За всю жизнь не встретить истинную пару — благо. Чувствовать себя единым целым, а не частью чего-то, — великолепно.
Барра суждено остаться тенью, именно это он ощущал.
Лучше бы жил одиноким, как Ли. Знахарь признался, что не желал брать ученика, потому что знания должны умереть вместе с ним, так он говорил. Нечестно, без лекаря Калдеру ой как нелегко.
Осудить Ли Барра не смог. Тот хотя храбрился, но страх в глазах — боязнь умереть одиноким — ни с чем не спутать. Именно это и случилось.
— Не страхов нужно бояться, но желаний! — пробормотал Барра, кутаясь в шкуру. Огонь давно прогорел, ветер задувал в щель, которую до сих пор не замазал. Он был привычен к морозу. Главное, не нежиться, а подняться и пройтись. Именно это и сделал.
Он жаждал невозможности воссоединиться с Невлином, раз простого желания и силы воли нет. Даже расстояние не помогло.
Смерть сделала мечты явью.
«Почему он, а не я?» — Барра много раз мог задрать дикий зверь. Он мог простудиться и умереть, потому что лишний раз не разжигал очаг. Невлин жил в добротном доме, не голодал, но истёк кровью.
— …и виноват в этом… — Барра не сумел договорить имя. Он попытался стереть Аодана из памяти, только не получилось. Муж дал жизнь Невлину, после — отнял.
Лучше бы не давал. Завлёк юного паренька в погреб; знал, что тот не воспротивится ударившему в нос запаху течки.
«Я сам хотел избавиться от затянувшейся невинности!» — подсказало прошлое.
Барра было девятнадцать. В то время когда иные его сверстники обзавелись семьями, он стеснялся признаться, что ни с кем никогда не трахался. Была попытка с хорошеньким бетой-менестрелем, с которым познакомился в «Лейсе». Барра мало выпил, к тому же не то запах несостоявшегося любовника оказался неприятным (музыкант щедро полил себя ароматной настойкой, которую называл «духами»), не то страх, но ничего не вышло: конец не встал.
Бета громко смеялся, демонстрировал ровные зубы, на удивление крепкие; обдавал неудачливого любовника запахом цветов, смешанным с лёгким перегаром. Затем вытурил из своей комнатёнки. Насколько знал Барра, долго не горевал.
Куда позднее пришло понимание, что на дурака не стоило обращать внимание. Будучи молоденьким, Барра сам был не умнее того менестреля. Он начал бояться поклонников, бросавших недвусмысленные взгляды.
Барра не сомневался: Аодан не поиздевается, если что-то не выйдет. Молодому вдовцу не до смеха.
Получилось. Барра не задумался, что отношения мерзкие, потому что тело мужа его первого любовника ещё не захоронили. От запаха течки бешено заколотилось сердце, кровь утекла из головы в пах вместе с мыслями.
Молодая плоть и после требовала утех. Чресла наливались, когда вспоминалась горячая, сочившаяся влагой плоть, в которую Барра толкался раз за разом.
Много позже после свадьбы Аодан надоел, захотелось другого любовника, красивее, моложе, у которого не обвис живот. Изредка Барра трахал таких, но ничего, кроме разочарования, не оставалось.
Аодан стал привычным, не требовал сверх того, что мог дать ему муж.
Пара должна быть истинной, после встречи суженого не хочется смотреть на сторону, гласили легенды. Барра в этом убедился. Останься он одиноким раньше, не выдержал бы нахлынувшей похоти и ушёл к доступному Бойду. Теперь не мог, временами яростно дрочил, потому что не готов увидеть в постели даже самого славного, сладко пахнувшего омегу. Вспоминался задок, юный, готовый принять в себя отнюдь не малый член. В течку вход был припухшим, вне её — бледным и сомкнутым. Приходилось разрабатывать.
Невлин оказался на диво отзывчивым. Немного времени проходило, и он насаживался на пальцы.
Всё было хорошо — настолько, что Барра забывал, что он его сын.
— Как же так? — Он походил, разгоняя кровь. — Почему?
Виноват, кольнула совесть — в который уже раз.
Аодан приходил на кладбище, прятался. Первое время Барра хотелось сдавить бледную шею, увидеть, как синеют губы, почувствовать сильную хватку за руки в борьбе за жизнь — неосознанную. Потом желание пропало.
Аодан часто приходил, подолгу сидел у могилы. Слепой бы не заметил и седину в волосах, и синяки под глазами, и враз постаревшее лицо. Барра прекрасно видел: муж страдал от осознания, что натворил.
Поделом им обоим. По очереди прибирать могилу — вот и всё, что они могли сделать для сына. Не искупить вину, не исправить, всего лишь выдергать траву.
Место, где захоронили Брендана, заросло. Аодан забыл своего истинного? Понял, что нельзя жить прошлым? Поздно понял: Барра всегда ощущал, будто дома посторонний. Даже в постели их было трое, а не двое. Это злило.
Барра сердился на мужа — сначала за привязь сыном, позднее — чувство, что лишний. В доме по-прежнему жили Аодан и Брендан, даже Невлин оказался неудачной заменой погибшего счастья.
Смерть сына не смогла не вызвать ярость, всколыхнуть ненависть. Как же хотелось убить мужа! Но Барра марать руки не захотел. Если его казнят, могила сына зарастёт травой, всеми забытая. Камень с высеченным именем просядет в землю. Никому Невлин не нужен, кроме мразей-родителей.
«Если я сдохну, Аодан останется!» — Барра претила эта мысль, но он понимал, что его муж нужен живым. Его смерть не пугала, даже медленная и мучительная, в полном одиночестве.
Не пугала и Аодана, который ходил по заснеженному полю, который раньше боялся дикарей.
Время нужно. Барра почувствовал, как былая ненависть улеглась. Аодана он видеть по-прежнему не мог, однако желание если не убить, то хотя бы избить до полусмерти, пропало.
Безразличие наступило?
Тоже нет, иначе не глядел бы вслед мужу. Осталась горечь.
Но не ярость, злая, иссушающая.
Барра перестал гневаться, потому что осознал, что натворил. Не юнец, мог, неумный ублюдок, сдержаться.
— Ничему меня, дурака, первый раз не научил! — прошипел он.
Ему хотелось получить от случки всё. Самые острые, самые сладкие ощущения, когда плоть обжала раздувшийся узел. Самый яркий экстаз, когда он кончил в любовника. Невлин не стал исключением. Невинный задок оказался на диво тугим, и это сделало наслаждение острым.
Ведь мог вынуть, лишить себя части удовольствия, в таком случае не случилось бы беды.
Знай Барра, что зелье, которое пил Аодан, не всегда помогает… Ошибся.
«Тем лучше, что у нас больше нет детей! Ты хотя ни разу не посоветовался со мной, но сделал правильный выбор. Как бы мы их делили?» — Барра расхаживал по хижине. Половицы скрипели. Надо бы новые выстелить, потому что эти погрызены: летом нет спасу от мышей.
«У тебя ещё могут быть дети. У меня — никого!» — вспомнились слова Аодана.
Могли быть, но думать об этом тошно.
Барра жалел, что бессилие не наступило раньше времени. Плоть давала знать, что могли появиться дети. Но думы — о Невлине. Ни с кем, кроме сына, не хотелось связывать жизнь. Барра на месте любовника представит тугой задок, растрёпанные чёрные волосы, цепочку позвонков на выгнутой спине.
Будет не хватать очаровательного любопытства, с каким Невлин изучал тело, робко прикасался к срамным местам и улыбался, когда понимал, что отцу нравятся его ласки.
Так больше ни с кем не будет.
Так чувствовал себя Аодан, потеряв свою истинную пару.
Барра отворил дверь. Морозный воздух пахнýл в лицо, снежинки осели на волосах.
Тем лучше, если уйдёт следом за истинным.
Пары воссоединяются после смерти в чертогах Джодока.
Лишивших себя жизни забирает Дуфф, и истинным не суждено быть вместе.
Никогда.
Барра вздрогнул и захлопнул дверь. Зачинался рассвет. Нечего сходить с ума и брать в голову жрецовы бредни. Он не слабак. Самоубийц никто не жаловал, на Юге не хоронили их, оставляли тела стервятникам. В Калдере забрасывали в яму и засыпали ветками. Добровольно уйти из жизни — не признак смелости и отваги, но трусости и безволия. Не захотел побороться с бедой, раз так решил поступить с собственной жизнью.
«Я был уверен, что ты, ублюдок, не выдержишь!» — мысленно выругался Барра. Аодану наплевать на сына?
Вспомнились седые пряди и потухший взгляд.
Аодан сильнее, чем казался?
Вряд ли, иначе не завлёк бы в своё время в погреб, не прибежал бы, обрюхаченный и опозоренный.
Барра мог не идти следом, но повёл себя, будто у него приключился гон.
— Сам виноват! — Зуб на зуб не попадал от холода. Надо бы уйти. День обещал стать солнечным, снега много, его хруст нравился Барра. Мех хорош: густой и мягкий. Аодан прекрасно его выделывал. Семья в это время года не знала нужды.
Барра любил зиму, но не эту. Некуда принести шкурки, мягкие, пушистые, и мясо. Приходилось выменивать на утварь, свечи и одежду, на овощи и крупу.
Знал, что мех попадал к Аодану, но нёс в Калдер, убеждал себя, что всё равно, куда он девался.
Барра накинул наспех сшитую своими руками медвежью шубу. У Аодана выходило куда лучше, но видеть его не было сил. Попросить некого. Какая разница? Барра — не щёголь из каменного дома. Замотанный в шкуры, он походил на животное, на дикаря.
Шубу местами поела моль. Нужна новая.
Без Аодана не обойтись.
Барра сжал губы. Гордость была превыше. Лучше ходить во рванье.
***
Некогда мысли не возникало, что охота могла стать пыткой, что трофей не обрадует. Барра смотрел на мёртвого медведя. Шатун попался, одинокий и злой. Пусть бы задрал, мелькнула поздняя мысль, но рука невольно потянулась к колчану.
Барра не растерял навыки, его взор остался острым, каким был в юности. Одна из стрел угодила в глаз. Даже шкура почти не попортилась.
Густая мягкая шерсть — наслаждение для замёрзших пальцев. Шуба получится прекрасной. Медвежатина жёсткая, но её хватит, пока не сойдёт снег. Мёрзлая, она не испортится. Хрен остался, соль — тоже. Будет вкусно, пока зубы крепкие, как в юности.
Тяжёлая туша. Барра не позавтракал — и сил не осталось.
«Учил Невлина беречь силы, но своими советами пренебрегаю!» — упрекнул себя Барра.
Он достал из-за пояса топор и подошёл к ели. Выбрав самую большую лапу, рубанул, потом ещё. После принялся за следующую. На ветвях тушу отвезти куда легче. Медведя, даже тощего шатуна, дотащить не смог бы даже крепкий охотник. Привязать сгодятся ремни, которым Барра обвязал шкуру вокруг туловища. Шуба будет болтаться, но даже в лютый мороз от натуги потечёт пот рекой.
Тушу Барра без большого труда — ему не привыкать, в конце-то концов! — перевернул и пристроил на ветвях. К тому времени как дотащил добычу до дома, спина и плечи заныли. На следующий день будет трудно пошевелиться, не то что уйти на охоту. Раньше Аодан разминал уставшие мышцы, благодаря чему становилось легче.
Мужа нет, ничто — никто — больше не связывает двух разных людей.
— Повезло тебе! — Барра уставился на торчавшую из холмика земли палку. Калдерцы достойно похоронили почившего знахаря, быстро нашли ещё тёплое тело. Ли заслужил достойные похороны.
Барра отпустил сучья и подул на замёрзшие руки. Облако пара поднялось в воздух. Капельки замёрзли на бороде.
От короткой передышки холод успел одолеть. Снег, посыпавшийся с дерева, попал за шиворот, отчего пришлось запахнуться.
Пальцы плохо слушались. Надо бы в дом, разжечь очаг…
Было время, когда Барра всегда ждали, когда дрова потрескивали, когда можно было сесть у огня и вытянуть руки. Изрядно замёрзшие пальцы болели от жара. Нельзя так резко — из холода в тепло, но мало кто отказывал себе в удовольствии поскорее согреться. Невлин — тоже. Барра покрикивал на сына, но садился поближе к огню.
Они вдвоём получали от Аодана. Тот растирал плотной шерстяной рубашкой руки сына, но о муже не забывал и бросал широкий пояс. Ткань, тёплая, приятно покалывала. Боль и усталость отступали.
Барра никогда не был изнеженным папиным сыном из каменного дома. Он мог спать на голой земле, есть полусырое — да и сырым не брезговал — мясо и мыться глубокой осенью в ледяной реке. Он забыл, когда в последний раз болел. В детстве, но не помнил. Отец гордился своей кровью, сильной. Говорил, внуки родятся крепкими и выносливыми. Ошибся. Невлин не получился таким. Мало болотной лихорадки, так и простужался нередко.
«Дурак проклятый! Сравнил с Аоданом. Думал, ничего не будет, но сглупил!» — Барра себя корил не меньше, чем Аодана, даже больше. Он, полудурок, не подумал, чем всё закончится, повёл себя как трус, когда нужно было рубить сплеча: объясниться с мужем, забрать Невлина и немедленно уехать из Калдера. Сына пожалел, не пожелал, чтобы тот ночевал под открытым небом.
Пощадил и Аодана. Неправильно, мерзко — изменять мужу с собственным сыном.
— Замёрзнет туша! — прошептал он нечувствительными губами.
Он привык разговаривать сам с собой, как все дикари. Они, включая того, кого убил, спасая сына, были детьми, мужьями, отцами. У них своя боль. Что-то вынудило их уйти. Что именно, Барра никогда не задумывался, пока сам не поселился вдали от людей. Во время редких вылазок в Калдер понимал, что не потерял рассудок.
Он тосковал по дому, очагу.
Но не по Аодану. По нему никогда не заскучает. Раньше думал, без злобы не взглянет, теперь смотрел с жалостью мужу вслед.
Барра провёл ладонью в очередной раз раз по меху. Густой, тёплый. Жалко шкуру.
— Самое вкусное — это лапы! — рассудил Барра и потащил тушу во двор.
***
Бытовало поверье, будто убивший медведя-шатуна — достойный охотник. Некогда юный Барра мечтал слышать вслед шепотки, что он лучший.
На медведей он охотился нечасто. До сих пор в ушах стояла брань отца, когда удалось подстрелить разъярённое животное, защищавшее малышей. Барра провинился, что подошёл к выводку слишком близко. Он пришёл в ужас, когда отец одного за другим сбросил в яму медвежат.
«Иначе подохнут в муках!» — пояснил тот.
Даже шкура, вылинявшая, в проплешинах, не понадобилась.
Барра уставился на мех. Ни единого изъяна, даже дырки от стрелы. В иное время он бы возгордился, Аодан — благодарно улыбнулся, а Невлин — откровенно позавидовал и надулся, что отец не позволил поохотиться на медведя. Юн ещё был для подобного. Лучше бы попытался подстрелить под присмотром отца. Сын не исполнил мечту, и от этого стало горше.
— Ни разу — проклятье! — не попалась такая шкура! Почему именно сейчас?! — Барра, сидевший на коленях, склонился и зарылся лицом в мех, густой, тёплый.
Охладить шкуру несложно, она не испортится на морозе. Нельзя хранить её вечность, соли не хватит, чтобы пересыпать. Избавиться от трофея жалко.
Хоть Аодану неси.
Много удалось бы выручить за шкуру.
Пустое. Барра мало нужно для жизни. Аодан никогда не мечтал о роскоши. Невлин не возгордится отцом, который вообразил светло-карие глаза и восторг в них, смешанный с завистью.
Барра учил сына охоте на мелких зверушек, но не больших хищников, задумывался, что не простит себе, если Невлин умрёт от зубов. Однажды у него получилось обмануть смерть, но та не простила игры.
Плотские утехи принесли погибель.
Барра виноват не меньше Аодана. Бесполезное зелье — даже на покойного Ли он невольно злился. Оно не понадобилось бы, если бы он не сунул член в зад собственного сына.
Раз виноват, пора перестать избегать мужа. Нужно набраться решимости заглянуть в блёклые глаза и мирно поговорить, спокойно расторгнуть брак и отдать шкуру. Такой трофей не должен пропасть зря.
«Если сожжёт, то это на его совести», — мелькнула мысль.
Вкусно запахло жареным мясом. Барра проткнул жаркое ножом, слизал выделившуюся красноватую жидкость. В самый раз, он любил с кровью. Невлин — тоже.
У истинных похожие вкусы.
Барра положил мясо на блюдо, сел на скамью и задумался. Страшный сон или предрассудки? Аодан старательно прожаривал кусок, брезговал кровью. Барра ел его стряпню, не кривился, но хотелось полусырое. Муж не почувствовал его пристрастий? Забывал? Готовил, как привык?
Лучше бы Барра ел пересушенные куски, лишь бы сохранился мир и покой в семье, где мог потешить тщеславие, увидеть восторг в глазах сына. Невлин бы гордился, что его отец злобную тварь, прикончил.
Кто тварь — Барра или Аодан? Не медведь, голодный и несчастный.
Барра много раз представлял, с какой охотой вгрызётся в медвежатину, но то было раньше. Он вяло пожевал, оставшееся жаркое завернул в тряпицу и уселся у огня. Ночью не сомкнёт глаз, но не замёрзнет. Согреть, кроме огня, некому. Скоро Барра погибнет или от клыков хищника, или от стрелы молодого зоркого охотника. От одиночества альфы, изредка — и омеги, дичали. Но если последние норовили насадиться на член первого встречного, то первые становились опасными, прогоняли соперников. Горе слабым, которые натыкались на подобных зверям.
Барра с каждым гоном выл сильнее. Пока ещё хватало сил сдержать пыл. Надолго ли? Даже собаку он не завёл, потому его век недолог. Пёс Ли пропал после смерти хозяина: не то кто-то из сердобольных калдерцев забрал, не то убежал и сдох. Барра не убивался и не собирался искать.
Он не отрываясь смотрел на языки пламени и думал, гладил проклятую шкуру, которую жалел оставить в лесу или сунуть в огонь, вспоминал прошлое, маленького Невлина...
Барра проснулся от холода, пронизывавшего, пробиравшего до костей. Дрова давно прогорели, наступила ночь, долгая, зимняя.
Барра поднялся и, подойдя к лежанке, упал закутался в плешивую, поеденную молью шкуру. Его затрясло. Хорошо бы от лихорадки умереть, одиноким и беспомощным. Вряд ли получится искупить вину лёгкой смертью. Придётся как следует помучиться — таков завет проклятого Джодока.
Это вещал каждый день пьяница-жрец.
«...с которым нужно встретиться, чтобы порвать с Аоданом!» — домыслил Барра.
Он решился отнести шкуру мужу.
И завтра остаться не свободным, но одиноким на остаток никчёмной жизни.
