Укрощение строптивого

Джек глубоко уважал умных женщин. Не без исключений, конечно, ведь тех, кто был однозначно умнее его, вне зависимости от половой принадлежности, Джек мечтал согнать в одно маленькое помещение и пустить туда газ, но с дамами, чей интеллект был выше интеллекта агрессивной болонки, было гораздо приятнее иметь дело, чем с окружающими их мужланами. В мире мужского господства умных женщин предпочитали игнорировать и иногда поднимать на смех, ошибочно полагая, что проблески сообразительности, исходящие от особ прекрасного пола, ничем иным, кроме как сиюминутным помутнением рассудка, позитивным, так сказать, отклонением, быть не могли. Вопреки этому распространенному в кругах женоненавистников мнению, Джек предпочитал думать следующим образом: если женщина умудрилась во всей этой неблагоприятной послевоенной среде дожить до тридцати лет, заиметь ребенка, не позволить мужу забить себя и его до полусмерти, а также устроилась на работу и приучила себя вежливости в отношении тех, кто был ей противен, значит, эта женщина была довольно-таки умна и заслуживала уважения. Несмотря на то, что при первой встрече с четой Стронгфорк у Джека сложилось впечатление об обоюдной узколобости родителей Риза, все сомнения касаемо умственных способностей по крайней мере матери семейства оказались развеяны единственной фразой, которую она произнесла после долгого, неприятного для них обоих, наполненного мерзкими подробностями, умышленно укутанного в одеяльце светской беседы двух образованных людей телефонного разговора. «Риз не должен узнать об этом диалоге». Мужчина не спешил себя обманывать: женщина была в ярости, и, будь она поблизости, она бы позволила этой ярости испепелить Джека. Тот «бодрый голос», каким миссис Стронгфорк встретила его в начале разговора, довольно быстро превратился в металлический, и, вне всякого сомнения, ничего хорошего в тоне, который Джек слышал по ту сторону телефонной трубки ближе к кульминации, не было и быть не могло. Всей полученной информацией женщина оказалась просто-напросто измождена, придавлена, как гранитной плитой, но открещиваться от нее не стала. Каждое слово она проглотила, как горькую пилюлю, и вынесла вердикт, который Джеку, однако, очень понравился: - Пожалуйста, позаботьтесь о том, чтобы Риз поправился как можно скорее, постарайтесь обеспечить его той хваленой заботой, которую ему обещали три месяца назад, - сказала она на тяжелом выдохе, и в голосе ее было очень много слез, но почти не было безвыходности, - я приеду в начале декабря, и мы втроем обсудим все произошедшее, в том числе и прогресс моего сына. Я хочу знать все, от и до, но уже из его уст, а не Ваших. Не бросайте его, сэр, он этого совсем не заслужил. И с этим чертовски сложно было поспорить. За сим она положила трубку, и, хоть разговор в целом вышел довольно-таки удачным, без повышенных тонов, «глупых шуточек», как сказала бы Ангел, и итогового ощущения напряжения между двумя взрослыми, Джек чувствовал себя ублюдком. Осадочек был неприятный, как будто пуд соли сожрал, ничем не запив, и теперь она разъедала его желудок, превращая кишки в солонину. Ему никогда не нравилось чувствовать себя виноватым, особенно если чувство вины касалось не тех немногих, кто был ему крайне близок, а посторонних людей, которым он, в общем-то, не был ничем обязан. Этот беспричинный стыд вызывал у него тревогу, и, хотя Джек был взрослым, даже очень взрослым, мальчиком и мог справиться с любым внутренним дискомфортом уровня несварения или изжоги, тот дискомфорт, который шел не из внутренностей, а из, прости Господи, души, был для него адской мукой. Пуд соли, опять же. Он был откровенно паршивым борцом со своими пороками. Все эти столкновения с самим собой невольно возвращали его в воспоминания о тех периодах своей жизни, когда ничем, кроме как глубоким анализом своей жизни, он заняться физически не мог. Когда он только и мог, что лежать, смотреть в потолок, тихонечко гнить внутри и снаружи, размышлять о несправедливости всего, что с ним произошло, и искать пути решения проблем, которые уже давно нельзя было решить. Стоило признать, что разговоры с родителями действительно очень увлекали. Неудивительно, что Мокси время от времени тратила на выслушивание чужих претензий по несколько часов, практически не утомляясь: говорить с кем-то, в чьей голове было чрезвычайно много непредсказуемых мыслей, было интересно, особенно если каждые десять минут приходилось напоминать, что твоей вины нет ни в чем, кроме того, что сын этой замечательной женщины оказался морально травмирован, смешан с грязью и отвергнут компанией сверстников. Этакий квест, завернутый в обертку взрослой жизни. За болтовней и оправданиями Джек не заметил, как день начал плавно подходить к концу, а ведь ему оставалось сделать еще две очень важные вещи. Во-первых, поставить печать. О, Джек обожал ставить печати. Он делал это громко, с размаху, с нажимом, не жалея ни печать, ни свои руки, ни стол, ни бумагу, как бы заявляя всему кабинету: «Я — Начальник!». Возможно, все дело было в том, что он действительно был начальником, и любовь к проставлению печатей была неотъемлемой частью их, начальников, жизненного цикла. Во-вторых, взять эту бумажку с печатью, на которой было написано то ли «приговаривается к расстрелу», то ли «попадает под амнистию», и отнести ее в тридцать восьмую комнату, чтобы торжественно вручить Вону со словами о том, как сильно он, Джек, гордится успехами своего маленького клептомана, который, в отличие от многих других маленьких клептоманов, произведенных в Штатах, собственноручно сумел выбраться из оков своих ментальных расстройств, бросить вызов сомнительной репутации воришки, завоевать несколько мягких женских сердец, с их (женщин, а не их сердец) добиться хотя бы частичной поправки и удостоиться чести отправиться на свободу. Так как Вон был не таким уж и слабоумным и не участвовал в попытке смыться из «Гипериона», система штрафов и наказаний с ним не работала, поэтому ему оставалось отбыть срок в две недели, закрыть все свои учебные задолженности (которых, конечно, у него не было), сдать учебники в библиотеку, раздать награбленное и привести себя в порядок, чтобы расправить свои чумазые крылышки и выпорхнуть из «Гипериона». Джек даже немного завидовал: у него, например, такой сладкой возможности сбежать в новую жизнь не было. У него в целом с каждым годом становилось все меньше возможностей, и не расстраивать это не могло. Конечно, все, что ожидало Вона, как и любого выпускника «Гипериона», было немного сложнее, чем вышеописанный алгоритм «сделай то, сделай это, пуф, ты — снова полноправный член общества адекватных людей». Существовали вынужденные трудности, с которыми было бессмысленно бороться. Однажды попав в исправительное учреждение, нельзя было просто так, без последствий, от него отделаться. Своеобразное абстрактное клеймо оставалось на ребенке на долгие годы, о чем Джек неоднократно предупреждал родителей, в некоторых случаях (как правило, когда родители возводили плачевность состояния своего чада в абсолют и не хотели верить, что их маленькая доченька никому хуже не сделает, если сострижет свои чудесные волосы под ноль и уйдет гулять с панками) даже преувеличивая значимость этого клейма. Тем не менее, даже без преувеличения некоторые неприятные вещи имели место: например, далеко не всех выпускников брали на работу, не всех — принимали в высшие учебные заведения, не всех воспринимали, как способных излагать свои мысли, полноценных, правильно функционирующих членов общества, даже если ничего особо страшного в их досье не наблюдалось. Для большинства несведущих, «нормальных» людей исправительный центр был чем-то средним между психиатрической клиникой и тюрьмой для малолетних преступников, поэтому к детям, чьи судьбы пересеклись с «Гиперионом», относились предвзято, и многие двери имели склонность захлопываться прямо перед их носами. Но те, кто пережил «Гиперион», без проблем переживали и прочие подлянки судьбы, и в школе жизни отхватывали только самые лучшие отметки. Вон тоже наверняка должен был справиться, особенно с тем вычислительным аппаратом, который ютился внутри его близорукой головы, и поддержкой родителей, которые при любых условиях души в нем не чаяли. На пороге собственного кабинета Джек столкнулся с Нишей. В свое время это было нормальным, довольно распространенным явлением, отчасти потому, что Ниша любила подслушивать ввиду своего чрезмерного любопытства, отчасти — потому что ей нравилось пить кофе со своим молодым (не молодым) человеком, которого постоянно приходилось караулить. Однако они так давно уже не относились друг к другу как к «паре», даже временной, что мужчина был немного удивлен мнущейся у его двери охраннице. После всего произошедшего с Ризом и той последней ночи, проведенной с Нишей в одной кровати, пиком их взаимодействия можно было назвать взаимные кивки друг другу во время случайных встреч в коридорах «Гипериона». Джек не хотел быть инициатором возобновления общения, потому что голова его была забита совсем другими вещами, а Ниша относилась к тому распространенному типу женщин, которых приходилось добиваться, чтобы заполучить нечто большее, чем сухой поцелуй в щеку, поэтому их «отношения на одну ночь» прекратились так же неожиданно, как и начались. Джек не жаловался. Ему было хорошо с Нишей. Ему было хорошо без нее. К тому же, он все-таки нашел в себе силы признаться, что душу его, равно как и то, что находилось чуть ниже пояса, теперь куда больше будоражило тощее тельце Риза, чем подтянутая широкоплечая фигура Ниши, и это оправдывало всякую незаинтересованность, хоть и совсем не оправдывало его, как человека. Взглянув через ее плечо на стойку секретарши, он не без облегчения заметил ретирующуюся Мокси, которая, как ему и хотелось, постепенно прекращала лезть в его отношения с другими девушками и потому хотела знать о них как можно меньше. - Привет. - Привет. И замолчали. Как-то... Неловко выходило. Как будто нужно было еще что-то сказать, возможно, даже что-то важное, а буквы в слова не складывались, да и из головы извлекаться не хотело ничего, кроме жалкого нечленораздельного мычания. Джек понимал, что их отношения с Нишей пора было раз и навсегда заканчивать, потому что попытки снова построить что-то совместное в который раз ни к чему «серьезному» не привели, зашли в тупик, а замена Нише отыскалась довольно быстро, но подумать об этой необходимости было куда проще, чем осуществить задуманное. Не мог же мужчина просто лучезарно улыбнуться и сообщить чудеснейшую новость: «Милая моя, дорогая Ниша, приношу свои глубочайшие извинения: теперь мои сексуальные предпочтения касаются долговязого мальчишки, а не тебя, так что, как говорится, c'est la vie, добро пожаловать на скамейку запасных еще один раз — тебе-то уж точно не привыкать». - Есть планы на вечер, Красавчик? - Никаких. Нет, вообще-то, Джек мог просто поставить ее перед фактом. Возможно, он даже должен был поставить ее перед фактом, но в нем неожиданно (как всегда бывает с этими частями мужского естества) взыграли инстинкты, особенно те, что были основаны на желании совокупляться. Головой он подумал о том, что нечестно было обманывать Нишу, Риза и самого себя, все верно. Оставалось подумать детородным. Тот с головой соглашался редко, и эта ситуация исключением из малоприятного правила не стала. Прислушавшись к своему могучему, но импульсивному мужскому эго, Джек услышал не самый лучший совет: «Мальчик тебе сейчас ничем не сослужит, чувств к нему у тебя нет (подсознание, или что это вообще говорило, сделало очевидный нажим именно на этом слове, как будто пыталось Джека в чем-то убедить), значит, соответственно, ты никому не изменишь, если переспишь с Нишей разок-другой, пока Риз не поправится и не станет для тебя максимально лакомым куском, которому не захочется убить себя за лишний шлепок по заднице». Была ли логика в этом совете? С точки зрения оголодавшего, а теперь еще и раздразненного, мужчины — да. С точки зрения человека, который все-таки умел думать и чувствовать не только составными частями репродуктивной системы? Нет. «Подсознание» утрировало. И Ризу откровенно нравились шлепки по заднице, и Ниша не была такой уж необходимой частью структуры для удовлетворения животных желаний, и Джек не был настолько помешан на сексе, чтобы строить свои отношения с кем-либо только на нем. Джек просто не мог увести разговор в другое русло, потому что русло это ему было предельно непонятно и неизвестно. Куда проще и безопаснее было позволить проблеме самой себя решить, как он поступал с «ситуацией», которая возникла между ним и Альмой, но безопасность и простота вовсе не предполагали правильность. Почему-то женщины дарили ему слишком много «ситуаций», с которыми он не мог ничего сделать, и это его порядком раздражало. Может быть, с женщинами, как и с алкоголем в свое время, пора было завязывать? Они ведь тоже могли жизнь испортить. - Может быть, заглянешь ко мне? Давненько ты наведывался в мою нору. - Сочту за честь, дорогая. Ниша, как и многие другие, ничего «нового» дать Джеку не могла, слишком уж велики были его распоясавшиеся желания и слишком мало — женское терпение. Разве не это было причиной, по которой он начал заглядываться на, с позволения сказать, детей? Сейчас он уже и сам не знал, что было причиной, но внутри что-то не складывалось. Не получалось. Вроде бы и имени своего он стал чуть меньше стыдиться, и шрам на лице не штукатурил, и в целом учился быть самим собой, а все равно создавалось впечатление, будто он стоит на сцене театра и пыжится, играя роль человека, которым он на самом деле никогда не являлся. - Так что, до вечера? - Ниша поправила его воротник, и, почувствовав рядом с шеей горячие женские пальцы, Джек вышел из транса и поймал ее запястье, чтобы не позволить прикосновению скрепить это соглашение. - До вечера, - его губы дрогнули в пластмассовой улыбке изуродованной старой куклы, - постарайся не попадать в неприятности. И в тот момент он думал о тысяче многих неприятностей, в которые могла попасть Ниша, представлял, как какое-то глупое стечение обстоятельств не дает им встретиться, всеми фибрами души желал, чтобы так все и вышло, но не мог открыть рот и самостоятельно отменить эту случайно назначенную встречу. Каким же отвратительно безотказным мужчиной он был! Стучаться в тридцать восьмую комнату Джек не стал. Все равно ничего такого, о чем бы он, будучи мужчиной и когда-то даже будучи подростком, ни Риз, ни Вон заниматься не могли, тем более, что, как оказалось, они просто сидели на противоположных кроватях и перекидывали друг другу резиновый мячик. Джек знал, при этом не очень гордясь бесполезными знаниями, которые в его голове откладывала, как правило, Спрингс, что Вону полезно было тренировать внимание, дабы не центрировать его на всем том мусоре, который можно было утащить в свою подкроватную сокровищницу, а Риз нуждался в тренировке хороших мелкой моторики и реакции, которые были крайне необходимыми качествами для человека со смещенным центром тяжести, слабыми ногами, дерьмовой выживаемости и, черт возьми, одной рукой. В общем, они молодцы были. Занимались глупостями с пользой для здоровья. Как только подростки заметили Джека в дверях, мячик словно расщепился на атомы. Оно и понятно: обычно детям не разрешали играть с тем, что в теории могло случайно выбить окно или глаз. Но Джек прекрасно знал, что резиновым мячиком сложно было случайно выбить глаз, а на того, кто бы попытался использовать игрушку в качестве оружия умышленно, он даже хотел посмотреть, поэтому ничего на самом деле запрещено не было. Как и в случае множества запретов, которые существовали преимущественно в мире взрослых людей, скучных бумаг и неприятных обязанностей. - Здравствуйте, сэр, - бегло произнес как всегда трусливый Вон. Риз помахал рукой. - Привет, два доказательства несостоятельности естественного отбора, - и Джек действительно немного подумал, прежде чем озвучить это изощренное оскорбление, на которое все равно никто не обиделся, что было весьма досадно, ведь он старался. - Надеюсь, вы не целый день просиживали штаны в комнате, а то ведь можно и по шапке получить за прогулы. - Рано радуетесь. Мы ходили на занятия, сэр, - мурлыкнул Риз, наклонив голову к обрубку плеча, - если очень хотите, могу показать вам конспекты, там много всего интересного. Если Вон не заметил ничего неправильного в этом предложении, значит, Вон был тупым. Судя по его пустому взгляду, Джек зря успел напророчить ему блестящее будущее и вычислительный аппарат в черепушке. Мальчик может и был очеловеченной версией калькулятора, но не разбирался в человеческих взаимоотношениях от слова совсем, как, впрочем, и любой калькулятор. Может быть, его и вовсе не стоило пока выпускать в жестокий мир, где взрослые дяди нередко флиртовали со взрослыми (или не очень взрослыми) тетями (или дядями), и вообще царил вербальный разврат, все соблазняли и искушали всех, не делились полдником, стирали цветное с белым, засыпали пьяными на коврике рядом с дверью и вели себя, как последние твари. Ну, или же Джек сам был настолько испорчен, что в этом детском предложении взглянуть на школьные конспекты он увидел нечто похабное. В своей испорченности он, впрочем, не сомневался хотя бы потому, что был готов принять предложение, особенно если оно несло в себе «тот самый» скрытый подтекст. - Сегодня мой черед показывать вам бесполезные бумажки, косвенно относящиеся к вашему дальнейшему существованию среди образованных и частично адекватных людей, - Джек бросил на прикроватную тумбочку листок с проставленной печатью, - Риз, можешь поздравить своего коротконогого друга: еще чуть-чуть, и он отправится в дивный мир родительских запретов, вредной еды, купленной в переходах, надоедливых учительниц физики и отсутствия перспектив. Станет, в общем, обычным планктоном, и поплывет по морю планктона в планктонный рай. - Серьезно? - не поверив своим ушам, Вон схватил со стола бумагу и, протерев очки рубашкой, поднес ее близко к лицу, чтобы как следует прочитать текст. - Серьезно, - Джек под шумок присел на кровать и воспользовался замешательством Вона, погладив открытое колено Риза кончиками пальцев, на что организм подростка отреагировал мурашками, - так уж вышло, что Спрингс заметила определенные «позитивные сдвиги» в твоем психическом состоянии, что говорит о том, что мы здесь все-таки не ерундой страдаем, а действительно помогаем пропащим душенькам вроде твоей. Береги документ, как зеницу ока, и постарайся за то время, что тебе отведено на «собрать вещи и попрощаться с друзьями», не стащить ничего нового. Как-никак, клептомания, как и многие другие вредные привычки, никогда не проходит бесследно. Вон поднял голову. Джек одернул руку. Риз чуть слышно разочарованно вздохнул и потупил взгляд. - Родители знают?.. - Нет, сынок, сам им скажешь. Подойдешь к Мокси, покажешь документ, выслушаешь несколько минут нытья, поиграешь в джентльмена и подашь ей платочек, чтобы она вытерла потекшую тушь, попросишь телефон, дозвонишься матери, выслушаешь ее слезливые речи, сто раз передумаешь покидать «Гиперион» и лишать себя крепкой мужской компании Риза... Все как всегда. Стандартная процедура. Не ты первый, не ты последний. На самом деле, Джек понимал, что будет скучать. Вон никогда не был столь эксцентричным парнем, как, например, Август, да и тот же Риз, в конце концов, но именно таких, условно адекватных, не очень-то запущенных детей смертельно не хватало «Гипериону» и самому Джеку. На их примере можно было примерно понять, каким должен быть результат хорошего воспитания ребенка, и ни за что, ни при каких условиях не допускать успехов его родителей в воспитании своей дочери. С ней должно было быть весело, а не условно адекватно. - Этим, кстати, ты как раз можешь заняться, - ненавязчиво намекнул Джек, кивнув на дверь, - ну, знаешь, сейчас, когда ты на эмоциях, было бы очень кстати поделиться со своими близкими такой воодушевляющей новостью. Вы бы вместе проплакались, зарядились чувством бесконечной любовью друг к другу... Не находишь? - Нахожу, сэр! - Вон подскочил на кровати и протянул руку для рукопожатия, на которое Джек почти без брезгливости ответил. - Спасибо огромное! Вы не представляете, как я рад! И, расшатав все суставы директора, парнишка скрылся из виду, громко хлопнув дверью. «Это надолго», - подумал Джек, припомнив, что Мокси все еще не было на месте, когда он уходил. Получив карт-бланш, он завел руку за спину Риза и, подняв ее, потрепал парня по волосам на затылке. Волосы у этого чудовища росли словно не по дням, а по часам, настолько лохматыми казались его непричесанные волнистые вихры. Мужчина не совсем понимал, какая странная сила заставляла его постоянно поддерживать с Ризом тактильный контакт, трогать, тискать, поглаживать его, как какую-то любимую мягкую игрушку, и, исторгая из себя все эти нежности, он чувствовал себя крайне неестественно, но не так уж и плохо. - Меня иной раз удивляет, как сильно они радуются возвращению в родные пенаты, - Джек улыбнулся, глядя на жмурящегося довольным обласканным котом подростка, и чувство неестественности, кажется, сменилось чувством умиротворения, - словно там их будут ждать такие же вкусные бесплатные обеды и беседы по душам с теми, кому на них не наплевать. Я бы на месте Вона тысячу раз подумал, прежде чем уходить: там-то, на свободе, наверняка будет больше вещей, за кражу которых его могут посадить в тюрьму. - Дома и стены помогают, сэр, - Риз потерся о подставленную ладонь, - да и семья у него очень хорошая, он много мне про нее рассказывал. Не думаю, что родители позволят ему загреметь в тюрьму. Они слишком его оберегают. - А ты сам хотел бы вернуться к себе домой? Важный вопрос. Джеку нравилось, что Риз не понимал его важности, и еще больше нравилась обстановка, в которой этот вопрос был задан. Такую обстановку принято было называть «располагающей», в ней очень сложно было уйти от ответа или просто перевести стрелки, не обидев при этом собеседника. Тем более, что ничего криминального в том, чтобы ответить на подобный вопрос человеку, который вроде как заботится и вроде как поддерживает, не было. Риз пожал плечами. - Не знаю, если честно, - сказал он на выдохе, - мне не очень хочется думать об этом сейчас, когда все вокруг кажется мне каким-то задымленным. Голова работает очень плохо. Ужасно, я бы сказал. Увы, никакого вразумительного ответа Джек не получил, но давить на мальчика в таком состоянии было бы высшей степенью жестокости, поэтому пришлось проявить заботу: - Болит? - Скорее ватой забита до самого верха, - Риз устало ткнулся носом в плечо Джека, и это было настолько по-детски наивно, доверительно и нежно, что мужчина снова невольно почувствовал себя самозванцем, который был для этого маленького человеческого существа кем угодно, но только не тем, кого это существо действительно заслуживало за все свои страдания, - но я переживу это, правда ведь? Все переживают, и я переживу. «Все переживают». В том-то и было дело, что не все переживали. Далеко не все. Джек знал многих родителей и многих детей, которым, к его большому сожалению, не мог ничем помочь ни он, ни Хаммерлок, и не было в этом ничьей вины, просто болезни их прогрессировали немножко быстрее, чем мир здоровых людей, которые должны были им помогать. Такие дети (зачастую уже во взрослом возрасте) время от времени выпадали из мира, уходили в себя, пропадали, говорили, что все хорошо, но уходили из дома, как кошки, предчувствующие свою скорую кончину. Находили их уже в петле, со вскрытыми венами, на игле, под поездом, в борделе с раздвинутыми ногами, липкой улыбкой от уха до уха и опустевшим взглядом, - где угодно, но только не дома. Социологические опросы на тему добровольного ухода из жизни, во всяком случае, в этом городе, не проводились: первопричиной был то ли бесконечный кризис, постигший все аспекты человеческой жизни, в условиях которого людям лучше было не напоминать о том, что они, внезапно, могли избавить себя от всех негативных сторон своего ничтожного существования, то ли то, что никто на самом деле не хотел задумываться о существовании таких абстрактных «как бы» заболеваний, как депрессия, шизофрения и прочих, что толкали людей на самоубийство. С психами из фильмов Хичкока было все ясно — они были психами. Их отличали ужимки, спутанность сознания, маниакальность, ярость, агрессия, «двойная жизнь». Их поведение хорошо толковалось психиатрами по всему миру, им приписывали детские травмы, недолюбленность, насилие со стороны родителей и сверстников и прочую, зачастую не связанную с реальностью, чушь. Такие люди действительно существовали: их, как правило, держали обособленно и лечили, как чумных животных, вдали от цивилизации, прибегая к не всегда гуманным методам, подсознательно понимая, что никакой пользы обществу человек с пошатнувшейся крышей уже не принесет, а, значит, и уважать его нужды было не обязательно. Страшно было то, что они, забывшие, как выглядит «нормальное отношение», не всегда понимали, что над ними издеваются, и принимали все, что якобы должно было им помочь, с сыновней и дочерней благодарностью во взгляде. Их использовали, как завлекалку для любителей мистики и особо сердобольных обожателей тех немногих, кому тесновато было в мире абсолютно нормальных людей: мол, смотрите, у нас есть психи, они все — поголовно талантливы, просто не знают, как это выразить, они все — поголовно гениальны, просто не знают, как об этом сказать. Они все — поголовно лжецы и трусы, но об этом вы узнаете уже из наших уст, потому что, конечно же, только мы знаем, как именно интерпретировать их поведение. Никому не было выгодно говорить о расстройствах, про которые при всем желании нельзя было снять высокобюджетный фильм, холодящий сердца миллионов зрителей по всему земному шару. Депрессия? Что такое депрессия? Симбиоз лени, усталости, хитрости, мнительности и умения убедительно лгать? Болезнь тех, кому нечем заняться, некуда приткнуться и тех, чьи руки недостаточно ровные даже для самой грубой работы? Болезнь незанятых, неженатых, бездетных, бездомных? Болезнь подростков, которых не понимают родители? - Я могу прийти к Вам сегодня ночью? - Риз потерся носом о висок Джека, - Помнится, Вы говорили, что я могу заглядывать, если мне плохо. По ночам на меня находит какая-то жуткая хандра, а портить настроение Вону, еще и будить его, мне очень не хочется. Риз все еще был здесь. В этой комнате, на этой кровати, в руках Джека, а не в какой-то начищенной хлоркой, обитой войлоком комнате метр на метр, где его принудительно кормили бы транквилизаторами, после знакомства с которыми мальчик стал бы бесформенной глиной, слишком мягкой, чтобы из нее можно было что-то слепить. Риз, уставший Риз, больной Риз, живой Риз все еще был здесь, и Джек даже осмелился обрадоваться тому, что все те страдания, о которых он помышлял с мгновение назад, существовали, во всяком случае пока, только в его голове. - Я не имел в виду «ночью», но, так как это будет уже не первый ночной визит в мой кабинет, то заглядывай, конечно. Я не планировал сегодня ночевать дома. Честно сказать, я и на работе ночевать не планировал, но здесь мне в любом случае немного уютнее, чем там. План действий не поменялся: ты берешь у меня ключи, спишь, сколько влезет, потом относишь ключи к Мокси и идешь по своим делам, счастливый, как никогда. - Вы планировали переночевать у кого-то из... Персонала? - «ненавязчиво» намекнул подросток на то, что на самом деле он был неплохо осведомлен о стабильно нестабильной личной жизни своего без пяти минут любовника. Джеку стало даже немного неловко, как будто его с поличным поймали на измене, которой все еще не было и быть не могло. Риз ведь никем ему не приходился, черт возьми, Ниша — тоже, не давило на иссохший безымянный палец золотое колечко, не тянули ко дну несчетные семейные обязательства, не было той, что ждала с утра до ночи, склонившись над противнем горячего жаркого уставшего мужа с работы. Все шло своим чередом, без скандалов, драм, интриг, вполне естественно, но все равно оставалось ощущение дискомфорта. Ощущение той самой театральщины, от которой Джек не мог избавиться: два шага вперед, один — влево, и ты стоишь в сияющем белом пламени софита, заранее представляя, как благодарная публика бросает к твоим ногам цветы и подарки просто за то, что ты умеешь врать. Джек умел врать лучше, чем все, кого он знал в своей жизни. Он достиг мастерства во всякого рода аферах, связанных с искусством обмана, но так и не научился обманывать самого себя. А теперь еще и не хотел. - Да, планировал, - честно признался Джек, но, поймав на себе разочарованный взгляд, мгновенно передумал, - вот только кажется, только что мои планы поменялись. Даже и не знаю, как так вышло, но меня терзает нехорошее предчувствие, касающееся предстоящей встречи, так что я, пожалуй, ее отменю от греха подальше. А так как у меня выдался свободный вечер... Чем хочешь заняться, тыковка? Переобуться не вышло. Видимо, Джек пытался влезть в чужие ботинки. - Прежде всего, я хочу, чтобы вы перестали портить себе жизнь из-за меня, - Риз отстранился, положив ладонь на грудь мужчины, как это делали в дешевых мелодрамах героини-пустышки, - это того не стоит, сэр, правда. Если у вас есть планы на сегодняшний вечер, то не нужно менять их ради меня. Я не хочу становиться камнем преткновения между... - Между кем и кем? Риз забрался с ногами на кровать и, опершись спиной о стену, подтянул к себе подушку, как будто хотел с ее помощью защититься. Джек пришел к выводу, что невинный вопрос прозвучал слишком грозно. Это происходило неосознанно. Тон, которым палач обращается к осужденному на смертную казнь, стал своего рода визитной карточкой директора «Гипериона», в таком тоне он разве что со спонсорами и налоговой не разговаривал, но сейчас он звучал неуместно. - Между Вами и Нишей, очевидно, - говорил Риз спокойно, но то, во что начал скатываться диалог, Джеку все равно совсем не нравилось. - Послушайте, я правда все понимаю. Нет, я не собираюсь выдавать человека, который сказал мне, что между вами что-то есть, и нет, я не чувствую себя из-за этого хуже или лучше. Это ваше дело и ваша личная жизнь, сэр, и я не вижу ничего плохого в том, чтобы вы проводили вечера с теми людьми, которые вам нравятся. Вы здорово справляетесь с ролью моей няньки, но вам, кажется, не доплачивают за подтирание моей задницы в нерабочее время. Хмыкнув, Джек отвел взгляд и ненароком заметил штук шесть мятных леденцов на том месте, где до этого лежала подушка. Эти леденцы были его личной одержимостью, на десерт их, как и другие твердые конфеты, которыми можно выбить глаз (судя по примеру с резиновым мячиком, «люди сверху» были уверены, что выбить глаз можно вообще чем угодно, поэтому все на свете можно было беспрепятственно запретить) в «Гиперионе» не подавали, стащить их в таком количестве Риз мог разве что из ящика стола Джека, либо кто-то, кто имел доступ к стратегическим запасам сладкого, которое мог без тошноты потреблять начальник, решил порадовать мальчика съестным. Потихоньку кусочки мозаики начинали складываться в полноценную картинку. - Это ведь Мокси тебе рассказала, верно? - выдвинул весьма смелое предположение Джек, - Про меня и Нишу? Риз нервно замотал головой. Мужчина убедился в своей правоте. - Да брось ты, я не собираюсь с ней ничего за это делать, - усмехнувшись, Джек взял один леденец и сунул его в карман, чтобы позже предъявить его в качестве улики, - она слишком мне дорога, чтобы такое становилось поводом для серьезных препирательств. Просто она имела неосторожность дать мне некоторые обещания, которые ей, судя по всему, не удалось сдержать, и спрашиваю я лишь для того, чтобы не пришлось отдавать кармический долг за неоправданные подозрения. Знаю, что это претит вашей девчачьей солидарности, но тебе лучше просто признаться. Итак, я спрошу еще раз: этой чудесной сорокой, приносящей сплетни на кончике своего блестящего хвоста, была Мокси? Риз закатил глаза. - Да, и я ненавижу Вас за то, что Вам абсолютно невозможно перечить. Вы нагло пользуетесь тем, что сил у меня сейчас нет даже на то, чтобы просто попытаться вас обмануть. - Значит, у тебя не должно быть сил и на то, чтобы сопротивляться моим попыткам провести с тобой этот вечер, - наплевав на то, как упорно Риз старался отстраниться, Джек встал на колени на его кровати и, притянув подростка за шею к себе, приник лбом к его лбу. - Не всегда моя милость будет столь велика, тем более, что Ниша порой бывает куда более настойчива, чем ты. Намек понят, мистер «я слишком стесняюсь привлекать внимание»? - Понял, мистер «я не могу определиться, кого хочу затащить в постель». Это было грубо. И Джек бы с удовольствием отвесил любому другому мальчишке пощечину за такую бесцеремонную фамильярность, но только не Ризу. Во-первых, Риз был прав. Джек действительно не мог определиться. Во-вторых, Ризу на пользу шла дерзость, она помогала ему заново превращаться из забитого маленького щенка в полноценного подростка. В-третьих, Риз был Ризом, и этого было достаточно, чтобы прощать ему некоторые непростительные поступки. По этой же причине Джек прощал Мокси и Ангел. По этой же причине Джек прощал самого себя.