Прахом

Осенью ночь наступала довольно рано. Дорогу размыло дождём, ноги, обутые в кожаные сапоги, утопали в грязи. На Юге гораздо теплее, вспомнил Барра, запахнув плащ плотнее. Там гораздо легче заработать на жизнь. За недолгое время удалось раздобыть кору хинного дерева. Невлину там придётся несладко. На него, миловидного, могли положить похотливый глаз. Барра приходил в бешенство, когда об этом думал. Он не любил вспоминать то время. Россказни моряка оказались частично правдой. Кору хинного дерева раздобыть оказалось несложно, но цену за неё пришлось заплатить немаленькую. Чужеземцу охотиться и продавать мясо не позволили: подать для иноземцев — едва ли треть от добычи. Барра нужно было что-то есть — благо на Юге тепло, спать можно на голой земле. Продать оказывалось нечего. Возвращаться, будто побитая собака, он не собирался. На Юге хорошие охотники были на вес золота. Но охотники на людей, а не на животных. Первый раз Барра отказался от предложения. В ту же ночь ему привиделся Невлин, бледный, с закрытыми глазами. Он часто дышал, Аодан бросил упрёк, что плох тот отец, для которого гордость важнее сына. Барра выследил и вернул беглого раба. Ему стыдно не было: чернокожий иноземец волновал его мало. Вторым оказался его соотечественник. Он долго молил на родном языке отпустить, шептал обескровленными губами проклятия. Барра долго вспоминал серые, будто сталь, глаза, обожжённую солнцем кожу и выгоревшие русые, коротко стриженные волосы. Он не отпустил раба, потому что за мёртвых гораздо меньше, чем за живых, но платили. Монеты жгли руку, и если бы не осунувшееся лицо сына, Барра бросил бы их. Один раб, второй, третий… Взять след — это его, Барра, дело жизни. За доставленного живым брюхатого омегу он получил немаленькую сумму — и драгоценный порошок надёжно спрятался в мешочке за пазухой. Пришлось беречь его пуще драгоценности, и Барра едва не разорвал незадачливого грабителя с дороги, подлавливавшего одиноких путников. Он перехватил руку с кинжалом, рыча, выкрутил, вынудил выпустить оружие и в конечном итоге сломал. Тонкий шрам на шее — мерзавец не собирался сдаваться и метил в жилу — до сих пор украшал шею. Грабитель скуля сбежал, а Барра осел в портовом городе и, глядя на море, тосковал по дому. Он не чурался грязной работы, за кость почти без мяса служил золотарём. Он ночевал на берегу и прижимал руки к груди, защищая мешок с вожделенным порошком. Он едва не одичал. Если бы не спрятался за городом и не переждал гон, то всё могло закончиться плачевно: его бы убили как дикого. Казалось, в эти края заплывало в последний раз судно, на котором Барра прибыл сюда. И если бы не корабль, пришедший под знаменем Джодока — алым солнцем на голубом фоне, то сдох бы на чужбине, будто никому не нужный шелудивый пёс. Соотечественники поверили исхудавшему оборванному земляку. Барра давно продал лук, решив, что в рыбацком городе оружие ему ни к чему, поэтому выдал себя за раба, выкупившего свободу. Барра уплыл на чужбину летом, домой вернулся зимой — почти весной. Ступив на знакомую землю, украл у одного из воинов лук и колчан и удрал, заметая следы. Если бы не близость порта к Брейдену, где жил его родственник по отцу — двоюродный дядька-бета с мужем, пришлось бы туго. Полтора суток пути Барра не спал, находил в себе силы идти дальше — тонкая изорванная рубашка не защищала от холода. Он появился у родича простуженным, но полным решимости добраться до Калдера. Дядя поцокал языком и снабдил тёплой одеждой, не забыв пожелать удачи. Потому что сомневался, что Невлин жив. Барра злился, но понимал: родича нужно благодарить, а не сердиться. Он мысли не допускал, что сын мёртв. Всё потому, что Невлин — его истинный. Они с Барра не могли не чувствовать друг друга. Беспокойство, будто жаба, засело внутри, вынудило сжаться сердце и ускорить, насколько возможно в такой грязи, шаг. Погода воспротивилась Барра, будто кто-то из богов решил, что отцу и сыну нельзя быть вместе. Барра поскользнулся и упал, но заставил себя подняться. «Всё хорошо, нас ждут в Брейдене!» — успокоил он себя. Двоюродный дядя немолод, будучи бетой, потомков не оставил и завещал дом единственным родственникам. Его муж давно умер, и он обрадовался, что кто-то скрасит старость. Он отнёсся с пониманием, когда узнал страшную тайну, пообещал молчать. Барра боялся, что сын снова подцепит болотную лихорадку, поэтому не хотел поселить у дяди. Но тот утешил его, что время прошло, Невлин окреп, кора хинного дерева, благодаря ушлым торговцам с Юга, перестала быть диковинкой. Стоила непомерно дорого, но всегда можно найти, чем расплатиться. Барра готов добыть её любым путём. Утешило его и то, что дядька всю жизнь провёл в Брейдене, но не узнал, что такое болотная лихорадка. Невлин — не ребёнок, но зрелый крепкий юноша. Сердце ёкнуло, будто дало понять, что это не так. Завидев ворота, Барра едва не побежал. «Поговорить с Аоданом и увезти сына!» — не давала покоя мысль, вынуждала ускорять шаг. Пока беда не стряслась. Вот-вот стемнеет — и врата закроются, поэтому Барра поспешил. Завидев городскую стену издали, возликовал, будто ребёнок. Скоро он увидит своего мальчика, по которому истосковался. На Юге, ему казалось — свихнётся от воспоминаний о сынишке с огромными глазами и едва заметными, наследии Аодана, веснушками. Свихнулся сейчас от воспоминаний о красивом юноше, в которого превратился сын; о робких ласках в лесу. Невлин с любопытством изучал тело, пристально разглядывал член и даже осмелился одарить лаской ртом, неумелой, но безумно сладкой. Он прикасался к узлу и удивлялся, что у него такого нет. Непосредственность умиляла и вынуждала говорить себе: «Хватит! Пора менять жизнь и быть с тем, кто выбран самой судьбой!» Барра вбежал в ворота, боясь, что они захлопнутся перед носом, отрежут от сына. Калдер остался прежним, площадь из-за дождя пустовала. Дождь барабанил по крыше безлюдной беседки, что неудивительно: жрец в «Лейсе» выпил не одну кружку пойла, он каждый вечер это делал. Кому-то вздумалось погулять в такую погоду. Барра услышал приветствие, обращённое к нему, и вопрос, где его носило так долго, но отвечать не стал. Это никого не касалось. Почти пришёл. Стены родные, потемневшие от влаги. Калитка открыта, голоса хорошо слышны. Гости пришли именно тогда, когда никого не хотелось видеть. Одуряюще пахло кровью. Барра на ходу расстегнул фибулу и, вбежав в дом, швырнул сшитый из кусков кожи плащ на скамью. В комнате Невлина царило оживление. В два шага он ворвался к сыну, оттолкнул стоявшего у двери человека, протиснулся между ещё двоими к кровати. Нет, это не Невлин, не пышущий здоровьем сын. Лицо лежавшего на кровати юноши было бледным, губы — сухими, нос — заострённым. Он жадно хватал воздух, хрипел, по щекам и подбородку текла жижа, которую пытался влить в рот Аодан. Вот откуда запах крови. Её натекло так много, что пропиталось даже одеяло. — Бегом за Ли! — взревел Барра. — Он умирает! Не было времени разобраться, что произошло, помочь бы сыну, чьи кисти стали тонкие, будто птичьи лапы. — Ли умер неделю назад! Чем можем, тем помогаем! Запасы крапивы принесли! — рявкнул Брет. Не поможет крапива. Взгляд Невлина не осмысленный. Барра взял его за руку, мертвецки холодную. Ему показалось, что сын посмотрел на него. В последний раз. Два хриплых вдоха — и дыхание остановилось, светло-карие глаза уставились в потолок. Аодан смелее влил отвар в открытый рот. — Не надо. Он умер! — Барра услышал собственный голос будто со стороны. Взгляд Аодана, не менее бессмысленный, чем до этого у сына, стал отрешённым. — Не-ет, он не умер, — прошептал он побелевшими губами. Смятение прошло, и Барра поднял руку, подрагивавшую, и прикоснулся к шее сына. Жилы не бились. Не солгало чутьё. Барра был далеко, но почувствовал, что с Невлином беда. Соседи, не раз сталкивавшиеся со смертью, по очереди вышли, позволив родным остаться с покинувшим их сыном. Чужие шаги вынудили не стоять деревом, а склониться над телом и закрыть веки. Барра с надеждой поднёс ладонь ко рту. Невлин не дышал. Нехитрое движение привело Аодана в чувство. Кружка со стуком упала, её содержимое разлилось. Барра неохотно посмотрел на мужа, которого затрясло. — Почему… он… С первого раза? Почему… не я? — удалось разобрать сквозь всхлипы. На Аодана положиться нельзя, самому бы не сдать. Пока Невлина не предали земле, чувства нужно отбросить в сторону, хотя это ой как трудно — почти невозможно. У Барра, отнюдь не юного, похоронившего собственных родителей, глядевшего на обезображенные огнём тела, опустились руки. Внутри тлела надежда — это страшный сон. Нужно приготовить тело к погребению. На нетвёрдых ногах Барра покинул спальню. Соседи не ушли. Они сидели на скамье и негромко переговаривались. — Мы натаскаем воды. Той, что в бочке, не хватит. Гвен побежал к плотнику, гроб будет к утру, — прошамкал Брет. Им плевать, что мир покинул молодой паренёк, которому жить бы и жить. Гроб, вода для омовения — прозвучало буднично, будто так и должно быть. Но помощь бесценна, и неважно, что они чувствовали. Барра и Аодан помогали соседям с похоронами, когда они, безвольные, сидели в углу. Пришёл их черёд. — Ох, жалко! Такой юный! Ну зачем? Неужели не справились бы? — Барра прислушался к разговору. — Сглупил по молодости, но избавляться от ребёнка было зачем? «Ребёнка? Какого ребёнка? Тут нет детей!» — мелькнула мысль — до того, как Аодан выскочил из спальни и закричал во всё горло: — Пошёл вон, все пошли! Обезумел… Барра перехватил его и заломил руки. Аодан был силён как никогда, едва получилось удержать его. Даже голенище не умалило боль от удара пяткой. Брет поднялся и жестом дал понять остальным, что нужно покинуть дом. Когда все ушли, Барра отпустил мужа. — Вернулся-таки! — с надрывом произнёс тот. — Натворил дел — и ушёл! Сына нет, вместе с ним — и горя. И никто — слышишь? — не подумает на тебя! Взгляд безумный, как у бешеного зверя. Верхняя губа дрогнула, зубы обнажились. Вот-вот — и Аодан набросится. Гвен, принёсший воду, поспешил удрать. От стука двери Аодан вздрогнул и осмысленно посмотрел на мужа. Барра молча взял ведро и, не обратив на него никакого внимания, пошёл в комнату, чтобы провести ночь с сыном. Последнюю. Смутная надежда, что всё — сон, пропала. Невлин здесь. Мёртвый. Барра откинул одеяло, когда услышал шумное дыхание за спиной. Аодан закрыл дверь и присел рядом. От вида крови, пропитавшей всё, стало дурно даже видавшему всякое Барра. Пролетевшее мимо ушей вспомнилось тут же. Невлин, его Невлин должен был подарить сына. И внука одновременно. Но предпочёл избавиться, испугался, глупыш молоденький, что его осудят; что не справится. Барра тоже хорош: покинул сына, хотя должен был предвидеть последствия. Не подумал, потому что принёс зелье, понадеялся на мастерство знахаря. Дальнейшее казалось кошмаром, хотя Аодан больше не бросался обвинениями, молчал и Барра. Невлина обмыли и нарядили в праздничную одежду, которую тот надевал крайне редко. Золотистая вышивка на белой рубашке невероятно подходила под цвет глаз. Которые никогда не откроются. Аодан расправил свежую белую простыню и не выдержал, решил выплакать горе. Барра тоже не смог сдержаться. Даже в этот миг он был способен только на скупые слёзы. Краем уха услышал, как вернулись соседи. Никто не заметил, что наступил день. В слюдяном окне посветлело. Барра смотрел не отрываясь на сына, ни о чём не думал, желал побыть рядом с истинным. Аодан шмыгал носом, сдавленные рыдания нарушали тишину. Когда им сообщили, что принесли гроб, сердце замерло от страшного осознания: Невлина больше нет. Он стал прахом. Как и жизнь его отца.

***

Барра не любил игры для посторонних людей. Он не делал вид, будто хотел поддержать Аодана. Они шли рядом, провожая гроб, и разошлись, когда сына — того, кто однажды соединил их жизни, закопали в землю. Барра винил мужа — за то, что тот отвёл Невлина к Блейру, который избавил от последствий неудачной любви. Аодан молча глотал слёзы и старался не смотреть на мужа, которому легче от его переживаний не стало. Барра возненавидел его — за то, что принял решение за сына. Но куда сильнее возненавидел себя — за то, что прятался. Было бы больно им всем, но это меньшее из зол. Аодан бы смирился. Невлина Барра мог забрать с собой, но не сделал этого. Он бегал от истинного, стыдился, мечтал, чтобы всё разрешилось. Домечтался. Аодан не дурак, он сделал вид, будто с Барра всё как прежде, чтобы горожане не болтали. По Калдеру поползут сплетни, кто отец ребёнка, которому не суждено появиться на свет. — Да будет покойно тому, кто в эту ночь стал прахом! — пробормотал жрец. Барра не помнил, кто позвал его, порывался прогнать. «Так надо!» — заверили оболваненные бездельником калдерцы. Жрец постарается как можно больше выпить на поминках. Захотелось уйти куда глаза глядят, но Барра лук оставил в доме. Забыл от горя вооружиться. Придётся вернуться. Назад они с мужем пошли вместе. Барра старался не смотреть на шевелюру, отливавшую золотом — погода удалась на славу — на солнце. Аодан отворачивался и сутулился. Не терпелось выпить, и дома Барра махом осушил кружку настойки, безвозмездно принесённой Винном. В голове зашумело, он закусил, чтобы не свалиться раньше срока и высказаться ублюдку-мужу, который, потеряв истинного, должен был понять и сына, и мужа. Не понял, от неприятной беседы увильнул, разговорился с Бретом, будто не сына потерял, а с соседями устроил посиделки. Гости разошлись, он как ни в чём не бывало продолжил пить, пока Барра не забрал бутылку. — Пьёшь! — язык заплетался. — Не от счастья! — ещё и огрызнулся, мерзавец рыжий! Барра посмотрел в покрасневшие, с блёклыми радужками глаза. — Да? Сына в прах ты превратил, а не я! — Плевать, даже если за дверью подслушивали. — Какая мерзость! — Удар кулаком по столу. Аодан поднялся со скамьи, забегал, размахивая руками. Он часто задышал, пока не нашёлся что сказать, осмелившись заглянуть в лицо пока ещё нынешнего мужа: — Ребёнка собственному сыну сделать — не мерзко?! — Аодан тряхнул головой так, что рыжие пряди растрепались. — Позорно сбежать и оставить мне разгребать это дерьмо — не мерзко?! Он был уверен, что ты не приедешь, поэтому охотно согласился на такое. Он понимал — ваша связь отвратительна! Солгал, ублюдок! Невлин поверил своему истинному. Он не мог не почувствовать, что тот жив и здоров. Он не решился ослушаться Аодана, которого любил и берёг. Тот свои мысли только что выдал за сыновние, убедил сына, что избавиться от ребёнка — лучшее решение. Потому что привык так поступать сам. — Сколько у меня, помимо Невлина, могло быть детей? Двое? Трое? — Барра поднялся. — Пятеро! — От этого ответа едва не стало дурно. Могли остаться сыновья — хоть слабое, но утешение. Потому что второго истинного среди них быть не могло. Их Барра любил бы не так, как Невлина, но как отец детей. Пять раз Аодан не посоветовался с мужем. Он не попятился от нацеленного на него кулака, но часто задышал и посмотрел… С надеждой? Или показалось? Верхняя губа подрагивала, жилы на шее часто бились. — Ты со мной не считался, — нарочито холодно произнёс Барра. Ему хотелось ударить в веснушчатое лицо, избить до полусмерти. Аодан ждал именно этого. — Я виноват только в том, что не твой истинный! Невлин виноват в том, что не сын Брендана, так?! — Молчание в ответ. — Как же я тебя ненавижу — за то, что ты решил, будто со смертью мужа твоя жизнь стала прахом! Ты и Невлина в прах превратил! И моих нерождённых детей! И… — Барра воздел руки кверху, — мою жизнь! Бесполезно пытаться что-либо ещё читать в глазах. Во взгляде — обречённость. — Ну так убей! — тон холодный, будто дождь, который к вечеру полился. — Эта земля раньше принадлежала твоим родителям. Задуши, объяви, что я отравился, тогда тебя не посадят. Ты ещё молод, у тебя могут быть дети! Аодан прав, несмотря на ёрничанье. Барра не хотелось ни детей, ни семьи. Истинный никогда не подарит сына, о других тошно думать. Тошно находиться здесь. Потому что не для кого стараться. Аодан только зря попытался вывести мужа из себя. Забыл, что тот за все годы хорошо его узнал, поэтому позлорадствовал от мысли, что рыжий ублюдок сам себя наказал — тоской, одиночеством и чувством вины. Поэтому Аодан должен жить. Худшее наказание — желать стать прахом, но не мочь сотворить мечту. Барра взял в охапку плащ, колчан и лук и покинул дом. Навсегда ставший чужим.