Прахом

Ох и наказал Джодок детей своих... Аодан покачал рыжеволосой головой и утёр взмокший лоб передником. Ладно, он, но смотреть на то, что творится с мальчиком, нет сил. Сонного зелья надолго не хватит, до знахаря добраться ой как нелегко, вдобавок Барра куда-то понесло именно в этот миг. Наверное, надирается в «Лейсе» — стука-то не слыхать. И доску заменил, хотя Аодан давно просил, и от обеда отказался. Странно… Аодан подошёл к Невлину. Тот спокойно спал, дыхание было ровным. Ещё не привык к снадобьям, поэтому сонное зелье помогло. Пусть спит. Аодан поднялся и покинул комнату, затем запер дверь на засов — просто так, на всякий случай. Отправиться бы к знахарю, только некого попросить приглядеть за Невлином — тот мог проснуться и по юношеской глупости покинуть дом, чтобы отдаться первому встречному похотливому болвану, падкому на молоденькое привлекательное тело. Этого хотелось меньше всего. Аодан снял передник и на ходу бросил его на скамью. Всё равно шкурами заниматься не сможет — ну и пусть одна из них проведёт ночь на растяжке, не до неё. Жаль, конечно, обещана куртка Гверну, соседу, в ближайшее время, но ничего, тот должен понять, ведь у самого есть близнецы, которые вот-вот повзрослеют. — Если не поймёт, то пусть рассыплется оно всё прахом! — ввернул Аодан любимое проклятие, пригладил волосы, чтобы не падали на лицо, и бессильно прислонился к стене, затем зажмурился. Сын, единственный, повзрослел и скоро покинет дом. Да и Барра ещё молод. И останется Аодан один встречать старость. Лучше не думать об этом. И почему эти мысли появились именно сейчас? Ведь Калдер — не такой уж большой, наверняка слухи расползлись бы, если бы что-то произошло. Аодан был готов к тому, что однажды муж встретит того, с кем должен пойти по жизни, и поклялся себе отпустить Барра, если это случится. Невлина только не отдал бы, умер, но не позволил отобрать сына, потому что свихнулся бы от разлуки. У мужа с истинным ещё появятся дети… Годы шли, чувство страха притупилось, но не пропало. Наоборот, появилась боязнь одиночества, ведь сын рано или поздно влюбится и уйдёт. «Никто не виноват, кроме меня», — упрекнул себя Аодан и вздохнул. Ведь тело мужа едва успело остыть, когда он спутался с Барра. Тот, юный сын охотника, как раз возвращался из леса. За плечами — небольшая туша оленя. Завидев убитого горем соседа во дворе, участливо предложил добычу для поминок. Аодан тогда сглотнул. Из-за жары жилет Барра распахнул, в глубоком вырезе серой льняной рубахи виднелись чёрные как смоль волоски. Зрелый, рассудил Аодан и согласился. Он не придумал ничего умнее, кроме как позвать юного охотника в погреб, прохладный. Он знал, что Барра не устоит, ведь постельных утех наверняка было немного, а у самого Аодана всё так не вовремя — течка, в то время как в доме стынет тело мужа, его истинного, умершего так скоро. Из-за жары погребение откладывать не хотелось — над телом уже кружили мухи, вот-вот — и плоть начнут пожирать опарыши, и запах, неприятный, тошнотворный, начнёт исходить. Поэтому Аодан не постеснялся зазвать соседского паренька, по-юношески горячего, не отказавшегося от того, что он приготовился дать. …Потом было противно — скорбеть по мужу и вспоминать, как член, большой, горячий, вошёл в плоть, сочившуюся смазкой. Вышло так, как Аодан подумал: Барра взял довольно грубо, без ласк. Если бы не зад, от течки готовый принять в себя чужую плоть, было бы больно. Замучили бы новые укоры совести в довершение ко всему. «Ты у меня первый», — вспомнился шёпот, прозвучавший сквозь выдох, в тот миг, когда узел на члене Барра раздулся. Аодан скрёб стену, обламывал ногти и раз за разом кончал, когда чувствовал, как в него течёт очередная струйка семени. Пик наслаждения, более чем неуместный в этот момент, добавил мук, и каждый раз, когда ноги подкашивались от сладкой истомы, из глаз катились слёзы. Он мразь, он изменил мужу — тому, кого любил, чьё тело ещё не остыло. Тому, кому поклялся быть верным. Всю жизнь. Одна жизнь оборвалась, резко и неожиданно. Корь, проклятущая детская хворь, протянула за собой крепкого воина. Аодан не заболел, потому что в детстве перенёс её, о чём жалел, иначе ушёл бы за мужем. Так и должно быть с истинной парой — смерть почти в одно время. Детей не появилось, сожалеть не о чем. Как назло, узел не думал опадать. Руки Аодана, упёршиеся в стену, затекли от стояния в одной позе, вдобавок Барра навалился сзади, придавил к стене телом, молодым, крепким, — настолько сильно, что кожей, чувствительной от течки, ощущалось сердцебиение. Хотелось поскорее пойти в дом. И всю ночь сидеть у гроба. Аодан знал: не сможет смотреть на мужа, чьи глаза навеки закрылись. Не сможет, но придётся выслушивать слова не то соболезнования, не то упрёки: «Даже деток после себя не оставил». Не оставил — и слава всем божествам, покинувшим этот мир и нынешним. Аодан знал: не справился бы, не выдержал, отвёз в сиротский приют, наверное, или отдал кому-то из бесплодных бет, откровенно завидовавших тем, кто мог подарить жизнь, на воспитание. Стон вырвал из воспоминаний и перенёс из прошлого в настоящее. Невлин очнулся раньше, чем рассчитывал Аодан. С одной стороны, это хорошо, что мальчишка устойчив ко всякой дряни, с другой… Аодан снял с полки бутылочку, на дне которой плескался тёмно-зелёный раствор. Мало, ой как мало. Трудно сказать, насколько всё затянется — с Невлином подобное происходило в первый раз. Нужно раздобыть ещё, но для этого придётся покинуть дом. — Хоть бы Барра вернулся, — вздохнул Аодан и направился в покои сына. Тонкое стекло едва не треснуло — так сильно он сдавил бутылочку. Стон, уже более громкий, повторился, когда он отворил дверь. Невлин лежал на боку, подтянув голые ноги, поросшие чёрными волосками, к животу и обхватив колени руками. Льняная сорочка задралась, обнажив задок, влажный. Тело подрагивало. — С тобой тоже… Так? — прозвучал вопрос, глухо — почти шёпотом. — У всех так, — сухо ответил Аодан и присел на краешек кровати. — Повернись. Невлин унюхал горький запах лекарства и зарылся лицом в подушку. — Гадость, — шепнул он. Аодан покачал головой и сдул упавшую на лицо прядь. — Это необходимая гадость. Помнишь, как ты говорил, когда трясло от озноба? «Дай гадость, потому что от неё легче». Опять захотелось отругать Барра — на этот раз за то, что однажды потянул сынишку в Брейден — болотистую местность, к родственникам. После Невлин едва не умер, а его родителям пришлось искать снадобье, потому что Ли, знахарь, не смог помочь и только разводил руками, говорил, дескать, не выживет. Потому что Невлин подцепил болотную лихорадку. Всё, что смог знахарь, — посоветовать несчастным родителям отпаивать сына отваром полыни — вдруг поможет — и пойти к жрецу. В кои-то веки Барра согласился выслушать старого дармоеда-пропойцу по имени Белус. И только зло сплюнул, когда услышал: — Не зря Джодок отбирает его. Задумайтесь! И как можно скорее сделайте другого. Даже Аодану об этом не хотелось думать. Он взял мужа за руку, заметив, что глаза налились кровью, верхняя губа задралась, обнажив зубы, а руки сжались в кулаки. Вот только проблем с законом не хватало, чтобы жизнь окончательно пошла под откос. Барра не смирился. Помогла, как ни странно, пьянка в «Лейсе». Трудно было вообразить, как занесло одного моряка в эти края, Аодан не спросил — не успел, потому что его муж без раздумий взял нехитрые пожитки, лук и ушёл. Вернулся Барра зимой, осунувшийся, бледный, худой и простуженный. Он отмалчивался в ответ на вопросы мужа, только упомянул, что был на Юге. Это было не так важно — не тогда, когда Невлин исхудал, глаза казались провалами на лице, а кожа приобрела желтовато-землистый оттенок. Главное, Барра привёз мешочек со снадобьем, очень горьким. Которое Невлин глотал и ни разу не скривился. — Я не умираю, — воспротивился он и уставился взглядом, лихорадочным, безумным, на Аодана. Тот вздохнул и отставил склянку. — Но всё же лучше поспать. — Аодан не думал не гадал, что сын тихо заплачет. Из светло-карих глаз покатились слёзы. — Я порочный, — шепнул Невлин и утёр нос тылом кисти. — Мне привиделась мерзость. Нетрудно догадаться, что именно приснилось. Ведь самому Аодану в подобный момент мерещился не Барра, а первый муж — тот самый, истинный. — Глупости. В это время все видят неприличное, — отрезал он. Невлин вздохнул и прикрыл подолом рубашки голые бедра. Скромный мальчишка, скромный и невинный, пожалел Аодан сына. Главное, пережить этот, первый раз, а там свыкнется, начнёт воспринимать как должное, неотделимое от его природы. И перестанет стыдиться собственных видений. «Кто же ему приснился?» — задумался Аодан и стёр тылом ладони пот с сыновнего лица. Но спросить не решился. Не смог он признать, что его сын уже вырос. Глядишь, и внуки появятся — только бы не в подоле рубашки, ведь запах-то сильный, притягательный. Ублюдкам вроде Галвина, похотливого дуралея, только таких пареньков подавай, молоденьких, миловидных. — Выпей, — попросил Аодан. Невлин отвернул голову к стене. — Ну как знаешь. Зови, когда понадоблюсь. Ещё отца дождаться и… — Отца… — Аодан не ожидал, что сын резко сядет. И взглядом, безумным, со страхом уставился на него. — Не впускай его сюда, пожалуйста! Губы, довольно пухлые, искривились, будто Невлин был вот-вот готов расплакаться. — Понятно, выпорол за безрассудство, — догадался Аодан. — Правильно сделал. Давно пора. Вот почему такое неверие в то, что сын повзрослел. Невлину наверняка кажется, что теперь может делать всё, что вздумается, только это ведь не признак взросления, наоборот, детского умишка в черноволосой голове. Всё-то им, юнцам безголовым, не терпится попробовать, познать. Не думают они, насколько плачевными бывают последствия. Барра однажды не подумал. Не подумал и Аодан, к чему может привести шалость в погребе, тем более детьми так и не обзавёлся, поэтому счёл недомогание усталостью — со смертью мужа работы прибавилось. Отсутствие течек не насторожило, но порадовало — не нужно прекращать работу. На Барра он смотрел, будто на случайного знакомого, соседа, не более. Тот тоже не воспылал страстью, приносил шкуры, забирал награду и уходил. Даже одежда, ставшая тесной, не насторожила. Всего-то стоило её перешить, вдобавок шкуры, в которые заматывался Аодан, скрыли изменившуюся фигуру. Только толчок, первый, заставил окончательно признать, что не обошлось. Аодану тогда казалось, что он взрослый. Два года разницы в возрасте между ним и Барра явно ощущал. Сейчас он понимал, что умишка было немного, потому что испугался, не знал, что делать. Сначала появилась мысль объявить всем, дескать, успели с мужем, но после отмёл её. Муж был светловолосым, бледным. Хорошо, если ребёнок родится рыжим. А если чернявым? Не помог ничем и Ли, поныне живущий в лесу. Слишком поздно было. Он-то понял всё и посоветовал поведать отцу ребёнка. Аодан долго набирался решимости, чтобы переступить порог дома семьи Барра. Он был готов к тому, что его прогонят прочь. Не прогнали, но позлорадствовали. — Весь Калдер гадает, от кого понёс и почему скрываешь, — услышал в ответ. — Только с чего решил, что можешь одурачить моего сына, — вступился немолодой охотник, черноволосый, с ранней сединой в бороде. Аодан мысленно представил, как будет выглядеть Барра в его возрасте. Тот, молча таращивший глаза на пузо, на котором рубашка натянулась донельзя, встал и заявил, что вправе сам решать, что давно дошли слухи, но не подходил, потому что не решался спросить. Дальнейшее Аодан вспоминать не любил. Жрец отказался заключать брак, потому что всего полгода миновало после смерти мужа, и только покачал головой и мягко намекнул на измену, а во взгляде покрасневших после пьянки глаз читалось: «Распутник». Аодан не стал спорить, хотя обиделся, только подивился прихотям судьбы, враз превратившей его из вернейшего мужа в развратника, слабого на заднее место. Но согласился на условия семьи Барра, дескать, родится, а там видно будет. Несмотря на всё произошедшее, всё получилось как нельзя лучше. Маленький Невлин родился похожим на отца как две капли воды. Барра безоговорочно поверил в то, что он — его плоть и кровь и даже смастерил люльку. Он ни разу не попрекнул мужа, сына любил. Аодан был безмерно благодарен Барра. Возможно, полюбил бы, если бы не память о муже. Ну вот, началось, перед глазами встало лицо, бледное, какое встречалось у светловолосых людей, голубые смеющиеся глаза, вечная улыбка и красивые удлинённые клыки, сильные руки. Трудно поверить, что жизнь крепкого воина могла унести такая болезнь, которую дети переносят легко. Но в любом случае Аодан благодарил Барра за то, что тот подарил жизнь Невлину, иначе свихнулся бы от тоски и одиночества. — Не трогал он меня! — возражение вырвало из воспоминаний. Аодан повернулся к сыну. Тот закусил нижнюю губу, выставив напоказ клыки, крепкие, хотя и не такие большие, как у Барра. — Не трогал, но обидел. — Аодан вздохнул, присел рядом с сыном и приобнял за плечи. В нос ударил запах, тёплый, мягкий. Чёрные волосы пощекотали щеку, когда Невлин положил голову на плечо. — Это ты решил, что обидел, а на деле он хотел как лучше. Кто, если не мы, твои родные, будем указывать, что можно, а чего не стоит делать? Поверь, на собственной шкуре уроки хороши, но ой как болезненны. — Ну да, начудили в юности, а теперь считаете, что можете поучать! — почему-то слова прозвучали не со злостью, а обречённо. Не осталось сомнений, что Невлин знал тайну своего появления на свет — наверняка кто-то из «добрых» калдерцев расстарался. Возможно, некто из сверстников ткнул в лицо, дескать, Аодан загулял с Барра, едва успев похоронить мужа. Вспомнились упрёки, брошенные сыном. Тот однажды пришёл домой, выпивший, чего раньше не случалось. В ответ на брань съёрничал: «И это говоришь ты, ни слова не сказавший, что отец — не первый муж?» Аодан тогда точно язык проглотил — настолько неожиданно прозвучало. А ведь всего лишь не счёл нужным рассказывать, потому что сводных братьев у Невлина не было. Не думал не гадал он, что ненужные мелочи станут укором. Зато перестал лгать, объяснять, куда направлялся в день годовщины смерти мужа. На кладбище он ходил, чтобы скосить траву, которая успевала вырасти едва ли не по пояс, за которой не было видно камня с высеченным именем. Невлин перекатился на живот и потянулся к флакону, при этом едва не уронил. Если бы не руки, сухие, шершавые, покрытые россыпью веснушек, то осколки бы разлетелись. Стекло дорого стоило, поэтому разбрасываться им было глупо. Аодан берёг подобие роскоши. — Мог бы попросить, — заметил он. Невлин залпом проглотил остатки зелья и отвернулся к стене. Аодан покачал головой, заметив мокрое пятно на рубахе, затем подобрал упавшее одеяло и заботливо укрыл сына. «Где же Барра?» — не оставляла в покое мысль. Нетрудно догадаться. Муж вернётся пьяным и голодным, потому что вряд ли решится попросить у корчмаря закуску в долг. Значит, нужно накормить. Готовка отвлечёт от дурных мыслей. Вроде бы даже кусок вяленого мяса завалялся, вспомнил Аодан, затем покинул комнату сына, плотно запер дверь и удалился. В доме стояла духота, хотя в очаге не полыхали дрова. Наверное, дождь будет, потому что виски точно сдавили чьи-то сильные пальцы. Аодан вышел на порог и посмотрел в небо. Так и вышло: медленно, но верно сгустились тучи. Никто праздно не прогуливался, только зычный голос жреца далеко слыхать. «Когда он, клятый, заткнётся? Вот-вот рассыплется прахом, но не умолкнет никак!» — разозлился Аодан. Он недолюбливал местного дармоеда. Ишь что посоветовал — второго сына как можно скорее сделать, потому что первый умрёт! Невлин не умер вопреки всему, выжил и вырос в красивого паренька. И внуки у четы появятся чернявые и миловидные, может, рыженькие, в о-дедушку. Аодан был бы рад. Всё же началась гроза. Вдали сверкнула молния и прозвучал раскат грома. Вот-вот — и сюда непогода доберётся. Нужно бы укрыть шкуры, благо растяжка стояла под тентом. Разве что ветер мог сорвать покрывало, сшитое из кусочков кожи. Аодан этим и занялся, опустил сшитое из шкур покрывало и обложил края камнями, чтобы никакой ветер не стал страшен. Пока он этим занимался, начался дождь, первые капли, прохладные, попали на лицо, одна из них угодила в глаз, отчего пришлось зажмуриться, и выкатилась, точно слеза. Может, то была слеза. Ведь есть примета: если снежинка или капля дождевой воды угодила в глаз, значит, скоро придётся плакать. С Аоданом уже случилось подобное — тогда, много лет назад. Он только посмеялся над предрассудками. Пока его муж не слёг с лихорадкой и сыпью. Аодан делал всё, что в его силах. И горько плакал, когда Брендан, любимый, умирал на его руках, шептал его имя и просил прощения за то, что не подарил ребёнка, потому что не хотел, думал, всегда успеется, желал насладиться страстью усыпанного веснушками тела. Не успел. Слёзы скатились из светлых глаз, прежде чем те уставились в бревенчатый потолок невидящим взглядом. Аодан не думал, что его муж способен плакать. Мог, как выяснилось. Но сдерживал себя до последнего. Дождь усилился, до погреба пришлось бежать. Серая льняная рубашка мгновенно намокла, рыжие пряди потемнели и упали на лоб. Пришлось их на бегу прилизать. Ещё и засов оказался сдвинут, что немало озадачило. Неужели Аодан забыл запереть дверь? После сегодняшних треволнений всё возможно, только не верилось. Воры забрались? Возможно, ведь в Калдере они есть, поговаривают, их едва ли не стая, с вожаком. Сидят где-то в самых низах. Воины Джодока-то не расскажут, отлавливают их поодиночке, только отребья меньше не становится. У Аодана порой срезáли кошелёк на рынке. Дождь полил с такой силой, что стало не до раздумий, и Аодан распахнул дверь. Кто-то забрался внутрь: в погребе мерцал огонёк, наверняка от свечи. Ещё и Барра где-то носило… Аодан резко запер дверь и задвинул засов. Волей-неволей придётся бежать в ливень за подмогой. Он едва успел сделать шаг, как послышался грохот и крик: — Сдурел? Открой! Голос знакомый… И угораздило же — не иначе Дуфф науськал — спуститься в погреб! Аодан отодвинул засов и отворил дверь, затем протиснулся внутрь. — Ты-то что здесь делаешь?! — обругал он Барра и принюхался. Пахло похотью, трудно в таком ошибиться. Гон? Сейчас?! Не ошибся, значит, когда приметил и покрасневшие глаза, и безумный взгляд, и часто бьющуюся на шее жилу, и подрагивавшую верхнюю губу. Было бы смешно, если бы не так нелепо. Сын, который наверняка видит сны, от которых стыдно, муж, у которого штаны топорщатся… Не хватало только течки у самого Аодана. Барра не дал подумать о том, что творилось с его же семьёй, взял за руку, крепко — почти до боли — и стащил по лестнице, уже внизу прижал к стене и припал к губам жадным голодным поцелуем. Даже не пил, отметил Аодан, спиртным не пахло. Он обнял мужа за плечи и послушно открыл рот, пропуская внутрь язык. В конце-то концов, в последний раз случился довольно давно. С каждым годом утехи становились всё реже. Приелись друг другу, хотя безмерно ценили — за то, что всегда рядом — и даже не изменяли. Аодан не думал о том, чтобы найти любовника, в Барра он не был так уверен, но всего лишь не хотел об этом знать. Теперь понял — муж ему верен, накинулся-то голодным зверем, истерзал губы едва ли не до крови, а шею наверняка придётся прикрывать — куснул, когда поцеловал. Барра рванул шнурок ворота рубашки и припал к основанию шеи. И вдруг остановился. Он часто глубоко дышал и всматривался в лицо Аодана, чем немало озадачил. Глядел, будто на случайного любовника, которого по пьяной лавочке, вдобавок во время гона, вознамерился трахнуть, но вовремя осознал, что ничего хорошего не выйдет. Но ведь Аодан — не какой-то похотливый болван из подворотни, больной дурной хворью к тому же, а муж, с которым Барра прожил не один и даже не пять лет, а много больше десятка. — Понятно, постарел. Не привлекаю,— вырвалась обида, — но и ты не молодеешь, помни. — Не пори чушь! — Барра подошёл к свече и задул её. Значит, так и есть, уверился Аодан. Не пожелал взглянуть в уже не молодое лицо, которое даже в юности не привлекало охотников на чужой течный зад. Было неприятно это осознать, но ничего изменить в любом случае нельзя. Склоки ещё не укрепили ни одну семью. Поэтому он не противился, уткнулся в плечо и крепко обнял, ощущая, как ладони, большие, сильные, поглаживают спину. Что-то не так. Аодан почувствовал, как напряжённый член упёрся в бедро, но что-то смутило. Что именно, он не понял — да и ни к чему это, не до того, когда пальцы одной руки сжали ягодицу. Второй Барра дёрнул шнуровку штанов, затем рывком стянул вместе с подштанниками. После завозился со своими — во мраке погреба этого не разглядеть, но по вздохам и шороху одежды Аодан догадался об этом. Он шагнул к мужу, погладил грудь, всё ещё затянутую в жилет, и опустил руку, ища член. Найдя, обхватил ладонью ствол. Аодан ускорился, услыхав стон. Плоть в его руке была горячей, пульсировала, на головке приступила смазка, когда он прикоснулся пальцами. Большой Барра, вдобавок усвоил урок в своё время, что нужно не только брать, но и дарить ласки, чтобы двоим было хорошо. Слишком хорошо усвоил, поэтому отстранил мужа, поддел руки под рубашку и нащупал соски, чувствительные. После склонил голову и поцеловал один за другим. Аодан давно не получал такую ласку. В течку она ему была не нужна — тело и без них требовало член в задницу. Сейчас же он наслаждался короткими отрывистыми поцелуями в грудь, живот, лёгкими прикосновениями к члену, мгновенно затвердевшему. Барра прикасался к нему осторожно — совсем как муж в первый раз… Пусть Брендан успокоится навеки. Он там, но Аодан-то здесь, живой, здоровый и кому-то нужный — если не мужу, то сыну. «Мальчик один в доме!» — кольнула совесть — ровно в тот миг, как Барра развернул его спиной к себе и вынудил наклониться. Член скользнул между ягодицами, Аодан знал — первое вхождение будет неприятным, ведь не самое подходящее для случки время выбрано: смазки мало. Так и вышло, хотя Барра удивил даже сейчас, когда осторожно — даже бережно — вошёл в тугой зад, после замер. Как правило, он во время гона брал грубо, толкаясь резко и на всю длину, отчего потом саднило. Аодан упёрся руками в стену и зажмурился. Барра медленно, короткими толчками, вошёл по самые яйца и замер, точно давал привыкнуть к себе — к своей плоти, несмотря на то, что Аодан знавал её не один год. Тот выгнул спину, когда муж провёл рукой вдоль позвоночника и погладил шею — уж слишком приятной оказалась ласка. — Мой! — шепнул Барра и столкнулся. — Твой, чей ещё? — проговорил Аодан. Ему хотелось подбодрить, дать понять, что больше ничей и никогда не спутается с посторонним. Всё испортил лишними словами — Барра замер, точно не хотел услышать такой вопрос, затем резко двинул бёдрами, насаживая на себя мужа, резко, по самые яйца. Потом ещё, и ещё, невзирая на то, что смазки мало — наверняка ему самому неприятно, когда нежная головка не скользит, но трётся о почти сухую плоть. И ведь даже не кончил, достал до того, как узел начал раздуваться. Аодан впервые за долгое время ощутил омерзение. Точно Барра не его представлял во время соития. «Встретил-таки!» — осенила догадка. Ведь муж не отличался похотливым нравом. Поэтому осталось второе — то, чего Аодан ждал. И боялся. Истинный нашёлся — именно сейчас, когда Невлин вырос. Тем лучше: сын взрослый, поймёт и не пропадёт без отца. Аодан надел штаны, заправил рубашку и, ощупывая стену, поднялся по лестнице, затем распахнул двери, впустив свет в погреб. Он вдохнул запах, свежий — такой, какой витал в воздухе только после грозы. Дождь закончился, как частенько бывало в такой зной, быстро. Аодан прислушался ко вздохам. Спускаться и смотреть на дрочившего мужа не осталось сил — ни телесных, ни душевных. Повернулся только тогда, когда услышал протяжный стон, затем спустился вниз. — Идём в дом, что-нибудь приготовлю. Постараюсь поскорее, — произнёс сухо, хотя захотелось заскулить от отчаяния. — Не нужно. Я в лес собрался. Какая-то мразь испортила силки, — рыкнул Барра в ответ. — Там и поужинаю. Не в первый раз. В лес, лжёт ведь, осенило Аодана, к нему — к истинному — собрался. — Отлично, в таком случае навести Ли. Сонное зелье закончилось. Не знаю, насколько его хватит. Надеюсь, до утра Невлин поспит. — Он не ожидал, что Барра от упоминания имени сына вздрогнет. Хотя почему — не ожидал? Раз нашёл предлог, то будет далеко от знахаря. К утру наверняка вернётся и заявит, дескать, Ли не оказалось в доме, вероятно, ушёл собирать свои травы и корешки или в деревню к кому-то из немощных. — Навещу, если подстрелю дичь, — отозвался Барра. — Сам знаешь: не люблю долги. — Знаю, — глухо отозвался Аодан и полез в ящик, чтобы набрать овощей. Он приметил, что вяленого мяса нет. Значит, Барра забрал, чтобы не остаться голодным. Ну и пусть берёт. Главное, чтобы сдержал обещание: силы-то Невлину скоро понадобятся, это сейчас тот не хочет есть, но когда придёт в себя, вгрызётся в кусок мяса, сочного, сочащегося красноватым соком. Барра собрал с пола вещи и пошёл наверх. Аодан снял баночку фасоли, затем упёрся головой в полку и зажмурился. Скоро семья развалится, он нутром чуял. Вспоминал первого мужа, не желал отпустить. Наверняка и после не забудет. Только от этого не легче. Ведь сам виноват, хотя не хотел — видят боги — привязывать к себе Барра, так вышло. Не легче было и оттого, что поклялся отпустить мужа. Хотя ценил и уважал, но не любил. Только это не помогло: клятая ревность всё же взяла верх.