоотверженность? — Уверен. Здесь он злится на меня и мое отношение к его сердечным головоломкам. Там он злится на демиурга за собственное существование. Улавливаешь разницу, дорогая? — Улавливаю, Джек. Соскочив со столешницы, Мокси поправила блузу, стряхнула с юбки несуществующую пыль и, кивнув в сторону изуродованного холодильника, сказала: — Знаешь, из года в год детская традиция раскрашивать кухню приводит к чрезвычайно приятным душевным разговорам. Согласись, все-таки детские выходки пробивают на искренность. Может быть, хорошо, что Таннис начала этот цирк? — Если ты думаешь, что это избавит ее от давно намечавшегося допроса с пристрастием, то ты ошибаешься, — парировал Джек. — И найди уборщиков. Кто-то же должен разобраться с этим беспорядком.

***

Существовали причины, по которым Джек не хотел разговаривать с Таннис. Она была, вне всякого сомнения, просто замечательным медиком, имела неплохой подход к детям, у нее при себе было нескончаемое количество старых игрушек, которыми она занимала даже самых маленьких, и чуши, которую она рассказывала относительно взрослым пациентам. Однако всем, что было связано с адекватностью, природа ее обделила. Это помогало контактировать с такими же неадекватными, как она сама, подростками, но Джеку в ее присутствии становилось откровенно неуютно. Она наблюдалась у психиатра, регулярно принимала лекарства, поддерживала трепетные отношения с Джейни, да и тем, что в свое время целый год провела в «Гиперионе», еще будучи шестнадцатилетней глупенькой девочкой, которая мечтала выйти замуж за директорское кресло, гордилась, но от нее всегда веяло какой-то неприятной безуминкой. Отчасти потому, что Джеку было неприятно контактировать с человеком, который тронулся головой гораздо сильнее, чем он сам, кухонная традиция за десять лет никуда не делась. Дальше подобных маленьких саботажей Патриция никогда не заходила — не в ее правилах было кусать кормящую руку. Благодарность ребенка, которого устроили на работу, закрыв глаза на проблемы с головой, которые не могли исправить никакие таблетки, была гораздо сильнее желания бунтовать против правящего класса. Зная это, Джек просто-напросто заглянул к Таннис, попросил не подначивать девчонок, и, получив дневную порцию энергичных кивков, вернулся к себе. Его куда больше волновали те мысли, которые в его голову заботливо, как самый ненавязчивый вирус, внедрила Мокси. Он порядка двадцати минут гипнотизировал телефонную трубку, раздумывая о том, кем стоило ему быть в этой ситуации: хорошим исполнительным работником, который с холодностью преподнесет матери Риза случившееся, честным идиотом, рассказавшим, что он не справился с данными ей обещаниями или трусливым ублюдком, который даже номер набрать будет не в силах. Выбор был действительно сложным, и, хоть со стороны и могло показаться, что хороший человек обязательно отдаст свое предпочтение второму варианту, нужно было понимать: Джек никогда не был ни хорошим человеком, ни даже честным. В то же время, он никак не мог определиться, за чью шкуру, свою или Риза, он должен больше переживать в сложившейся ситуации, поэтому решил пойти самым не свойственным для себя путем. Попросить совета. — Ты серьезно позвал меня для того, чтобы я помогла тебе разобраться с тем, надо ли звонить миссис Стронгфорк? Пап, ты дурак? Джек любил принимать решения. Еще больше он любил принимать решения в присутствии дочери, чтобы она училась на его замечательном примере и обязательно выросла самодостаточной женщиной, способной постоять за себя. Но были некоторые темы, в которых Джек вообще не разбирался, а обращаться за помощью к Мокси или Нише было как-то… Несолидно. Отцовство было одной из таких вещей. За пятнадцать счастливых (не полностью, но в большинстве своем) лет, проведенных в шкуре родителя, быть хорошим отцом он так и не научился, поэтому понимать чувства других отцов и уж тем более матерей он не мог. Его коммуникативные навыки крошились, как пересохшая глина, каждый раз, когда родители хотели от него большего, чем выполнение представительских функций. Они приходили, били челом, просили, чем-то интересовались, говорили на своем уникальном языке, и расшифровывать этот кошмар обычно помогала все та же Мокси, которая прекрасно выпытывала у родителей все необходимое еще до того, как пропустить их к начальнику, но в данной ситуации все было немножко сложнее, чем понимание нужд какой-нибудь незнакомой Джеку четы. — Прежде чем делать поспешные выводы, вспомни, что яблочко от яблоньки далеко не падает, и, если я действительно дурак, то и ты — дурочка, — Джек долил Ангел горячего чая, который она с довольно явным удовольствием начала поглощать еще до того, как начался диалог. — Но да, я действительно нуждаюсь в твоей помощи. Риз сейчас переживает не лучшие времена, и я не хотел бы заставлять его самого думать о том, как правильно преподнести эти «не лучшие времена» матери. Из Вона, как ты знаешь, и слова выдавить не выйдет, пока я нахожусь в зоне его видимости, поэтому добиться совета от него не получится. — А как же Джейни? — Ангел надула губки. — Она ведь психолог. Думаю, она могла бы поговорить с миссис Стронгфорк так, чтобы та не решила, что здесь Ризу еще хуже, чем дома, хоть это и является правдой. Джек усмехнулся. Вышло как-то горько, даже виновато, зато искренне. — Спрингс не знает того, что знаю я, солнышко. Все те проблемы, с которыми столкнулся Риз, более чем на половину вызваны мной и моим поведением, поэтому рассказывать об их существовании тоже должен я. Но я понятия не имею, что такое нормальный диалог двух взрослых людей, давай будем честны. С тех самых пор, как мой мозг вместе с другими частями организма превратился в малоподвижное желе, я не особо люблю контактировать с живыми существами, выходит у меня это крайне безобразно, а поспособствовать депортации Риза обратно в родовое гнездо, я не хочу. Дела его плохи, даже врать не буду, но он сейчас находится в руках, которые могут ему помочь. Мне не нужен преждевременный выпуск, тем более в такой тревожный момент. Его отец… — Его отец будет издеваться над ним за то, что он проявил слабость, — Ангел тяжело вздохнула и потерла переносицу, — я знаю, пап. Риз рассказывал мне про него, и ничего хорошего об этом человеке я так и не услышала. Я просто не могу понять, почему вдруг ты так заботишься о ком-то кроме себя. Не первый раз кто-то из твоих «воспитанников» рискует вернуться в семью, где их всячески пытались изувечить, но много раз до этого ты просто назначал ответственными за все происходящее социальные службы. Почему теперь тебе не плевать? Этот день можно было смело объявлять днем Самых Сложных Вопросов, и Джек был готов поклясться, положив руку на отрывной календарь, что каждый год будет отмечать этот праздник, отвечая на все вопросы правдой и только правдой, но сейчас ничего ответить он не мог. У него были причины, которые не позволяли ему забыть о существования Риза и его проблем; прежде всего, он не хотел, чтобы в будущем ему процитировали выдержку из предсмертной записки, в которой ясно была бы описана его причастность к детскому суициду. Однако гораздо сильнее опаски оказаться причиной не самого лучшего поступка, на который может оказаться способен нестабильный ребенок, была отцовская забота, которая все чаще давала о себе знать, как нарыв, распирающий кожу. Не хотел Джек признавать, что Риз ему нравился. Не хотел и все тут. Тысяча разных выводов могли сформироваться в его «красивой», как говорила Мокси, голове, но только не этот. Он с радостью и готовностью принимал себя, как извращенца, которого возбуждал беззащитный шестнадцатилетний инвалид, как садиста, которому нравилось наседать на того, кто не мог за себя постоять, как простого начальника, воспитателя, выполняющего свои прямые обязанности, но только не как отца, питающего безграничную нежность к чужому сыну. Быть таким человеком было многократно больнее, чем просто извращенцем, садистом и воспитателем, потому что это означало проявление чувств, на которые Джек уже давно не был способен. — Скажем так, — сжав зубы, проскрипел ими Джек, — в некотором роде, Риз нужен мне. Он является крупной шестеренкой в механизме, предназначение которого я пока не могу идентифицировать. В глобальном смысле, существование этого мальчика меняет что-то во мне, и мне не хотелось бы пока вмешиваться в этот процесс. Я испытываю свою нравственную ответственность за Риза и за те метаморфозы, которые происходят со мной по причине его нахождения здесь, поэтому мне не хочется просто выставлять его на улицу со словами «занимайся своими проблемами сам». Ангел поразительно внимательно его слушала, постукивая ногтями по столу. Про себя Джек отметил то, что ее ногти наконец выглядели замечательно: судя по всему, Мокси все-таки собралась их покрасить, и Ангел даже отказала себе в случайных драках, чтобы ее тоненькие пальчики украшали красивые иссиня-черные ноготки. Ей шло быть нежной, беззащитной девочкой, но на дне ее души спал воин, способный вытащить меч из камня, огромное чудище, что рычало на каждого, кто пытался навредить его хозяйке, и этого монстра, как бы сильно Джек не мечтал о хрупкой принцессе, будучи еще примерным семьянином, он любил не меньше, чем саму Ангел. Ее внутренний стержень по крепости в сто тысяч раз превосходил стержень Джека, и в этом не было его заслуги. Она сама смогла себя воспитать. Ни одно существо Джек не мог любить так же сильно, как свою дочь. — Я не уверена, что могу судить, но его мама довольно честная женщина, — задумчиво произнесла девушка, — исходя из того, что Риз сам про нее рассказывал. Не думаю, что она бы обратилась к тебе, если бы не замечала, что Ризу действительно плохо. Мне кажется, что будет лучше, если ты позвонишь ей и расскажешь о произошедшем максимально честно, в подробностях, но без эмоций, чтобы она не смогла накрутиться. Нужно поставить ее перед фактом, но дать понять, что то, что произошло, произошло бы в любом случае, в любом окружении, потому что голову, как и другие части человеческого тела, нужно своевременно начинать лечить. Если ты хочешь, я могу заглянуть к тебе после уроков, и мы вместе письменно набросаем то, что ты можешь ей сказать. Главное — постарайся не взваливать на свои плечи всю вину за случившееся. Женщины имеют склонность верить мужчинам, особенно когда те говорят, что были не правы, но это ты и так знаешь из опыта жизни с мамой. Да, Ангел действительно была права. У женщин такая способность наблюдалась, при чем независимо от возраста и умственных способностей. Джек не винил их за это, — у всех были свои тараканы, но выходить неправым и виноватым из споров из раза в раз начинало надоедать. — А еще постарайся удержаться от своих чрезвычайно смешных шуточек, — девушка нахмурилась и пригрозила указательным пальцем. — Я серьезно. Люди с нормальным чувством юмора обычно не понимают, что твои шутки — это шутки, а не оскорбления. Серьезно, пап, я не хочу в очередной раз смотреть на то, как ты до слез хохочешь над собственными словами, чувствуя при этом, как сильно твой собеседник хочет тебе в голову выстрелить. Джек понятливо кивнул. — А еще не называй Риза «щеночком», «тыковкой», «кексиком» и, Боже упаси, «деткой», это не мило, а мерзко, и его мама не оценит. Мужчина кивнул еще раз, подумав при этом о том, что ему стоило быть осторожнее с языком, раз даже Ангел замечала, как часто он сыпал игривыми прозвищами. — И помни о том, что миссис Стронгфорк в любой момент может просто приехать и забрать своего ребенка, поэтому, пожалуйста, дорожи теми «метаморфозами», которые происходят с тобой из-за него, и не показывай, что ты относишься к нему чуть более трепетно, чем к другим детям. Матери обычно не любят, когда к их малолетним сыновьям питают нежные чувства сорокалетние мужчины. На этом моменте кивнуть как-то не получилось. Слишком много вопросов было у Джека к его пронырливой дочери, и слишком мало ответов она действительно могла ему дать. Мужчина уставился на Ангел, взглядом стараясь передать все свое непонимание ситуации. — Не смотрите на меня так, как будто я сказала что-то, чего Вы не ожидали услышать от щенка своего помета, мистер Смитс, — Ангел накрутила на палец прядь волос, и в этот момент Джек заметил, что больше всего она походила вовсе не на Альму, а на Мокси, чтоб черт ее побрал. — Во мне течет твоя кровь, если ты не забыл. Я знаю наизусть все твои повадки, я помню каждую твою любовницу, и мне не составит труда догадаться, что ты что-то к кому-то испытываешь, даже если мы общаемся сейчас не так часто, как раньше. Не думай, что я одобряю это. Скорее даже наоборот, мне противно, потому что Риз — мой друг, и, честно сказать, ты — не тот человек, который должен быть рядом с ним в «этом» смысле. Но ты — мой отец, хочу я того или нет, — Ангел красноречиво вздохнула и, тонко, печально улыбнувшись, провела кончиком пальца по краю блюдечка. — Я просто хочу, чтобы ты переболел это. Я знаю, что ты можешь. Отлично. Просто замечательно. Теперь Джек чувствовал себя виноватым перед своей дочерью, потому что дважды не оправдал ее ожидания: не только не переболел, но и позволил болезни прогрессировать, и, что было хуже всего этого во сто крат, он не мог быть предельно честным ни с ней, ни с собой. Каким же откровенно дерьмовым человеком он был, если, глядя в глаза своей дочери, не мог подобрать слова, из которых можно было сформировать признание в том, что на самом деле он не мог перестать испытывать то, что испытывал. — Джек? Пап?.. Он лгал ей. Лгал во всем, и, увы, нельзя было притвориться, что «недосказанность» — зло меньшее, чем ложь. Недосказанность ранила куда больше, потому что не давала возможности даже самостоятельно докопаться до правды, он собственными руками помещал Ангел под купол, изолировал ее, делал из нее птичку в золотой клетке, не позволял чувствовать себя полноценной. Джек был отвратительным отцом. — Я хочу сказать тебе кое-что, что касается нас троих; меня, тебя и твоей матери, — решил он пожертвовать тем, о чем точно говорить не хотел, но был обязан, — и это действительно важно. Скорее всего, у твоей мамы скоро будет новый муж, и, если все сложится так, как она подразумевает, в начале следующего года она попытается… Отсудить у меня родительские права. Так что, возможно, скоро ты покинешь это место навсегда. Вернешься в школу, заведешь новых друзей, познакомишься с отчимом, возобновишь общение с матерью. В общем, снова заживешь жизнью простого ребенка. Джек попытался улыбнуться. Вышло натянуто и плохо, но лучше он бы не смог. Ангел сцепила пальцы в замок, и Джеку показалось, что под одним из ее прекрасных черных ногтей он сумел разглядеть частичку засохшей алой краски. — Если хочет, пускай попытается. Вот только кто сказал, что я захочу жить такой жизнью простого ребенка? Заметив, с каким интересом отец изучает ее руки, она спустила их под стол и, широко улыбнувшись, встала из кресла. — У меня сейчас большая перемена, но не дергай меня по пустякам, я обещала помочь Гейдж с математикой, — Ангел стащила из серебряной конфетницы несколько леденцов, — я сама приду к тебе, когда буду свободна. Мать не трогай, ей и без тебя не сладко. Риза — тоже, во всяком случае, пока не позвонишь его матери. Ciao, мистер Смитс. Джек смотрел на нее, уходящую, и видел в одном ее образе всех женщин, с которыми его свела жизнь: кокетливость Мокси, бойкость Ниши, стервозность Альмы, проницательность Джейни Спрингс, безуминку Патриции Таннис, даже прямолинейность своей бабули. Столько отчаянного отцовского обожания никто, кроме Ангел, вызвать у него не мог, и, чувствуя, как его мерзкая, гадкая душонка наполняется всем этим розовым, всем этим маслянистым, всем этим сладким, бессмысленным ядом, Джек понимал, что ему стоило быть с Альмой хотя бы для того, чтобы у них, двух напрочь прогнивших существ без чувства долга и ответственности, у двух минусов, у двух отталкивающих друг друга зарядов, родилась Ангел. Еще несколько минут он сидел с глупой улыбкой, думая о своей замечательной дочери, об отвратительно привлекательном Ризе и его больной голове, о Воне, которому он так и не рассказал прекрасную новость о том, что через месяц его собирались забрать домой, о Мокси, которая, как всегда, была безукоризненна права. Затем он мысленно извинился перед дочерью за то, каким нетерпеливым дураком он был, открыл выдвижной ящик стола и, покопавшись в нем, вытащил папку с надписью «Риз Стронгфорк». Обдумав свое решение (Джек потратил на это ровно четыре секунды), он раскрыл папку, схватился за телефонную трубку и, выискав на первых страницах нужные цифры, набрал номер. — Миссис Стронгфорк? Доброе утро. Это Джон Смитс, директор «Гипериона». Да, я тоже очень рад Вас слышать, у Вас очень бодрый голос. Я хотел поговорить с Вами про Вашего сына… Неделю назад он не заметил, как перестал прятать шрам. Теперь он не заметил, как назвал себя Джоном. И так, день за днем, он переставал замечать, как снова становился собой.