Прахом

Кусок не полез в горло. Невлин исподлобья посмотрел на отца, пытаясь по выражению лица угадать, понравилась его стряпня или нет. Наверное, нет — уж слишком вяло жевал Барра, будто был сыт. Возможно, перекусил у Аниона. — Замечательно, — похвалил сына Аодан — вяло, будто солгал. Возможно, так и было. Самому Невлину казалось, что зайчатина получилась невероятно мягкой, в меру солёной и сдобренной приправами, но на чужой вкус всё могло быть иначе, это он давно понял. — Ну ещё бы? С таким-то наставником, — попытался похвалить Невлин папу. Тот зарделся. Подобно всем рыжим, Аодан легко краснел. — Но перца многовато, — всё же нашёл, к чему придраться. — В самый раз! — Барра отложил кость. — Это у тебя не хватает перца, а у него ровно столько, сколько нужно. Невлин сгорбился и посмотрел в тарелку, глиняную, свою любимую, вылепленную и подаренную старым гончаром, когда он был маленьким. Тот безумно любил детей, не жалел купить леденец кому-то из них, не наказывал, когда влезали в его сад и крали яблоки. Невлин любил приходить к нему — не за угощением, но послушать сказки о рыцаре и проклятии ведьмака, спрятавшего его истинного на край света; о том, как отважный воин отправился за своей судьбой, преодолел все препятствия. «…и жили они долго и счастливо, и дали жизнь семерым детям!», — всегда заканчивал сказки гончар, при этом хмурил морщинистое лицо и вздыхал. Невлин, маленький и наивный, не понимал, отчего у столь добродушного человека нет детей. Он вообще не знал ничего о том, как появляются на свет малыши, не слыхал о бесплодных бетах. — И столько лет ты молчал? Добавить перца — недолго, — холодно упрекнул мужа Аодан. Не сорвался на крик, но напряжение между родителями едва ли не осязалось, воздух казался спёртым, хотя дверь, висевшая уже не на хлипких петлях, но крепко стараниями отца, была открыта настежь. — Я не переборчивый, если ты заметил! — Барра усмехнулся и пригладил чёрную с проседью бороду. — Не баловень я богатый, чтобы попрекать такой мелочью. Красивый жест, отметил Невлин. Ни у Аодана, ни у него волосы на подбородке не росли, гончар отпускал жидкую бородёнку. Зато отец мог похвастать густой растительностью как на лице, так и на груди в жаркий день. Наверное, и в паху густо, вообразил Невлин. И покраснел. Постыдные мысли не к месту и не вовремя. Он знал, как и откуда появляются на свет дети, даже видел и понимал — обоим из пары это нравится. К паху не присматривался, потому что вглядывался в лица, в изгибы двух тел, подрагивавших от страсти. — Только почему-то решил именно сейчас сообщить, спустя много лет, чего именно не хватало. Очень жаль! — Аодан резко развернулся и… Невлин не поверил собственным глазам — любимая тарелка, память о старом гончаре, любившем его просто так — за то, что есть — шмякнулась о скамью, грохнулась на пол. Черепки вперемешку с кусками мяса и косточками разлетелись в стороны. Нет, только не это! Невлин моргнул, не веря, что это произошло. Его память только что разбилась, превратилась в прах. Аодан, виновник в случившемся, пошёл за метлой. Невлин смотрел на черепки не отрываясь, пока не услышал: — Встань. Я уберу. — Скоро и той крохи памяти не останется о пальцах с распухшими суставчиками, с глиной, забившейся в трещинки, поэтому они казались покрытыми ржавчиной. — Если честно, давно пора было от неё избавиться. Края скололись, трещинки на дне. Папа не понимал, что значит память. Вспомнилось сухое «Спасибо», брошенное гончару за заботу. — От меня тоже избавишься, когда стану не нужен? — зло спросил Невлин. — Ты же жалеешь по сей день, что кожевенному делу не желаю учиться. Я тебе нужен только как ученик, так? Аодан резко выпрямился и замер. В блёклых глазах сверкнул злой огонёк. — Ты что несёшь?! — Казалось, он вот-вот отходит метлой. На лице проступили веснушки, даже самые бледные. — То, что слышал! И отец тебе не нужен, иначе ты бы не захаживал так часто на могилу первого му!.. — Звонкая пощёчина не позволила договорить. Было не очень больно, но щеку всё равно точно обожгло огнём. Аодан таким образом всего лишь попытался успокоить разгневанного сына. Для Невлина это слабое оправдание. — Прекратить! — От громкого удара кулаком о стол он вздрогнул. Барра, багровый от злости, поднялся. — Что творится в этом доме?! Здесь, куда я прихожу отдохнуть! Аодан сжал древко и продолжил подметать, Невлин стоял как вкопанный, не в силах перестать смотреть в вырез белой рубашки, на кусок груди, поросшей тёмными волосками. Отец вмешался, всего одним жестом уладил склоку — да так, что ни один, ни второй омега не смогли произнести ни слова. Невлин опустился на колени и принялся собирать черепки. «О чём горевать? С голоду не помираю, смерти не боюсь. Раз Джодок решил, что стать нам прахом, то так тому и быть», — рассказывал старый гончар и поглаживал мальчишек, заглянувших к нему в гости, по головам, каждого по очереди. Однажды Невлин не застал мастера за гончарным кругом. Не увидел его ни на следующий день, ни через неделю, а из дверной щели доносился неприятный запах. «Уехал? Мясо протухло?» — успокоил он сам себя. Но на следующий день опять пришёл. И наткнулся на людей, выносивших крепко сколоченный ящик. На вопрос услышал сухой ответ: — Помер он. Не путайся под ногами, дай достойно похоронить! Не понял, не поверил. Невлин приходил каждый день и глядел на горшки, пока дом не занял племянник почившего гончара с семьёй. Всё поменялось, глиняные брызги со стены соскребли. А мисочка осталась. — Тебе следует попросить прощения у сына! — возмутился Барра. — Невлин прав: ты как зеницу ока бережёшь свою память, но не позволяешь этого мальчишке! — Если заметил, ни одной вещи от Брендана не осталось, — фыркнул Аодан. — К тому же тебе прекрасно известно, что я не сторонник того, чтобы хранить всякий хлам. — Он склонил голову набок, отчего стала заметна метка, оставленная первым мужем. — Невлин видел, что я сделал это не нарочно. Так за что же просить прощения? Не свёл, хотя это можно сделать. Невлин знал: Ли изготавливает всякие притирки и мази, он сам носил ему нутряной жир, а знахарь просил отнести снадобье в Калдер. Он видел, как у кого-нибудь из горожан постепенно блёкла метка — не пропадала полностью, но становилась едва заметной. На шее Аодана она всё ещё была яркой. «Каково отцу, который смотрит на неё, когда…» — Невлин не стал продолжать — уж слишком постыдными были мысли, и он отогнал их прочь. Ясно одно: наверняка Барра казалось, что между ним и мужем стоит кто-то третий. Этот «третий» и сейчас стоял между домочадцами. — Л-ладно, он действительно не хотел, я всё видел! — попытался примирить родителей Невлин. — Пёс с ней, миской этой. Папа, прости, я не должен был… — запнулся. — Хочешь, я сошью шкурки? Я что угодно сделаю, только не ссорьтесь больше никогда! Такая склока на его памяти случилась впервые. И это ужасно. Невлин только сейчас понял, почему из дома убегали друзья, когда дело доходило до ругани. Потому что слушать взаимные упрёки невыносимо. — Уймись, не тебе просить прощения! — упирался Барра. — Ну же, Аодан, признай, наконец, что сын — это не второй ты! Не признаешь, потому что не учёл, что можешь породить человека, похожего на меня, а не на тебя! Не уймётся ведь, потому что зол. Верхняя губа под усами подрагивала, ноздри раздувались. Отец походил на зверя, дикого, разъярённого. Готового защитить того, кто обидел его детёныша. Не так. За детёнышей стоят те, кто вскормил, значит… Оберегал того, кто избран судьбой в пару? Нет, ещё более глупо. Отец точно готовился прогнать чужака прочь со своей земли, из своей жизни. Нет, нельзя этого допустить. Невлин любил родителей и не хотел терять ни одного из них. Разлад в семье — это ужасно, уяснил он себе на всю жизнь. Раз сам затеял ссору — самому и мирить родителей. Невлин не выдержал, бросился к отцу и обнял грудную клетку, широкую, сильную. — Прекратите, прошу! — Невлин уткнулся носом в отцовское плечо и прижался, вдохнул запах, родной, знакомый с детства. И такой манящий, проклятье! Хотелось делать один вдох за другим, чувствовать сердцебиение, размеренное и ровное, или такое, как сейчас, — учащённое. Хотелось, чтобы отец погладил спину — ободряюще? Нет, ласково. Но Барра стоял как статуя. На мгновение Невлину показалось, что его сердце стало биться чаще. В ритм с его собственным. Барра глубоко вздохнул и резко отстранил сына, затем отвернулся и опустил голову. — Ладно, перемирие, — хрипло произнёс и, ни к кому не обращаясь, добавил: — Самое лучшее — разойтись и заняться делами, а то от безделья вон как крышу сносит. Я в лес. Возможно, останусь ночевать. — Я с тобой! — Невлин не раздумывал. — Куда ты со мной? — Барра резко развернулся. — В лес. Возможно, грибы появились… И-и… Хочу научиться ставить силки! Таким Невлин отца не видел. Взгляд, обречённый, его не на шутку испугал. — Нет, хочу побыть один. От взгляда не укрылось, что Аодан покачал головой, когда сгребал черепки на совок. Неладное творилось, ой неладное! Надо бы поговорить с папой. Тот наверняка если не знал, то догадывался обо всём — о возможной измене, например. Нет, отец не мог так поступить, устыдил Невлин себя самого. Хотя почему — не мог? Барра — видный, крепкий и здоровый охотник. Подобные ему с возрастом, с первой сединой становятся только притягательнее. Аодан же, рыжий и конопатый, с морщинками на лице, наверняка и в юности не блистал красотой. Невлин слыхал о поговорке «Седина в бороду…», на него заглядывались отнюдь не молодые калдерцы. Порой в толпе на рынке ощущал чужую руку на ягодице, отчего дёргался, потому что становилось мерзко. Именно поэтому разлюбил обтягивающие штаны и в последнее время выбирал такие же, какие носил Аодан — свободные и широкие. Но даже это помогало мало: мерзкие наглецы норовили пощупать если не зад, то хотя бы бедро, а то и ущипнуть за сосок. Поэтому Невлин порой жалел, что родился не рыжим, конопатым, бесформенным и привлекательным только для истинного, а чернявым и стройным. Барра удалился, а он принялся собирать посуду со стола, чтобы хоть чем-то заняться. Снова нужно натаскать воды, главное, чтобы Галвин не ошивался поблизости. Не хотелось расстраивать отца. Если быть совсем точным, то заставлять его гневаться. Но и за водой сходить не суждено. — Сиди, я принесу, — сухо произнёс Аодан и отобрал у сына ведро. Невлин опустился на скамью и уставился на гору посуды. И замер, тупо глядя в грязную миску. После сегодняшней стычки опускались руки, вдобавок мысль о возможной измене отца не давала покоя. Дверь скрипнула. Отец переоделся. Так и оказалось: он щеголял в кожаных штанах и жилете, надетом поверх тёмно-серой рубашки из парусины. Натянул то, в чём ходил в лес, только это не смогло убедить: в таком виде он выглядел особенно хорошо. Невлин не смог оторвать глаз. Встретить бы похожего на отца. Только не встретит, будет только грезить. И терзать себя видениями, как ладони, широкие, ласкают тело юного любовника, который извивается от похоти — совсем как Невлин накануне — и подрагивает; представлять себе похотливый огонёк карих глаз, рык, вырывающийся из горла, когда отец раз за разом толкается во влажный задок. — Ну что сидим? — бодро спросил Барра. — Займись чем-нибудь и не унывай! — Он потрепал сыновнюю голову — совсем как собачью. Был у них охотничий пёс, которого расхвалил один из торговцев, продававший щенков. Ловкий, трёхцветный, он оказался на редкость верным, любил домочадцев. Прожил недолго: убежал в лес и пропал. Барра склонялся к тому, что собаку разорвал более сильный зверь. Как бы то ни было, другого пса он не заводил. Его отец обходился без помощников, сына тому же научил. Привязываться к кому-либо Барра не любил. Оно и видно: разлад начался с недавних пор. Ведь неверен… Невлин не выдержал, вскочил и прямо в лоб задал волновавший его вопрос: — Скажи правду: ты папе изменяешь? — Барра нахмурился и сжал губы. Не понравилось, ой как не понравилось услышать обвинение! — Встретил истинного и не знаешь, как быть? Ведь в нашей семье никогда та… Ой! Хватка и рывок за плечи оказались скорее неожиданными, чем болезненными. Лицо оказалось настолько близко, что Невлин смог разглядеть каждую сединку в бороде, даже крохотный прыщик — от укуса комара — стал чётко различим. И дыхание, тёплое и такое родное… — Ты что несёшь? — Барра скривил рот. Его лицо было совсем близко. Невлин закрыл глаза, чтобы не смотреть на губы, полускрытые усами, но в меру полные и обветренные. Интересно, как отец целует — осторожно? Или жадно набрасывается, будто голодный зверь? Невлин при всём своём опыте, заключавшемся только в том, что с любопытством смотрел на потерявшие стыд парочки, даже вообразить не смог. — Нутром чую, что всё не так, как прежде. Ты стал не тем, кем был раньше! Я же не дурак и чувствую, как ты маешься! Если не изменил, то… Влюбился! — последнее слово он шепнул. Невлин так и не открыл глаз и раз за разом вдыхал, упивался запахом, от которого стучало в висках, а в паху тянуло. Не открыл и тогда, когда Барра отпустил плечи и сместил ладони на спину, легонько погладил лопатки и шепнул: — Юный ты у меня. Юный, наивный и… невинный. И это прекрасно. Будто не сыну говорил, но любовнику. Потому что Невлин был уверен: он должен испытать подобное — и дрожь в теле от тепла рук, и истому, сладостную — только когда его ласкает любимый, но не отец. Поэтому он резко вывернулся. Лучше уж разочарование, чем чувство стыда от осознания собственной порочности. Ведь — признать нужно, никуда не деться — не папу пожалел, но приревновал сам. Даже к Аодану, не то что к чужаку. — Значит, нет никого? — прозвучало с надеждой в голосе. — Я когда-нибудь лгал? — процедил Барра сквозь зубы, отчего прозвучало как-то хрипло. Он потоптался с ноги на ногу, затем резко развернулся и едва ли не побежал в сторону выхода. Прохладный ветерок обдал лицо, когда дверь хлопнула. Стук вывел из оцепенения. Невлин решил, что грязные похабные желания пропадут, когда закончится течка. Наивный дурак. Ничто не прошло. Похоть стала не такой навязчивой, но всё ещё одолевала. «Что делать? — Невлин обошёл стол кругом, остановился и намотал прядь волос на палец. — Разве что расстаться с невинностью как можно скорее!» — внезапно осенило. Возможно, в следующую течку вспомнит не отца, но любовника — хотя бы того же Галвина, которого знал и который не скрывал, что положил на него глаз. Замуж не возьмёт, но наверняка охотно примет предложение. «Интересно, это очень больно — не в течку?» — спросил Невлин у самого себя. Разузнать не у кого, кроме Аодана, но ведь тот наверняка вытаращит голубые глаза и спросит: — Зачем тебе это? Конечно, не расскажет, потому что не пожелает, чтобы про его сына поползли дурные слухи. Только когда и кого это останавливало? Вдох-выдох, Невлин пригладил волосы и… — Воды я набрал. Согрей... — явился-таки, — и вымой посуду. Меня ждёт работа. Тебе, как погляжу, нечем заняться. Да, и стирать хоть изредка, но нужно. Почуял, что ли, какие мысли одолевают сына? Нарочно загрузил работой? Одна стирка займёт день — тоскливое занятие, во время которого Невлин обо всём успевал поразмышлять, помечтать. — Выстираю, — буркнул он обещание себе под нос. Тем лучше, что к вечеру будет валиться от усталости. Нельзя пороть горячку. Это он знал. «Сначала выгрести золу из очага», — решил Невлин и снял с полки горшок.

***

Оказаться бы где-то там, куда не забредают посторонние, даже родители. Отцу можно, он никогда не стал бы помыкать сыном. Невлин, сидевший на пороге, вытянул ноги и подставил босые ступни солнечным лучам. Дневной зной спал, удушливая жара сменилась ласковым вечерним теплом. В носу ещё стоял запах, крепкий, притягательный, шедший от одежды отца, которую с неким разочарованием пришлось выстирать. Невлин устал. Домашние хлопоты сморили его, и он почти задремал, когда… — Ну что сидим? Не знаешь, чем себя занять? Так я знаю! — Аодан всё ещё сердился. Он говорил холодно, настойчиво, точно военачальник подчинённому отдавал приказ. Даже руки упёр в бока и рыжую шевелюру спрятал под платок. И лицо от пребывания на солнце раскраснелось, особенно нос. — Разве я мало сделал?! — Невлин резко выпрямился и подобрал ноги, затем одёрнул светло-коричневые полотняные штаны, чтобы скрыть голые лодыжки. — Я даже за молоком сходил и сливки сня… — За молоком сходил! — передразнил Аодан. — Конечно, брал у Арлена. — Невлин кивнул. — Чем отдавать собрался? Ты взял, хотя я об этом не просил, ты и должен расплатиться. В мире всё устроено именно так. Жаль, что ты это до сих пор не понял. А ведь хотелось как лучше. Папа сам говорил, что отведал бы творога. Но когда почти его получил, вздумал устроить выволочку. — Хорошо, расплачусь! — Невлин развёл руками. — Скорее творог испортится, чем ты принесёшь хоть что-то, что можно дать взамен. Дождей нет, грибов не предвидится!.. Надоело, как же надоело терпеть упрёки! Аодан за сегодняшний день высказал их сыну куда больше, чем за всю жизнь. Зол, что Барра встал на сторону сына? И из-за возможной измены обидно. Ведь не мог не учуять предательство. Но ведь это не повод, чтобы отыгрываться на сыне, намекать, что тот — жалкий бездельник, не способный заработать даже на краюшку хлеба. Но ведь Невлин не увиливал от работы. Бывало, не помогал папе, зато приносил в дом грибы и ягоды, учился стрелять из лука. И у него получалось. Он поднялся и отряхнул штаны от пыли, затем едва ли не впрыгнул в мягкие туфли, стоявшие у порога и понёсся. Прочь. Со двора. Куда глаза глядят, лишь бы не слышать незаслуженные упрёки. — Куда?! А выгладить?! — возмутился Аодан. — Всё высохло! Пёс с ней, с одеждой. Завтра можно погладить, никуда она не денется. Сейчас бы уйти туда, где можно побыть одному, посидеть, вытянув ноги. Только негде: Калдер полон праздных гуляк, завершивших домашние дела и вышедших повеселиться. Наверное, осядут в «Лейсе», мелькнула мысль. Невлин там побывал только однажды, и то привело любопытство. Захотел одним глазком взглянуть — и взглянул. Не успел опомниться, как его тут же подхватил под руку черноволосый незнакомец и, заявив, что у него сегодня особый день, поэтому угощает, сунул в руки — не кружку — рог, доверху наполненный элем, приговаривая, что никто в такой день не смеет отказать. Невлину не понравился напиток — уж слишком горьким оказался. Он первые несколько глотков давился, его тошнило, но потом точно произошло чудо — и эль пошёл в нутро, согревая и кружа голову. Если бы не рука, которая погладила ягодицу, якобы невзначай, то не вспомнил бы, что случилось потом. Потом была хватка за вышитый ворот светло-зелёной рубашки, треск рвущейся ткани и крик: — Да что ты целкача из себя строишь?! Как пить, так задарма, а как!.. — К счастью, кто-то узнал Невлина и успокоил разгневанного несостоявшегося любовника, падкого на молоденьких мальчишек. Всего-то хватило пары слов припугнуть, что Барра всадит стрелу промеж ног, если кто-то полезет на его сына. — А, так ты сынок охотника? Прости, не признал. Уж слишком редко здесь бываю. Вымахал-то как! Серые глаза и румяное полное лицо, кудри, его обрамлявшие, врезались в память. Невлин неуверенной походкой покинул «Лейс». Сейчас понимал, что мог далеко не уйти. Вспомнил и кучку пьяниц, и если бы давешний «поклонник» не вызвался проводить, то трудно было бы представить, чем всё закончилось. Вспомнилось и выражение родительских лиц — обречённое Аодана и злое Барра, когда ввалился в дом, пьяный всего от одного рога эля. Прозвучали и крики, и оправдания: «Он остался таким же невинным, каким ушёл!» Упрёки Аодана наутро крепко врезались в память. Как и ровный тон отца: — Тихо! Он на своей шкуре понял, что это плохо. В следующий раз подумает, стоит пить или нет. Радуйся лучше, что обошлось. Умел же подобрать слова, незлые, но хлёсткие. Невлину было плохо. Голова болела, тошнило, вдобавок никто не собирался дать поблажку, поэтому он был вынужден подняться и под ехидное «Пить — взрослый, значит, и для остального вырос» делать работу по дому. После этого было боязно пробовать крепкие напитки. Вспомнилось и головокружение, и лёгкость, и хорошее настроение после пары глотков. Хотелось именно этого — забыться хоть на вечер, выбросить из головы мысли об отце, порочные и грязные. Невлин ступил на выложенную камнем дорогу и уставился в спину жреца — тот, очевидно, шёл пропить подаяние. Впервые он увидел так близко мантию, издали казавшуюся роскошной, но вблизи заметно потрёпанную, с заплатами на локтях и торчавшими нитками на подоле. Наверное, одежда грязная донельзя, по цвету не угадать. Жрец резко развернулся, отчего шедший позади Невлин едва не сбил его с ног. — Простите, — сухо пробормотал тот, хотя вины не почувствовал. Сказалось уважение к почтенному возрасту. Жрец посмотрел на него покрасневшими, полными слёз — не от обиды, очевидно, но от старости — глазами и произнёс: — Не стоит извиняться несчастным юношам вроде тебя. И быстро, что неожиданно для старых больных ног, скрылся за поворотом. Невлин будто врос в землю, гадая, с чего вдруг он стал «несчастным». Родился не в каменном доме, но в тёплом и крепком. Отец всегда латал дыры и чинил прохудившуюся крышу. Его не обхаживали слуги, он сам стирал собственную одежду, сам гладил и пришивал заплатки. Ел мёд только по большим праздникам, а леденцы пробовал в детстве, зато в зубах не появилось ни единой, даже крохотной, дырочки. Но главное, у него был и есть любящий отец, готовый оторвать достоинство любому, если его обладатель поступит отнюдь не достойно с сыном. — Отойди! Встал на пути! — Кто-то грубо оттолкнул Невлина — да так, что тот не удержался на ногах и больно ударился коленом. Послышался треск. Мало ссадины, как в детстве, так и штаны порвались. Ведь только сегодня надел их, чистые. Теперь придётся стирать, затем латать. — Кого я вижу?! — раздалось над ухом. Невлин узнал голос. Галвин, праздный гуляка, больше некому. Лёгок на помине. Знал бы, какие мысли одолели сегодня Невлина, не забоялся бы даже гнева Барра. А ведь наверняка хорош с таким-то количеством любовников. К тому же Галвин не так плох, как расписали: утром принёс вёдра, сейчас помог подняться на ноги. Лучше воображать глаза с задорной пьяной искоркой, русые волосы и вечную полуулыбку, чем отца. Друзья Галвина ушли вперёд. Невлин отряхнулся и оправил светлую рубашку, затем пригладил выбившиеся из хвоста волосы. — Ты-то что здесь забыл? Никак в «Лейс» направлялся! — хохотнул Галвин. — Что, понял, наконец, отец, что ты вырос? — Его нет, — нерешительно ответил Невлин. — А, вон оно что. Барра из дома — сынок кутить. Правильные мысли! Идём! — Всё складывалось как нельзя лучше: похотливый Галвин, который наверняка угостит выпивкой, заставит позабыть хоть на миг о постыдных мыслях, затем… После доброй кружки эля противно и больно не будет. Невлин поплёлся следом за своим будущим первым любовником. Прохожие косились на них, но никто не встревал. Всем наплевать на чужое целомудрие. Так и должно быть. Даже самому Невлину всё равно. Даже падшие, торговавшие собственным телом омеги честнее невинного молоденького выходца из порядочный семьи. Невлин покорно последовал за Галвином. — Что такой смурной? — заметил тот, когда они подошли к деревянной корчме с распахнутой настежь дверью, из-за чего прекрасно слышались смех, невнятные пьяные разговоры и звук кроты, неприятный. Менестрель настаивал инструмент. — Ничего, скоро желчь схлынет. Невлин надеялся на то. Должен же поганый день хорошо закончиться. Поработал он на славу, значит, волен отдохнуть, и никакой папа не указ. Он постоял у двери, пока Галвин беседовал с Винном, круглолицым толстяком-хозяином. Невлин присмотрелся к одежде менестреля, белокурого, высокого, тонкого. В узких красных штанах и белой рубахе тот напомнил цаплю, ещё и головной убор с пером и блестящим камешком — горным хрусталём. Те, кто мог украшаться бриллиантами, исполняли музыку для богатеев. Отвлёк от созерцания менестреля Галвин, увлёк и усадил за столик в углу, маленький, рассчитанный для парочек, желавших уединения. Невлин сел и уставился на свои кисти. Тот ещё любовник с обломанными ногтями и обветренной кожей. Галвину не должно стать противно, ведь у самого пальцы изрезаны нитками. Он что-то рассказывал, Невлин не слушал. Менестрель наконец настроился и заиграл. И музыка куда лучше, чем россказни красавчика-ткача. — Правда, я прав? — то и дело спрашивал тот. Невлин кивал и делал один глоток за другим. В прошлый раз всё было по-другому — и эль крепче и забористее, и настроение получше. — Разбавил, засранец! Ещё и ссанину подсунул! За что он так меня не любит? Вот оно что. Поэтому не забирает, вдобавок во рту мерзкий привкус. Невлин отставил кружку. — Давай уйдём, — попросил он и заглянул прямо в зелёные глаза. — Д-давай! — Галвин опешил. Препятствовать не стал, поднялся и протянул руку. Невлин схватился за запястье и встал. Колено ныло, он ощущал запах того, кем хотел перебить мысли об отце. Не тот. Галвин пах мягко, чувственно, резкости не было, как и силы, хотя не слабак. Держась за руки, они покинули «Лейс». Звуки кроты постепенно стихли, а вечер давно сменился ночной прохладой. Стрёкот кузнечиков порадовал слух. Невлин не сопротивлялся, когда Галвин увлёк его за один из домов, и даже не вздрогнул, когда тот прижал спиной к стене. Только закусил губу, ощутив прохладную ладонь под рубашкой. Дыхание его любовника отдавало элем. — Первый раз? — Галвин, получив кивок в ответ, уточнил: — Почему со мной, ещё и в подворотне? Знаешь же, какие слухи ходят обо мне, да и я никогда не замечал, чтобы ты пи́сался и тёк от моего взгляда. Стало неуютно от прямолинейности, пристального взгляда и похабных словечек. — Надо же когда-то начинать, — солгал Невлин. — Решил, лучше с опытным. Галвин убрал руку и отодвинулся, затем вздохнул. — Ну, знаешь… — обиженно буркнул. — Да, я люблю и подстилок трахать, и невинных пареньков, только… Ну не виноват я, что они вешаются на шею! И… — кадык дрогнул, когда он сглотнул, — меня ещё никогда не пытались использовать, как подстилку! Невлин вздохнул. Облегчённо. Потому что понял, что Галвин — не тот, кто вытеснит мысли, похабные, об отце. Несомненно, он хороший любовник, только не тот, к кому тянуло. — Прости, — прошептал Невлин. — Я думал, тебе всё равно, кого… — Как видишь, люблю по взаимному согласию. Не насильник же я какой-то! Это Невлин понял, как и то, что Галвин смог бы стать неплохим другом. Другом, но не более. — Больше не повторится, — прозвучало обещающе. — Ладно! — Галвин вздохнул в ответ. — Провожу, а то, знаешь ли, не все такие добренькие. Некоторым насрать, хочешь ты трахаться или нет, — хохотнул. Невлин не воспротивился, и они побрели прочь из тёмного закутка на освещённую луной улицу.