***
Джек и представить себе не мог, как много поводов для милого романтичного дурачества может создать отсутствие жизненно необходимой человеку верхней конечности. До определенного момента он в принципе не очень хорошо представлял, как Риз вообще существует, если его существование внезапно не оказывается ограничено комнатой с четырьмя стенами и коротеньким списком находящихся в ней предметов. Ему казалось, что мальчика должна приводить в первобытный ужас сама мысль о том, что огромный мир, давящий на его однорукое туловище всеми своими плюсами, минусами и золотыми серединами, может оказаться в такой непосредственной близости, его должен был гнуть к земле смещенный центр тяжести, в безветренном пространстве ощущавшийся, должно быть, менее плачевно, но Риз, на удивление, не был настолько косолапым, чтобы его приходилось держать за талию всякий раз, когда нужно было выйти на улицу. Тем не менее, он был достаточно косолапым, чтобы наступать на концы своих шнурков, даже если до этого они были спрятаны внутрь ботинка, и раз за разом наклоняться, чтобы их завязать. Он был упертым, но не настолько, чтобы выдержать все это без нервных срывов. Так Джек постепенно начал его останавливать и, жертвуя своей скрипящей всеми позвонками сорокалетней давности спиной, сам завязывал эти чертовы шнурки на тридцать морских узлов, лишь бы больше не пришлось унижаться. Но они все равно развязывались. И Джек все равно унижался. В парке развлечений действительно почти никого не было. В качестве исключения вселенная забросила на пару аттракционов суммарно с десяток подвыпивших подростков, которые иногда громко подвывали что-то друг другу, а затем, как жирные слизни, медленно переползали с одних качелей на другие. Грузный широкоплечий мужчина, местами раздутый, как шар, понуро следящий за их перемещениями, даже не сразу заметил, как к нему подошли новые, вполне адекватные, посетители. Судя по одухотворенному лицу и проницательному взгляду образованного австралопитека, данный персонаж выполнял функции большей части персонала парка, при чем делал это на протяжении нескольких лет без перерывов, выходных и уж тем более отпусков. Он был Маугли, воспитанным дикими деревянными лошадками в таинственных джунглях ржавых аттракционов. Возможно, он даже зачат был в местной комнате страха. — Вам на американские горки, паратрупер или карусель? — спросил мужчина, пересчитывая оставшиеся у него билетики. Уж где-где, а в данной ситуации Риз взял инициативу в свои руки без доли сомнения: — Два билета на американские горки. Джек смиренно вытащил из кошелька пару долларов, заранее подготовив себя морально к тому, что траты не закончатся двумя билетиками. Прежде чем мужчины обменялись бумажками, мистер, отвечавший за парк, кисленько ухмыльнулся и, поглядывая одним косым глазом на Риза, задал малоприятный вопрос: — А у папаши-то сердечко не скакнет? Нам-то все равно, мы компенсации не выплачиваем, а вам неприятно будет потом с похоронами разбираться. Дело-то затратное. — У Вас какой-то личный опыт? — рыкнув это, Джек впихнул в потную широкую ладонь свои деньги и вырвал из нее билеты, — Если нет, могу вашим родственникам его обеспечить. Превосходный город. Просто замечательный. Приветливый. Добродушный. Дружелюбный. В этом чертовом городе каждый первый пытался стать твоим лучшим другом, поэтому и оскорблениями сыпал, как давний товарищ — не боясь кровавой расплаты. Ладно, стоило признать, что пару раз сердечко все-таки екнуло, но разве существовал в мире хотя бы один человек, чье сердце выдержало бы американские горки без пары-тройки лишних обмороков? Если бы Джек был моложе, как, например, Риз, не имел ни малейшего представления о том, сколько лет было этим тихонько скрипящим рельсам с тихонько шкрябающим их вагончиком и не обладал ничем, что было бы хотя бы немного жаль терять, его сердечко бы издавало лишь задушенные восхищенные писки. Но Джек был взрослым мужчиной. Джек понимал, что каждая мертвая петля могла стать смертельной. Еще когда Ангел была маленькой, Джек видел, как время от времени на самой шаткой части рельсов, которая, кажется, каждый раз чинилась добрым словом, молитвой, жвачкой и смачным плевком, застревали люди. К счастью, льнувший к плечу Риз, время от времени повизгивающий от восхищения, немного скрашивал образующиеся в подсознании картины бесславной гибели среди груды ржавых обломков, но не настолько, чтобы Джек не чувствовал себя старым, слабым, уставшим от жизни и немножечко униженным гравитацией. Разбитое самомнение было принято склеивать чем-то сладким и подсознательно успокаивающим. Например, сладкой ватой. Вата эта, кстати, днем продавалась на каждом углу, куда ни глянь, при чем в таких количествах, как будто ее делали не из сахара, а из грязи вперемешку со снегом и ванильным наполнителем для кофе, зато по ночам, как оказалось, отыскать ее можно было только в самом маленьком киоске в лесистой части парка, о существовании которой знали только те, кому в разгар веселья требовалось отойти в кусты по нужде. Из маленького окошка звучал грохот старенькой машины, доносилось шуршание сахара о металлические стенки, и, как только Джек и Риз, нацеленные на свою порцию воздушной сладости, подошли к киоску, из него показалась причина, по которой киоск работал денно и нощно, совсем не привлекая посетителей. Лицо продавца. Не то чтобы парнишка был некрасивым, нет. Он был неописуемо уродливым. Его чрезвычайное, уму непостижимое уродство не исправлялось даже наличием милой гавайской шляпки с торчащим из нее котельного зонтика, и, если бы Джек был ребенком от шести до двенадцати, а именно такие дети составляли основную аудиторию парков развлечений, он бы, должно быть, постарел лет на двадцать, едва завидев этого очаровательного молодого (молодого ли?) человека. У него все, от зубов до пальцев, было кривым, как будто он вылез из материнской утробы уже с запущенной стадией морской цинги, и судя по тому, с каким голодным причмокиванием всего, что только могло чмокать в человеческом организме, он стакан за стаканом поглощал обычную питьевую воду, он страдал от обезвоживания. Джек, стоя перед киоском и придерживая за плечо Риза, чтобы тот не дай Бог не смылся прочь от не очень приятного человека, пытался не принюхиваться: ему чудилось, что наряду с приятным ароматом карамели из окошка веет чем-то вроде запаха пороха и вони тухлой рыбы. Оставалось надеяться, что этот исковерканный болванчик хотя бы педофилом не был. Джек не мог позволить такому омерзительно несуразному куску человека конфликтовать с его стереотипными представлениями о колоритном усатом мужчине, состоявшимся настолько, чтобы определить в качестве своих сексуальных предпочтений соитие с маленькими детьми. Джек хотел верить в то, что уродство не имело свойства вываливаться изнутри наружу, иначе ирония его прозвища сходила на нет. Впрочем, этот парнишка из киоска оказался весьма неплохим продавцом и, кажется, даже сносным человеком. Он, беззлобно и со здоровой долей искренней детской непосредственности и взрослой самоиронии рассказывая о том, как несколько часов тому назад его закидали гнилыми апельсинами, выдал Ризу сахарную вату, на удивление не приправив ее цианистым калием, пожелал хорошей ночи и скрылся под прилавок, насвистывая какую-то странную песенку, которую, судя по сбивающемуся ритму, придумал сам. Только зонтик остался торчать. Джек посмотрел на Риза, как бы вопрошая, что за хуйня только что произошла, но единственным ответом на этот безмолвный вопрос послужили вскинутые брови и растерянная полуулыбка. Иногда Джек умудрялся забывать о том, какие странные фрукты-овощи обитали в их тесной каменно-грунтовой теплице, и уж тем более — о том, каким странным фруктом-овощем являлся он сам. Радовало хотя бы то, что Риз не был сконфужен внезапной встречей с человеческим уродством, и как ни в чем не бывало поглощал сладкую вату, то и дело зарываясь в нее носом. — Дай откусить, — потребовал Джек. Риз поднял руку, и мужчина вырвал зубами крупный шмоток белого сладкого пуха. Он терпеть не мог сладкое, потому что оно липло к зубам и пахло, как смерть от сахарного диабета, но куски, украденные у детей, всегда оказывались невероятно вкусными, как будто их делал сам Иисус, размешивая патоку в вине. Немало слез пролила Ангел, когда ее папаша водил ее в парк развлечений и умудрялся в один укус съедать половину купленного ей карамельного яблочка, немало бранных слов, услышанных от ближайшего окружения матери, применил на практике Скутер, когда Джек оставил ему горячий шоколад «на донышке», но Риз на удивление спокойно воспринял варварское нападение на купленную ему сладкую вату. Возможно, он уже вышел из того возраста, в котором дети устраивают истерики из-за необходимости делиться сладостями со взрослыми. Возможно, его покорность никогда не давала ему полноценно войти в этот возраст. — А тут есть тир? — внезапно поинтересовался Риз, за обе щеки уминая вату. Джек на пару секунд почувствовал себя достаточно неловко для того, чтобы позволить себе не сразу ответить на вопрос. Внутри него сжалось в отвратительно маленький комочек что-то жалобное и тревожное, как будто он внезапно для себя заново осознал, что у Риза не было руки, и его это так сильно ранило, будто он собственную руку потерял. — Хочешь, чтобы я помог тебе пострелять или… — А?.. — Риз выбросил палочку и, нахмурившись, посмотрел на Джека, как на идиота, ненадолго перестав жевать; затем его челюсти вновь заработали, а на губах засверкала снисходительная улыбка, — Сэр, я же не конченный идиот, чтобы пытаться удержать ружье одной рукой. Оно меня перевесит, и я лицом в асфальт войду. Даже с Вашей помощью мне будет неприятно и довольно стыдно чувствовать себя калекой, которому делают поблажку в виде «поддержки старшего». Я вообще-то просто пытался напроситься на плюшевую игрушку, которую Вы, как настоящий джентльмен, должны мне выиграть. Или я не совсем правильно понимаю, как себя должны вести настоящие джентльмены? Как-то неожиданно в голове всплыла фраза, сказанная сэром Хаммерлоком: «Вы — не джентльмен и даже не денди; Вы — Красавчик». Как в данной ситуации Джек должен был соответствовать званию Красавчика? Выиграть для Риза не игрушку, а деньги, пригрозив затолкать пневматическую винтовку в задний проход человеку, который был ответственен за поборы? — Настоящие джентльмены никому, кроме своей собственной совести, ничего не должны, — парировал Джек. — Но, тем не менее, одного маленького медведя, с которым ты мог бы обниматься ночью, ты все равно заслужил. Как минимум за то, что терпишь меня с моим несолидным ребячеством. У меня есть только одно условие. Риз заинтересованно хмыкнул. — Если я выиграю тебе игрушку, мы назовем ее Малышом. — Даже если она будет стандартного для игрушки размера? — Даже если она будет стандартного размера для человека.***
На самом деле, Джек заранее приметил самого маленького и уродливого зайца, в случае выигрыша которого прозвище «Малыш» было бы оправданным и даже немного льстивым, и, как только подошел к концу его охотничий триумф, он с гордостью заслуженного стрелка протянул Ризу неказистую добычу. Риз был доволен так, как будто ему никогда не дарили игрушек. Случайно вспомнив подробности устройства его семьи, Джек понял, что так, скорее всего, и было. Ему тоже никогда не дарили игрушек. Он сам их делал. А потом ломал. Потому что разрушение с пеленок приносило ему нездоровое удовлетворение. Наскакавшись с Малышом по всевозможным качелям-каруселям, попутно наглотавшись пыли, запив ее стаканом содовой со вкусом сахара и серной кислоты, просто лениво побродив по парку, уже не так часто наступая на развязавшиеся шнурки, но все равно рухнув на ровном месте коленями об асфальт, Риз заметно устал и начал льнуть к Джеку с куда большей периодичностью. Чем дольше они гуляли, чем больше времени проводили вместе, тем хуже становилось Джеку: он чувствовал, что все это ненастоящее, притворное, лживое и неправильное, что с тем же успехом он мог вытащить на прогулку любого другого ребенка, каким бы маленьким он ни был. Не было заинтересованности друг в друге, не было той выгоды, которую обычно получали взрослые мужчины на личных встречах, не было даже глупых разговоров «о нас», которые Джек тоже не переваривал, но хотя бы мог расценивать, как задел на будущее, куда более обстоятельное, чем поход в парк развлечений. Он помнил, что Риз, вне всякого сомнения, был маленьким обездоленным ребенком, к которому следовало подходить с позиции взрослого, который пытается исправить свои ошибки, и от своей собственной идеи познакомить его с миром разноцветных шариков и круговерти деревянных лошадок он не отказывался, но чувство томящей недосказанности никуда не девалось. Все было каким-то… Фальшивым. Возможно, даже более фальшивым, чем свидания с девушками, которым Джек шанса давать не хотел. Ризу же он хотел дать шанс, действительно хотел, но все, что они оба понимали под шансом, в теории было внушительным и важным, а на практике скатывалось в попытки накормить голодающего ребенка конфетками без какого-либо намека на отношения, отличные от отношений отца и сына. Джеку не нравилось смотреть на Риза и не восхищаться его ногами, животом, лицом, шеей, Джеку не нравилось терять страсть, с которой все его естество реагировало на этого подростка, ему, в конце концов, не нравилось чувствовать себя отцом еще одного проблемного существа. Эгоистично было, зализывая чужие раны, думать о том, что раньше, когда из них сочилась кровь, языку было куда приятнее, но разве мог Джек контролировать такие мысли? Не мог. Джек выкладывался на полную, чтобы не показывать, насколько он был рад тому, что они опоздали в кинотеатр. Лишние два часа притворяться отцом, которого у Риза никогда не было, он бы не сумел, у него уже начинал нервно дергаться глаз. По дороге домой он внезапно для себя осознал, что взвалил на свои плечи слишком уж неподъемный груз ответственности за маленького человека, который был влюблен не в него, а в то внимание, которое Джек ему по доброте душевной оказывал, и что справиться с этой ношей ему было не под силу. Ризу не нужен был любовник, ему нужна была нянька, по крайней мере до тех пор, пока он не станет старше. — Как думаете, неплохо погуляли?.. — куда-то в пустоту спросил Риз, волоча за собой выигранного зайца. «Мы бы неплохо погуляли, если бы каждые пять секунд мне не пришлось думать о том, что мои слова или действия могут тебя оскорбить, обидеть или причинить тебе вред; мы бы неплохо погуляли, если бы я наконец перестал акцентировать собственное внимание на том, что тебе шестнадцать, ты годишься мне в сыновья и, возможно, путаешь влюбленность с чрезвычайной степенью доверия; мы бы неплохо погуляли, если бы мне не казалось, что я скоро задохнусь чертовой рыбной костью, в которую превратилась наша разница в возрасте, как только мы попытались создать нечто большее, чем близость твоего рта к моему члену», — подумал Джек, в то же время ответив: — Да. Неплохо. Он не мог высказать все, что роилось в голове. Ему казалось, что, раз однажды уступки пошли на пользу отношениям с бывшей женой, которая местами вела себя еще более несуразно и по-детски, чем Риз, то и в этот раз действия плана «не хочу, но буду, потому что этого хочет кто-то другой» могли принести свои плоды. В ответ на, как показалось Джеку, удовлетворительный ответ Риз тяжело вздохнул и остановился посреди дороги, трогательно прижимая к груди уродливого зайца. Уродливый заяц, кстати, был лучшим, что случилось с ними за вечер, — вот такая ирония. — Вы опять мне врете? Джек откашлялся и поправил воротник пальто, чувствуя себя так неловко, как будто с него, вора, только что сорвали горящую шапку. — Нет. — Вы опять мне врете. Интонация многое поменяла. Теперь Джек видел, что Ризу вообще не нужно было задавать этот вопрос, чтобы быть уверенным в своей правоте. Он не предполагал. Он не строил догадок. Риз понимал гораздо больше, чем говорил, и гораздо больше, чем мог понять другой ребенок. В то время как девочки и мальчики его возраста, такие же влюбленные, такие же несчастные, такие же тяжело больные физически и психически, как в последний раз радовались бы шансу почувствовать себя детьми, Риз, кажется, искал такого же глубокого покоя, удовольствия которого от каждого «своего» человека требовал Джек. Другое дело, что выражение своего удовольствия Риз все еще не нашел, и потому рассчитывал на каждый повод вроде этого. Не рассчитал. — Послушай, — Джек похлопал Риза по плечу и задержал на нем руку, крепко сжав пальцами обитую тканью поношенной куртки кость, — я думал, что это будет хорошей идеей. Ну, знаешь, заставить тебя развеяться, показать, что мне не все равно. И мне действительно не все равно. Но, судя по всему, я понял, что не очень-то хочу быть для тебя вторым, нормальным, папашей. И в принципе не хочу быть тем, кого сегодня целый день из себя выдавливал. Я не нравлюсь себе таким. — Знаете, — Риз нахмурился, его голос дрогнул, и в этот момент Джеку показалось, что мальчик прямо сейчас наклонится, поднимет с мокрого асфальта какой-нибудь несуществующий, взявшийся из другой реальности осколочек стекла, и, потакая всем страхам мужчины, начнет кромсать себя, надрывно скуля его имя, — мне Вы таким тоже не очень понравились. Стоп. Что? — Что? — повторил за своими мыслями Джек. Нет, конечно, все это время он думал о том, что это несолидное ребячество у него в печенках сидело, что ему не стоило играть роль того, кем он на самом деле не являлся, что весь этот процесс привыкания приемного ребенка к приемному родителю, в который превратились некогда довольно страстные взаимоотношения, ему был неприятен, но… Черт возьми, он старался для Риза, по капельке крови высасывал из пальца образ очаровательного глупого двадцатилетнего ухажера, который разве что серенад не поет, потому что медведь на ушах потоптался, а этот маленький поганец как ни в чем не бывало заявляет, что ему вообще не нужны были эти старания? Вот же… — Засранец, — констатировал Джек, после чего уронил голову на плечо Риза и заливисто расхохотался ему в шею. — Какой же ты засранец! Ты видел, какой кровью мне дается все это дерьмо, этот театр одного актера, и ничего не сделал! Риз закинул на свое плечо Малыша и погладил ладонью лопатки Джека. На удивление, пара мягких, плавных движений обладала чрезвычайной седативной мощью. — Мне нравилось это ровно до тех пор, пока я не понял, что это вообще-то должно быть свиданием, а не актом совместного времяпрепровождения двух дефективных членов одной неблагополучной семьи. В какой-то момент мне просто захотелось понять, как скоро Вы сорветесь и пошлете меня на все четыре стороны, — усмехнулся подросток, — но Вы не послали. Это, знаете ли, отличный показатель того, что Вам хотелось, чтобы я чувствовал себя комфортно. Джек пробубнил, что ему действительно этого хотелось. — Как жаль, что не вышло, сэр. Но я все равно благодарен. В сравнении с тем, что было раньше, Вы безумно изменились в лучшую сторону. Сладостное безмолвие, нависшее над их головами на долгие минут десять, сопровождаемое сопением в куртку и шуршанием узенькой ладони по плотной ткани зимнего пальто, казалось, решило все их проблемы. Джек чувствовал небывалое облегчение, когда понимал, что ему не нужно было оставаться воспитателем вне стен «Гипериона», особенно с Ризом, которого, как оказалось, было гораздо сложнее задеть, чем самого Джека в таком же нежном возрасте. Наконец почувствовав, что желание существовать вновь вернулось в его бренное тело, Джек поднял голову и посмотрел на Риза, сощурив глаза, в которые абсолютно неожиданно начал лезть мелкими пушистыми хлопьями первый снег. — Значит, у нас не получится создать ничего нового на обломках уже существующих шаблонов первых свиданий? Никаких заготовок? — Никаких заготовок, Джек, — ответил Риз, — зато теперь мы оба понимаем, что выросли из того возраста, когда парк развлечений казался самым романтичным местом. Давай в следующий раз выберем место, которое нормальные люди ни за что бы не выбрали для первого свидания? — Например, твою комнату? — Или твою квартиру. Внезапно вспомнив про существование грустно висящего на плече Риза зайца, Джек кивнул в его сторону: — Может, сожжем его? Раз уж вечер был таким дерьмовым на самом деле. — Нет! — подросток резко стиснул кривую задницу зайца и прижал его к себе, — Это подарок! Как я могу сжечь подарок? — Значит, будешь спать с этим уродцем? — Малыш — не уродец, Малыш — просто особенный, — Риз нахмурился. — Но да. Буду. Джек присмотрелся к зайцу. Он, на самом деле, был не таким уж и ужасным. Даже немного милым. Совсем как тот жутковатый парень в киоске: казался невыносимо, аж до тошноты, уродливым, но, если присмотреться, в его глазах-пуговках можно было углядеть парочку добродушных искорок. Кажется, точно таких же зайцев при себе держала Тина, заменяя ими подушки для обнимашек, которыми когда-то были ее родители. — Может, пойдем домой? — поинтересовался Джек, — Мои кости начинают замерзать. Мальчишка кивнул, но, задумавшись, продолжил стоять на месте. — Можно мне задать один вопрос? Мужчина заторможено кивнул. — Если бы Вы, сэр… — Риз резко осекся, как будто передумал, — Ты. Если бы ты, Джек, не думал о том, что мне, как всем детям, нужны карусели, сахарная вата, ночные приключения и плюшевые игрушки, то… Что бы ты сделал? Вместо всего этого. Вопрос не был плохим или сложным, но ответить на него, не взвесив перед этим все, что до этого посещало голову, было невозможно. И Джек взвешивал. Он чувствовал себя полной женщиной с бородавкой на носу, которая обычно взвешивала свиные головы в мясной лавке, ювелиром, пытающимся незаметно снять с золотой цепочки одно лишнее звено, чтобы этого никто не заметил, химиком, от расчетов которого иной раз зависела сохранность руки или целой лаборатории, но никак не человеком, который стоял посреди улицы, подставляя непокрытую голову снежным хлопьям и мучительно старался думать о том, как нужно было поступить, чтобы все в конце концов были довольны. Но решать надо было в пользу своего довольства. Джек не мог похвастаться своим альтруизмом, потому что альтруистом не был от слова совсем, но, десять лет подряд щеголяя в маске примерного семьянина и любящего мужа, который ложился на пол и открывал рот, чтобы послушно облизать грязный каблук своей дражайшей супруги, научили его изгаляться ради других. К счастью, Риз не был его женой. Риз был Ризом. Замечательным мальчиком, который все еще превосходил Джека во многом. Возможно, даже во всем, что касалось эмоционального интеллекта и душевной отдачи. Вместо того, чтобы ответить на вопрос как подобает нормальным людям, словами, он сцепил пальцы в замок за шеей подростка, чуть забурившись пальцами в пространство между кожей и курткой, и, притянув мальчишку к себе, поцеловал его, нарочно не пытаясь вложить в поцелуй ничего, кроме страсти обывателя, впивающегося своими зубами в любимое блюдо, выпячивающего влажные покрасневшие глаза на любимое телешоу, изучающего потными ладонями выученное наизусть тело любимой проститутки в любимом публичном доме после бутылки любимого красного вина, влитого в рот. Ризу нравилось быть потребляемым, Джеку нравилось потреблять, и так, эмоционально обгладывая себя и друг друга до костей, отрывая куски внутреннего, душевного, глубокого, сладкого и отдавая так, чтобы нельзя было вернуть владельцу, они целовались, перебирая промерзшими пальцами одежду, пока на их головы сыпался снег. Мужчина не был ценителем обмена слюной, и каждая, кого он целовал до Риза, за исключением разве что Мокси, казалась ему куском безвкусного пластика, который нужно было облизать из уважения к древнему человеческому ритуалу, без которого отношения не имели силы, но с этим мальчиком все было иначе. Его было приятно целовать, отчасти потому, что отдача, которую Джек получал от неумелого ребенка, была в несколько тысяч раз больше, чем отдача многократно любимых и многократно любивших женщин. Вскоре Риз отстранился сам и, блаженно прикрыв глаза, обнял Джека за талию и нырнул носом в его плечо. Джеку казалось, что ни одно существо в мире не могло быть столь же уязвимо и податливо, как влюбленный ребенок. — Теперь пойдем домой? — спросил он, мягко коснувшись губами шеи, — Мне становится холодно. — Пойдем, — согласился Джек, и, взяв подмышку Малыша, повел ватного, разморенного Риза, прочь от парка. — Неплохо погуляли, как думаешь?..