— Еще раз: почему я не могу просто уволить ее ко всем чертям?
— Потому что живой человек — не улика, ты не можешь просто смыть его в унитаз.
Проклиная все на свете, про себя сплетая в тугой жгутик изощренные ругательства с бредом невыспавшегося человека, Джек боролся с желанием встать с дивана, добежать до ближайшего туалета и разбить себе голову о писсуар, картинно залив кровью голубую кафельную плитку. Обдумывая решение все-таки не пытаться убить себя на Рождество, он то и дело приходил к неутешительному выводу, что, повесься он на гирлянде, сейчас ему не пришлось бы разбираться с тем умопомрачительным количеством хлопот, которые ему организовала некогда обожаемая любовница. Нет, нужно было все-таки вешаться. Или стреляться. Или попросту ложиться под первый попавшийся автобус — Джек знал, что резина на них не менялась годами, а это означало, что ни один автобус попросту не сумел бы вовремя остановиться, чтобы не переломать вставшему посреди проезжей части пешеходу ребра. Почему-то Джеку казалось, что, если он будет представлять картины своей бесславной гибели во всем их гротескном величии, то стрессовая ситуация сама собой рассосется, испугавшись, что он ненароком и правда пойдет себя убивать.
Но, во-первых, он все-таки слишком дорожил своей сухонькой, скупенькой, гаденькой жизнью, а во-вторых, стрессовым ситуациям никогда не было дела до тяжб людей, на долю которых они выпадали. Поэтому они и не рассасывались сами собой, а постоянно требовали какого-то вмешательства, побуждали двигаться, сотрясать воздушное пространство, изворачиваться, хитрить и обманывать судьбу, в конце концов. Проблемы нужно было решать, а решать их какими-то отличными от насилия и запугивания методами Красавчика попросту никто не учил, поэтому он и метался меж двух огней, выбирая между фальшивым, наигранным желанием убить себя и вполне реальным желанием убить кого-то другого.
Единственным, за что Джек уважал Рождество, был выходной день, причитающийся всем, кто не мог отодрать тяжелую пропитую голову от мягкой подушки на следующее после празднества утро, но даже этим законным выходным, весьма удачно пришедшимся на середину недели, Джек был вынужден пренебречь, чтобы собрать внеочередной консилиум из двух с половиной человек. За половинку человека он никого не считал. Только себя — за полтора, потому что голова его, начиненная хаотичными мыслями и еще не успевшим выветриться до конца алкоголем, болела так, словно в ней росла огромная раковая опухоль. Она вполне могла считаться отдельным организмом.
На работу он отправился еще не до конца протрезвевшим, помятым, с отекшим лицом и красными глазами. В таком состоянии он обычно даже из комнаты не выходил, не то что из дома. Мокси, напротив, сидела перед ним одетая с иголочки, румяная, поправляющая глянцевые локоны, струящиеся шелком по плечам, будто только что над ней порхали неугомонными пташками модельеры и кутюрье прямиком из самых именитых модных домов, и пахло от нее сладкой выпечкой и дорогим парфюмом, купленным, скорее всего, на чужие деньги. Джек себя на ее фоне чувствовал Горбуном Квазимодо: уродливым, неказистым чудищем, повергающим окружающих в ужас и тоску. Холодящие запястье часы подсказывали, что времени было — немногим за одиннадцать утра, а это значило, что дети все еще спали невинными ангелами, уткнувшись носами в его пропахшие дешевым порошком и хозяйственным мылом подушки.
Джек подоткнул им одеяла, прежде чем уехать. В состоянии редкостного нестояния ему не хватало сил на борьбу со своими жалкими отцовскими порывами, которые уродливо лезли из него во все стороны, как синтепон из кем-то забытой мягкой игрушки. Он сам себе напоминал серийного убийцу, неожиданно проникшегося нежными чувствами к потенциальным жертвам, и эта тягучая, холодная тоска, режущая его изнутри, почему-то заставляла его чувствовать себя человеком.
В конце концов, он уже давно был отцом. И теперь этому отцовству требовался выход.
— Что ты предлагаешь? — закинув ногу на ногу, Джек попытался незаметно прозеваться в ладонь. — Пойти на поводу шантажистки? А толку-то? Ну, уволюсь я, Риза заберет мать, и к чему мы с Нишей придем? Ни к чему. Потому что эта ее натура, блядская абсолютно, рано или поздно потребует еще больших капризов, и тогда она снова начнет сосать из меня всяческие блага, пока комариный носик не затупится. Кому это надо?
Мокси развела руками.
— Никому. Но чисто гипотетически, если ты уйдешь по собственному желанию, никому уже дела не будет до того, к кому ты тут лез в трусы, и у тебя будет возможность устроиться на работу в другом месте или даже вернуться сюда, но без скандалов. Особенно если ты вовремя избавишься от всего, что так или иначе доказывает твою вину, и ограничишь свое общение с Ризом, как того хочет Ниша. Если же сейчас внезапно вскроется, что у тебя роман с несовершеннолетним, ты попадешь под лупу следствия, которому не составит труда что-то выискать, от работы с детьми тебя отстранят, и в таком случае ты вряд ли сможешь надеяться на то, что Альма или суд отдадут тебе ребенка. Все не так однозначно.
— Ты действительно думаешь, что кому-то есть дело до Риза и наших с ним непростых любовных историй? — Джек устало потер веки. — Да всем насрать на то, кто с кем спит.
— Это так, — Мокси накрутила на указательный палец тонкую прядь и, цыкнув, нахмурилась, — но ты забываешь о том, что за долгие годы правления «Гиперионом» ты успел проесть плешь и полиции, и администрации. Сам знаешь, что жизни никому не даешь, из кожи вон лезешь, чтобы напакостить, если дело касается того, что, как ты сам нескромно считаешь, по праву принадлежит тебе. У тебя в личном деле имеются, пожалуйста, все возможные подпункты злоупотребления полномочиями: любовниц на работу устраиваешь, детей подвергаешь физическим наказаниям без согласия на то родителей, санитарией пренебрегаешь, людей без педагогического образования проталкиваешь, личные вещи отбираешь. Тебя по стольким статьям можно засудить, что растление совершеннолетних покажется детской шалостью на фоне внушительного списка прегрешений, за которые тебя отчитает дядя прокурор.
— Ты же и сама прекрасно знаешь, что я не один такой, — отмахнулся мужчина. — Интернат — на то и интернат. Тут по головке за смытое в туалете говно никто не погладит. Детям здесь нужна дисциплина, какой бы она ни была.
В ответ Мокси лишь устало покачала головой.
— Джек, мы уже давно не живем в том мире, где ребенок является собственностью взрослого. Ты никогда не имел права помыкать воспитанниками так, как привык помыкать коллегами. То, что было приемлемо во времена нашего с тобой отрочества, сейчас покажется как минимум странностью новому поколению, а следующему — бесчеловечной пыткой. Люди меняются. Мир меняется. Все меняется, только мы с тобой остаемся прежними рохлями. Воспитывать детей так, как воспитывали нас с тобой — бессмысленно и бесполезно. Следствию будет плевать на высокие мотивы, особенно при твоей репутации.
Как бы ни хотелось продолжать упираться, Мокси была права. Эпоха их дедушек и бабушек, орудующих мухобойками и розгами как самыми действенными инструментами воспитания, была погребена под толстым слоем пыли, грязи и костной муки — как, в общем-то, и их дедушки с бабушками. Дети, родившиеся в послевоенное время, не понаслышке знали о бедности и голоде, но о насилии узнавали лишь со слов тех, кто волей судьбы был причастен к их рождению. Жестокость порождала жестокость, агрессия плодила агрессию, и там, где дети не справлялись с оной, росли конфликты. Отличным примером тому служил отец Риза: он не знал, что делать из мальчика мужчину можно не только посредством ремня, потому что, всего скорее, и на его неаппетитных ягодицах иногда в дождливую погоду поднывала шишка, набитая отцовской бляхой долгие двадцать лет тому назад. Система, в которой детей в ежовых рукавицах держали Джек и подобные ему, свое уже отжила. Нужно было ее отсекать. Нужно было от нее избавляться. Совсем не из-за Ниши.
— Давай так: что ты мне предлагаешь?
Тяжело вздохнув, женщина наклонилась к Джеку и, взяв его за руку, осторожно погладила тыльную сторону горячей широкой ладони. Взгляд у нее был пронзительно-добрый, тоскливый, влажный, как у теленка — такой взгляд она использовала для убеждения. Таким взглядом она нагло пользовалась, когда просила мужей остаться, таким взглядом она нагло пользовалась, когда просила их уйти.
— Я предлагаю тебе покинуть «Гиперион». Не навсегда, но на время, пока я не подчищу твою подноготную, и Ниша не перебесится со своим желанием тебе навредить. О том, чтобы Риз остался здесь, я договорюсь, лишнего ничего не сделаю, ты меня знаешь. Я просто посижу на твоем месте, чтобы не остывало, и позабочусь о том, чтобы ты в глазах многочисленных инспекторов стал безвинным ангелом. Принимается?
Будь на ее месте кто-то другой, Джек бы ни за что не согласился отойти от дел. Для него это было равносильно самоубийству, словно ему предлагали повязать на шею валун и сброситься с моста, радостно насвистывая какую-нибудь детскую песенку. Он наращивал свой стаж, свой опыт работы, связи, знакомства, статус не два года, не три, даже уже не десять лет; для него эта работа, какой бы порой неблагодарной и муторной она не была, была его предназначением, полигоном, который он мог использовать для оттачивания навыков, холстом, который он закрашивал чьей-то кровью в приступе художественной экзальтации. Он не был рожден, чтобы стать воспитателем, чтобы стать директором, чтобы работать с детьми в частности и людьми в целом, он должен был стать деспотичным правителем какой-нибудь маленькой северной страны, торговцем наркотиками под Сантьяго, сутенером в Висконсине, производителем оружия, в конце концов, но он стал директором «Гипериона».
И он хотел им остаться.
— Ты режешь меня без ножа, Мокс, — мужчина покачал головой, мгновенно почувствовав себя по-старчески уставшим. — Если я сейчас потеряю работу, у Альмы будет преимущество в суде, и Ангел по закону достанется ей. Все, что мне останется, так это спиться от скуки и одиночества. Это точно та жизнь, которой ты для меня хочешь?
— Не драматизируй, Бога ради, — Мокси хлопнула Джека по руке. — Ты не сопьешься. Ты проходил и через большее дерьмо, при чем несколько раз за жизнь, и сейчас в твоем рукаве есть козырь — друзья, которые не позволят тебе просто так наложить на себя руки. Никто не умрет, если дядя судья скажет, что Ангел лучше жить с матерью. Но если при этом осудят тебя, к дочери ты больше ни на шаг не подступишь, поверь мне. Женщина, даже немного любящая свое дитя, не подпустит к нему без пяти минут педофила. Я бы не подпустила.
Она толкала его на самый рискованный поступок в его жизни. Паранойя насвистывала где-то в затылке, читала мантры: мол, все они, подчиненные Джека, плели против него интриги, подставляли, обманывали, и даже Мокси, какой бы святой она ни казалась, жила мыслью сжить его со свету и занять его место.
Нельзя было позволять паранойе брать верх. Мокси была человеком иного порядка, многим выше, чем Джек и все, кто был прямо или косвенно связан с ним. Она не могла так поступить не потому, что не была достаточно смела и эгоистична, а потому, что этот сценарий, это стечение обстоятельств попросту не были вживлены в ее прекрасную кукольную голову. Она не знала, как предавать людей. Под панцирем лживой стервы она прятала мягкую, нежную, трепетную девочку, и эта девочка никогда не была достаточно взрослой, чтобы строить козни и подставлять других.
— Предположим, — с тяжелым сердцем начал Джек, — я сейчас наступлю на горло своей гордости и на все соглашусь. Что в таком случае мне нужно делать с Нишей? Ломать комедию, мол, простите, моя госпожа, был неправ, поджимаю хвост и убираюсь к чертовой бабушке? Или вообще с ней не контактировать?
— Второе. Вместо того, чтобы разговаривать с ней, лучше поговори с Ризом. А еще настоятельно советую как можно скорее встретиться с Альмой и попытаться решить вопрос с Ангел полюбовно, возможно, согласиться на какие-то из ее условий, чтобы избежать двойной бомбардировки: и со стороны Ниши, и со стороны Альмы. Ты себе таким образом подушку безопасности сделаешь на случай, если первая все-таки решится рассказать второй что-то нежелательное: верить неприятным слухам про мужа, который ни в какую не согласен с твоими условиями, все-таки проще, чем осуждать того, кто сам предложил мир.
— То есть, нужно уйти из своих владений и закопать со всеми топор войны?
— Именно так.
Джек нахмурился и почесал затылок. От знакомства с основной задачей спокойнее ему не становилось. Он в целом не совсем понимал, как урегулирование ситуации с Ангел могло помочь ему не потерять остатки власти над собственной жизнью, но он уже давно был в таком состоянии, когда предпочитал просто поверить Мокси на слово. Она все-таки три раза разводилась. Она знала, как работают взаимоотношения с бывшими супругами, даже натянутые, даже нездоровые.
— Прости за любопытство, но как ты собираешься повлиять на Нишу? — Джек недоверчиво сощурился и поджал губы. — Просто будешь ей на мозг капать, типа, прости Джека, стерва?
— Нет, конечно! Ты меня за дуру держишь, что ли? Ниша — женщина, еще больше требующего деликатного подхода, чем я в свои самые нехорошие годы. У нее есть сила, но нет и доли терпения, что закономерно выльется в мордобой, в котором я, к сожалению, похвастаться физической подготовкой навряд ли смогу. Во-первых, потому, что у нас разные весовые категории. Во-вторых, мне жалко свой маникюр. Подумай сам: я что, по-твоему, выгляжу как человек, способный на вооруженного преступника броситься с перцовым баллончиком?
— Ты выглядишь как человек, способный забить любого вооруженного преступника сумочкой до полусмерти, не сломав ни единого ногтя.
Мокси устало прикрыла глаза и потерла указательным пальцем складочку, образовавшуюся между хмурых бровей. Не нужно было учиться чтению мыслей и взывать к помощи всесильных оракулов, чтобы понять, насколько она была раздражена: вокруг нее едва ли не возникали воронки крошечных ураганов — настолько напряженным казался наэлектризованный воздух рядом с креслом, в котором она чинно восседала, закинув ногу на ногу.
Джеку, конечно, доставляло удовольствие выводить ее из себя, посему он и промышлял этим вот уже несколько лет, но сейчас даже он понимал, что перегибает. Он ерничал не потому, что хотел привлечь к себе ее внимание, а потому, что его с головы до пят пробирало предчувствием беды, и внутренности завязывались в несколько узлов от осознания, что крошечный карточный домик, который он создавал на протяжение нескольких лет, мог разрушиться в любую секунду. В этом, конечно, была только его вина: он не подумал, он не доглядел, он не знал, что теперь делать, и потому был вынужден полагаться на бесконечную мудрость своей секретарши вместо того, чтобы взять себя в руки и разобраться с проблемой так, как того требовала ситуация.
В этом, конечно, была только его вина. Как и множество раз до этого, он сам все испортил, и перекладывал ответственность за свои проблемы на плечи других. Ему было почти стыдно.
— Хорошо, — с трудом разжав челюсти, процедил Джек, стараясь не смотреть Мокси в глаза, словно она была каким-то заморским чудовищем. — Хорошо, я уйду. Но сперва мне нужно убедиться, что Ниша не начнет теснить Риза. Мальчишка получает здесь психологическую помощь, принимает таблетки, восстанавливается, в конце концов. Он ничем не заслужил пинка под зад, тем более, что я все равно покину пост. Это та жертва, которой можно было бы избежать, если бы кое-кто не оказался такой упрямой…
— Я услышала тебя, — отрезала Мокси; лицо ее покрылось непроницаемой коркой скупого равнодушия, и слова как будто пролетели мимо нее. — Постарайся впервые в жизни положиться на кого-то кроме себя, хорошо?
Она злилась.
Нехорошо было отдавать корону человеку, скрипящему зубами от одного вида отходящего от дел монарха, но выбора не было. Нужно было позволить себе отпустить ситуацию. Выпустить вожжи правления из рук. Принять свободное падение.
— Перед тем, как уйти, я выпишу отсюда Ангел, — Джек покачал головой. — Заберу ее. Может, сможем обсудить все втроем, вместе с Альмой. Заодно постараюсь наладить контакт с дочерью, раз уж теперь она мне доверяет и готова впустить в свою жизнь.
— Джек.
— Да что? Я опять говорю что-то не то?
Мокси слабо улыбнулась ему уголками губ и, убрав за ухо непослушную прядь, покачала головой.
— Просто подумай об этом, как время будет, — она пошевелила стопой, облаченной в глянцевую туфельку, и со стуком опустила каблук на пол. — Далеко не у всех в этом мире есть возможность сохранить и семью, и карьеру, и финансы, и власть; гораздо чаще люди теряют одно, чтобы на фоне этой потери прочее выглядело многим ценнее. Ты уже потерял однажды статус отца и мужа, теперь же, фактически, ты можешь выцыганить их у судьбы в обмен на статус директора. Когда почувствуешь себя в своей тарелке, и дом перестанет давить пустыми стенами, просто подумай, хочешь ли возвращаться. Быть может, все это время «Гиперион» давал тебе то, что когда-то у тебя отобрала Альма?
Джек задумался. В его голове то и дело всплывали новые мысли, но, перебирая их, рассматривая, пробуя на вкус, чтобы высказать, он понимал: ему нечего было ответить. Джек и сам иногда задумывался о том, что большую часть свой жизни он только и делал, что занимался компенсацией: он компенсировал браком несчастное детство, играми с дочерью — капризы жены, алкоголем — трещащие по швам отношения, работой — отвращение ко всем вокруг, Ризом — комплекс Бога. Он не умел жить иначе, не умел принимать имеющееся, не умел отторгать ненужное; он был неразборчив, хаотичен, и за свою хаотичность платил каждый день. Ему незачем было спорить с очевидным. Ему незачем было пререкаться с Мокси, которой всегда хватало мозгов на то, чтобы оценить и обдумать чужие ошибки без неприязни и снисхождения. Оставалось проглотить вставшую поперек горла пилюлю и замолчать смятение: в очередной раз он не знал, как правильно поступить, в очередной раз он не был уверен в том, к чему склонялось его гадкое сердце.
— Я услышал тебя, Мокси, — Джек ослабил галстук и встал из-за стола. — Спасибо за совет.
***
— Что значит «больше не увидимся»? Это как вообще?
Хлам. Хлам. Хлам. Черная бухгалтерия — нужно было сжечь. Фотография дочери, какая-то записная книжка, несколько пишущих ручек — оставить с собой, забрать в дом. Обручальное кольцо — то есть, хлам. Значит, тоже сжечь. Джек выгребал из своего письменного стола папку за папкой, ящичек за ящичком, стараясь производить так много шума, чтобы Риз, пришедший к нему по совету всевидящей Мокси, чувствовал себя виноватым за вторжение, попутно аккомпанируя грохоту вздохами небывалой тяжести. Ему надоело собирать вещи буквально через десять минут после того, как он, вдоволь настрадавшись над заявлением об уходе, едва не выдавливая из себя слезы, начал: от поднявшейся в воздух пыли гудела голова, а от постоянных наклонов — ныла поясница.
Он был слишком стар для увольнения. Даже если в душе ему всегда было двадцать, тело сорокапятилетнего мужчины с изрядным опытом переживаний тяжело переносило такую резкую смену обстановки.
— Поверь мне, детка, это ради твоего же блага, — устало выдохнул Джек, переставляя коробку со стула на стол. — Так уж вышло, что нас с тобой схватили за яйца, и я, как и пристало настоящему рыцарю, принимаю весь удар на себя. Навряд ли ты еще встретишь человека, который с таким же рвением будет готов отдать за тебя все нажитое.
— А если не паясничать?
Судя по выражению лица, Риз не то чтобы был напуган перспективой расстаться с Джеком. Он куда больше казался раздраженным, чем расстроенным. Это Красавчика почти оскорбило, но он вовремя проглотил обиду. Все-таки, ему совсем немножко льстило то, что никто из его подчиненных не мог поверить в его увольнение. Он хорошо их выдрессировал.
— А если не паясничать, то я просто ухожу, — Джек сунул в коробку личные документы Ангел и, сев на освободившийся стул, принялся заполнять заявление о выпуске. — Извини уж.
Риз медленно опустился в кресло и, подперев рукой голову, сощурился и недоверчиво взглянул на Джека.
— Нас кто-то увидел, да?..
— Да, — Джек потер переносицу. — Ниша. И я бы с удовольствием спустил все на тормозах, если бы не тот факт, что она действительно может растрепать об этом людям, посвящать которых в подробности своей личной жизни я бы не хотел. Мы находились с ней в отношениях достаточно долго, чтобы успеть обрасти всеми необходимыми связями для того, чтобы однажды разрушить чью-то жизнь. В том числе, жизни друг друга. Она — бомба замедленного действия, а у меня никогда не было стабильных отношений со взрывоопасными веществами.
Заполнил, сверился, расписался, поставил печать. Джек и поверить не мог, что Ангел, его маленькая девочка, впервые за несколько лет возвращается домой. И, возможно, возвращается навсегда.
— И… Что нам теперь делать?
Подняв на Риза взгляд, Джек неожиданно почувствовал, что прекрасно его понимает. Его точно так же, как и Риза, преследовало смятение: план-то был, расписанный, продуманный, но то, что ладно и здорово звучало в теории, на практике могло ничего из себя не представить. Он и сам не был готов расставаться ни с «Гиперионом», ни с коллегами, ни с воспитанниками, как бы они все его ни ненавидели, ни с единственным ребенком, который что-то для него значил, но иного выбора не было. Случай решил за него.
— «Нам» — ничего, — хладнокровно отрезал Джек. — Тебе — продолжать пить таблетки, учиться и перевоспитываться. Мне — уходить до поры до времени, оставлять тут все на других. Условиями Ниши были мое увольнение и твое исключение, но Мокси пообещала, что сделает все возможное, чтобы ты остался здесь. Она прекрасно понимает, что никакие любовные перипетии не стоят психического здоровья, так что под ее крылом тебе станет лучше гораздо быстрее, чем стало бы под моим.
Риз нахмурился и фыркнул.
— Какого черта я должен здесь оставаться, если ты уходишь? Фактически, мы оба виноваты. Значит, оба должны…
— Нет.
Давление вновь начинало пошаливать, в глазах заплясали белые мушки. Нужно было наконец взять за привычку принимать прописанные лекарства, чтобы лишний раз не подвергать и без того битую голову риску удара о пол или край стола. Нужно было беречь то немногое, что осталось от разума и здравого смысла. Нужно было… Нужно было перестать нервничать из-за таких мелочей, как эта. Никто же не умер, в конце концов.
— Но…
— Я сказал «нет»!
Плаксиво поджав губы, Риз недовольно скуксился в кресле, обняв себя за обрубок плеча.
— Почему?..
Джек покачал головой. Давление на жалость уже очень давно с ним не работало, а вот давление сосудов в голове — работало всегда, и всегда — безотказно. Становилось нехорошо, пора было завязывать с волнением без веского повода.
— Потому что ты попал сюда не для того, чтобы крутить со мной романы, Риз, — Джек измученно потер кончиками указательных и средних пальцев горячие виски. — Ты пришел с проблемой. С болезнью. Ты пришел за помощью, и я — не тот, кто эту помощь тебе предоставляет. До тех пор, пока мне не безразлична судьба «Гипериона», я буду защищать и тебя, и других детей, особенно — от ваших собственных ошибок. Не вздумай пытаться променять свое здоровье на стабильные отношения с человеком, который все равно никогда тебе их не даст. Тем более, что я не бросаю тебя, я просто беру перерыв в работе, на которой я отдуваюсь практически без отпусков вот уже целых пятнадцать лет, черт возьми. Никакой трагедии не происходит, никто не уходит навечно; закончи терапию, вернись в строй, дорасти до совершеннолетия, и тогда, быть может, мы начнем снова. Уже без Дамоклова меча над головами.
— А если это будет мое решение? Уйти отсюда?
Джек раздраженно хлопнул ладонью по столу.
— Не забудь потом посмотреть в глаза матери, которая переступила через себя и сбежала от деспота и садиста, подвергнув себя опасности, лишь бы ее любимый сыночка-корзиночка чувствовал себя комфортно в отчем доме. Твое «фи» только обесценит чужие труды, но в долгосрочной перспективе ничего не поменяет. До тех пор, пока тебе не исполнилось восемнадцать, твои решения ничего не значат ни для меня, ни для твоих родителей, ни для целого мира. Ты даже сейчас не головой думаешь, а жопой, которая очень боится меня потерять, но будь так добр, позаботься от том, чтобы кровь из нижней твоей половины прилила обратно в мозг. Не делай глупостей.
В ответ на претензии Риз замотал головой и виновато потупил взгляд, как будто действительно понимал свою ошибку. Горькая правда заключалась в том, что он не понимал. Он не мог понять. Он был слишком мал, чтобы принять очевидное и слишком расстроен, чтобы вступить в спор, и потому ему ничего не оставалось, кроме как притвориться покорным щенком. Джек плеснул в стакан воды из графина и протянул его Ризу.
— На вот, — пробурчал Красавчик себе под нос, — выпей. Остудись.
Сделав несколько глотков, парнишка отставил стакан на стол и, закусив губу, уставился на заполненное заявление.
— Вы собираетесь выпустить Ангел?..
— Я это, фактически, уже сделал, — сложив заявление пополам, Джек сунул его во внутренний карман пиджака. — В январе меня ждет очередной судебный процесс, в ходе которого моя бывшая жена будет пытаться отсудить у меня дочь. И у нее это, скорее всего, получится. Я уже нахожусь не в самом выгодном положении перед лицом закона, потому что покидаю пост, а значит теряю работу. Но если я уйду с работы под фанфары скандала о растлении несовершеннолетнего, ни о каком преимуществе в суде речи не будет. Мне в лучшем случае запретят вообще общаться с дочерью, в худшем — упекут за решетку. Сейчас я пытаюсь подложить себе сено, чтобы Ангел отдала предпочтение мне, и ее голос был учтен во время процесса. Меньше всего я хочу, чтобы вишенкой на торте моих неудач было расставание с дочерью. Бьюсь об заклад, что Альма с удовольствием перевезет ее куда-нибудь за океан под патронажем нового муженька, как только у нее появится такая возможность.
Риз тяжело вздохнул и ничего не ответил. Неожиданно почувствовав себя мерзавцем, Джек растерянно похлопал себя по бедру и неловко выпалил:
— Извини, что отбираю у тебя подружку. Без обид, ага?
— Без обид, — Риз покачал головой. — Просто… Не знаю, как-то несправедливо выходит. Вон вернулся к родителям, Вы с Ангел уходите, а я как будто ни при чем. Снова один, снова никому не нужен. Не понимаю, что мне теперь делать. Просто… Ждать весеннего выпуска?
— Да, Риззи, просто ждать, — выйдя из-за стола, Джек присел на подлокотник кресла и потрепал Риза по волосам. — Выше нос. Мы ведь не умрем и не пропадем без вести. Ты нас снова повстречаешь, тыковка, себя только не запускай. Оставайся таким же строптивым, как и в день нашего знакомства, понял? Теперь, когда папочка Джек не сможет давить всем твоим злопыхателям на головы, никто не сможет щелкнуть хлыстом и укротить мудаков, тебе придется давить на них самостоятельно. Так что постарайся. Не заставляй меня разочаровываться, понял?
Мальчишка горько усмехнулся и ткнулся носом в опущенную ладонь. Ему удалось принять неприятную новость без скандалов и истерик. Значит, он все-таки повзрослел.
Значит, хотя бы что-то в своей жизни Джек сделал правильно.
— Эм… Джек? — сдавленно буркнул Риз в руку. — Я хочу признаться в том, что тебе не понравится.
У мужчины нервно дернулась бровь. Нет, к новым сюрпризам он готов не был.
— Очень любопытно. Валяй.
— Я… Типа, спиздил твой галстук.
***
За все пятнадцать лет работы Джек не получил столько тепла и любви, сколько он получал в последний день своего правления. Перед его кабинетом, как паломники перед святыней, толпились офисный планктон и корпоративный мусор с перекошенными трауром лицами, и каждый из них, поправляя цветастые галстуки, опуская крахмальные воротнички, всем своим видом говорил: «наконец-то». Конечно, по документам этот день еще не был последним, и Джеку предстояло еще месяц фигурировать во всех делах и заявлениях, но нигде, кроме как на бумаге, он появляться не хотел. По большей части, он не хотел лишний раз маячить перед Нишей и провоцировать ее на необдуманные поступки. По меньшей, ему попросту хотелось провести свое свободное время с дочерью, чтобы как можно убедительнее сыграть любящего безгрешного отца в суде.
Ему хотелось исчезнуть из «Гипериона» как можно скорее. Так, чтобы люди, видевшие его в последний раз, ненароком задумались, а не убили ли их великодушного монарха в какой-нибудь темной подворотне. Меньше всего он хотел вызывать подозрения и привлекать внимание к своей и без того насыщенной чужим вниманием персоне, но сарафанное радио, как всегда, работало как часы и потому за считанные секунды разнесло по всей округе весть о скорой кончине короля. К концу рабочего дня от затертых до дыр «почему?», «для чего?» и «что нам теперь делать?» у Джека начали закручиваться уродливыми трубочками уши, но приходилось натягивать на лицо улыбку и делать вид, что причины, само собой, глубоко личного характера, не были столь важны, чтобы посвящать им целую пятиминутку и уж тем более отнимать время индивидуально.
Джек ведь знал, что на самом деле никто не был расстроен его увольнением. Эти люди его ненавидели и открыто заявляли об этом, просто не в этот день, а во многие дни до этого. Сейчас они льстили ему и пресмыкались перед ним лишь потому, что еще целый месяц их жалкие потасканные душонки принадлежали ему, и распоряжаться он ими мог так, как посчитал бы нужным. В их представлении он был лукавым демоном, способным забрать с собой в пучину ада нескольких провинившихся грешников, стоит только дать повод. Ему улыбались, но это были акульи улыбки; перед ним были готовы расплакаться, но это были крокодиловы слезы. Никому на самом деле не было важно, кто уходил, все замерли в предвкушении легкой поступи нового короля.
Королевы.
В общем-то, все и так понимали, кто займет место Джека. Незачем было провозглашать.
Покидать пост было почти грустно. Будь у Джека чуть больше теплых чувств к коллегам и подопечным, он бы, быть может, даже попытался отвоевать у Ниши право остаться, но, глядя на хорошо (до тошноты) знакомые лица, он чувствовал лишь легкую тоску.
Он не жалел, и это было самым главным. Возможно, он все еще находился в состоянии легкого шока. Или, быть может, ему всегда был нужен толчок, чтобы закончить с одним местом и перейти на новое. Ему ведь было не шестьдесят и не семьдесят, ему было всего-навсего сорок пять лет, у него при себе были деньги и харизма, а это означало, что его жизнь была полностью в его руках. Чего ему стоило просто начать с чистого листа? Забыть «Гиперион», как страшный сон? Найти новый дом своим амбициям, новую обивку своей тирании?
— Тук-тук, королек, — Мокси сунула нос в кабинет и моментально слилась с ним, плюхнувшись на диван, — как успехи?
— Выгреб весь мусор три часа назад, — Джек кинул женщине яблочко, принесенное кем-то из персонала, которое он так и не съел, опасаясь, что оно может оказаться отравленным, — теперь просто сижу и ностальгирую. Пытаюсь отыскать в себе силы на чувство гордости, но пока нашел только на чувство усталости. Как обстановка за бортом?
Мокси растерянно хихикнула. Джеку это абсолютно не понравилось.
— Об этом я и хотела поговорить, солнышко, — она поправила прическу и задумчиво хмыкнула. — У меня есть две новости. Классика. Хорошая и плохая.
— Просто потрясающе! — Джек всплеснул руками. — Давай начнем с хорошей.
— Ниша согласилась на мое предложение оставить здесь Риза до весеннего выпуска. Можешь считать, что с мальчиком все будет хорошо!
— Замечательно. А плохая?
Мокси скривила лицо, как будто ей на язык лимон положили.
— Скажем… Скажем так, — она смахнула крошечную капельку пота со лба, — в обмен на это она попросила проинформировать обо всей этой ситуации с вашей, кхм, греховной связью, одного человека. Но только одного! И я постаралась позаботиться о том, чтобы этим человеком не оказался какой-нибудь местный прокурор или, не дай бог, ее папочка-шериф…
— Кого?
Поймав на себе испепеляющий взгляд, Мокси тяжело вздохнула, покачала головой и потупила взгляд.
— Альму, Джек. Твою жену.
