Прахом

Трудно было поверить, что Анион легко признался в убийстве собственного мужа. Наверняка Джодоковы ублюдки над ним поиздевались, вынудили взять на себя вину. Но кому выгодна смерть Анвелла? «Уж точно не Аниону!» — размышлял Барра, следуя по длинному каменному коридору за одним из «ублюдков». Повезло, что позволили увидеться с приятелем. Аодан с немалым трудом уговорил Дея не забирать детей до казни Аниона. Барра понимал, почему тот стремился поскорее уехать: смерть брата простить не смог, к тому же никто не прислал весточку о смерти. Никто не знал о родне Анвелла, пока Анион не понял, что его дети почти — уже — сироты. «Вдруг выяснится, что виноват не Анион?» — Аодан, когда говорил это, размахивал руками. Лицо багровело. Вон как радел за детей. Своего не уберёг, а за чужих встал горой. Барра не замечал за ним такой черты. Пытался заполнить пустоту, заменить Невлина. — Не прикасайся к решётке, иначе окажешься рядом с другом! — предупредил стражник. Голос глухо прозвучал из-под закрытого шлема. Он указал пальцем, к какой камере идти. Барра стало не по себе. Его, не нежного брюхатого юношу, но рослого взрослого охотника, замутило от вони крысиного помёта, немытых тел и нечистот. В каземат не попадал воздух. Они с Аоданом должны гнить здесь за то, что убили сына. К горлу подступил ком, звяканье цепи дало понять — конечности Аниона скованны. Тот подошёл к решётке и уставился на приятеля. — Барра… Не ждал. Никого не ждал… — прозвучало хрипло. Выглядел некогда пышущий здоровьем кузнец плохо: похудел, лицо осунулось. Под глазами пролегли тени. Волосы остригли, чтобы не разводить вшей. Барра сглотнул горькую слюну. — Ну это ты зря. К тебе пробиться не так-то просто. Труднее мне развестись! — Он усмехнулся собственной неудачной шутке. — Дей приехал. Твои дети сыты, одеты и обстираны. Аодан помогает. — Аодан… — шепнул Анион, — передал весть. Смог. — Отправился к Дею Барра по просьбе мужа, но всякие обиды и ненужные уточнения — глупости. — Почему они здесь? Я хорошо знаю Дея. Он терпеть меня не мог и подзуживал братца не выходить за меня… — усмешка, — и ждать истинного. Он говорил, что заберёт моих детей, если истинный Анвелла не захочет их растить. Ему, пустоцвету, только в радость с ними возиться. Он говорил при мне, будто я наковальня, ничего не слышавшая и не чувствовавшая. Только… — горький смех, — я не бью тех, кто слабее. После этих слов перестало вериться, что кузнец убил мужа. — У тебя есть мысли, кто?.. — задал прямой вопрос Барра. — Я, и это чистая правда, — ответил Анион и покачал головой. — Когда перехватил письмо Анвелла брату, то взбесился. Злой был, перед гоном, а тут мольбы: «Не могу без младшего. Совесть мучит, как подумаю. Забери старших, пока не найду». Да лучше бы катился на все четыре стороны, но оставил детей мне! Но я для него стал досадной преградой, вещью, у которой не нужно ничего спрашивать. И… Не выдержал. Борода, прежде ухоженная и заплетённая в красивую косу, растрепалась. Кузнец сильно сдал. Как же сильно Барра его понимал! Для Аодана он стал вещью, заменой покойного Брендана. Для самого Барра муж стал досадной помехой. Сильно злился, когда сын умолял ничего не говорить. Казалось, если Аодан умрёт, то препятствие на пути к счастью исчезнет. Невлин погиб, потому что человек, родной, который мог бы поддержать, подтолкнул к смерти. Раньше эти мысли злили, теперь горько от них. Барра не верил, что время лечило. «С Анионом связался, потому что он не осудил и не пожалел. Упрёки выслушиваю спокойно, потому что знаю, что виноват, но от утешений мерзко. «Я бы поступил точно так же» и «Это лучше, чем позор» — отвратительно, от этого тошно», — признался Аодан, когда навестил — первый раз — Барра, чтобы попросить о помощи. Треклятые слухи. Барра был согласен и с Анионом, и с мужем, что дальше будет хуже, потому что несчастные малыши вырастут с клеймом детей мужеубийцы. Кар почти не высовывался из дома, Кеган искренне расстроился, когда портной передумал брать его в ученики. Бекан вертелся у ног Аодана, которому наплевать на слухи, самые маленькие ничего не понимали. Лучшее решение — увезти их. Благо было куда. Случись всё раньше, Барра бы не пустил на порог Аодана, не выслушал и узнал, что случилось с приятелем, много позже. Он окончательно убедился, что время лечит. Одиночество сказывалось: терялся рассудок, потому что нахлынувшую похоть не с кем унять (Барра чувствовал, как дичает), но былая ненависть улеглась. — Спасибо, что пришёл и сообщил о Дее. Теперь я смогу спокойно поспать! — Анион улыбнулся. Всего пары слов ему хватило, чтобы уснуть — хорошо если на соломе — безмятежно и крепко в тюрьме, куда попасть Барра никому бы не пожелал. Анион терпеть не мог Дея, но стал счастлив, что тот откликнулся, не оставил детей одних. Странные прихоти судьбы. — На выход! — скомандовал тюремщик. Барра, уходя, обернулся и взглянул на Аниона. Тот пристально посмотрел ему вслед, прижавшись лицом к решётке. Анвеллу завидовали: мужа, сильного, но который ни разу не ударил, надо было ещё поискать. Он не оценил это — и однажды обида вылезла наружу, ударила кувалдой, проломила череп, лишила жизни. Барра резко остановился, поняв, что погасил порыв желания убить Аодана, зная, что тот себе не простит смерть сына. — Ну что встал? Понравилось у нас? — съязвил тюремщик. Пожелал, чтобы одним ртом стало больше? Заключённых кормить надо. Аодан отдавал часть шкурок, Барра — часть добычи. Дань была не такая, чтобы протянуть ноги, но в любом случае оказывалась на чьём-то воротнике или столе. В тюрьмах держали недолго. Скоро казнь — нередкое представление в низах Калдера. Барра ускорил шаг, прошёл по длинному коридору, поднялся по винтовой лестнице. Ещё чуть-чуть — и он вдохнёт воздух, напоённый дымом, валившим из множества дымоходов. В лесу ему было куда легче, от копоти не першило горло. Продымлённый воздух показался блаженством после тюремных запахов. В висках застучало, в голове загудело. Барра пересёк квартал каменных домов, вышел на рынок, затем на площадь. Приметив, что проклятущего жреца нет, свернул. В раздумьях он проделал весь путь. И опомнился, осознав, что ноги принесли к дому, где он жил с семьёй. Дверь была открыта, Аодан возился во дворе. Рыжую голову прикрывала косынка. Казалось, сейчас выскочит Невлин и повиснет на шее. Барра вдохнёт его запах, притягательный… Не вдохнёт. Невлина нет. Он остался только в памяти. Прахом. Аодан выронил шкурку, которую расчёсывал, и испуганно уставился на мужа. Прошлое обмануло, вынудило ждать того, чего больше нет. Нужно прогнать его, впустить в жизнь настоящее, каким бы оно ни было тоскливым. Для этого — признать, что сына нет, чтобы проклятущие сны отступили, перестали терзать душу. Явь куда суровее, но правдивее. Жить придётся в ней и в настоящем, а не в прошлом и снах. Барра, не ведая, что творил, понёсся к дому. Препятствие не позволило войти в спальню сына. Он своими руками сделал пристройку, чтобы подросшему мальчишке было безмятежно в собственной постели, а не с родителями в тесноте. Теперь дверь заколочена. Барра разогнался и ударил в неё плечом. Бесполезно, он не зря выбрал крепкие доски. Петли, выкованные Анионом, держали на совесть. Аодан не пожалел ни гвоздей, ни сил. Ушибленное плечо заныло. Барра развернулся и направился к ящику. Аодан вытаращился на него, но не вмешался. Он опёрся на косяк и потеребил передник. Щипцы нашлись быстро. Выдрать гвозди нетрудно, силы прибавилось от ярости, от прилившей крови, в висках застучало. Собственный рык Барра услышал со стороны. В спальню он так яро ворвался, что едва не свалился. Дверь с громким стуком треснулась о стену. Поднялась туча пыли, что дало понять — здесь давно никто не жил. Будто прах на ветру. Барра уставился на кровать, затем снял укрывавшую её парусину. Засохшая кровь. От запаха сына, слабого, едва уловимого, затрепетали ноздри. От соломенного матраса, уже изъеденного насекомыми, пахло. Даже кровать почти превратилась в труху — стала прахом, как Невлин. Столько времени, но сын точно остался. Стал прахом, но по-прежнему заставлял сердце биться скорее, верхнюю губу — подрагивать. Вспомнилось, как Невлин всхлипывал, подрагивал от страсти, когда член, непривычно большой для него, входил в тугую плоть. Красивое зрелище, дивное. В штанах стало тесно: кровь прилила к чреслам. Хотелось похоронить истинного, но тот не желал умирать. Невлин рядом. Барра поднялся, взял его за руку и развернул лицом к стене, прижался грудью к спине, потёрся пахом о зад… и замер, разглядев метку — уже едва различимую, оставленную чужими клыками. Опомнился, когда острый локоть упёрся в живот. Рыжие пряди, запах, знакомый, но чуждый… Аодан. Барра едва не трахнул того, с кем хотел порвать раз и навсегда. Он часто прерывисто задышал, со лба стекла струйка пота. Он отвернулся и, бросив взгляд на ларь, открыл. Пусто, Аодан избавился от вещей сына. Вот откуда запах, Барра это понял, когда вынул рубашку из-под кровати, изъеденную молью, сшитую веснушчатыми руками для сына. Вспомнился Невлин, ключица и ямка, видневшиеся в вырезе, бьющаяся жила. Чёрные волосы прекрасно оттеняли серую ткань. Барра смял рубашку и прижался к ней лицом. Вдохнув, закрыл глаза и прошептал: — Уйди, прошу! Стань прахом! Глупо желать расстаться, когда запах бил в нос, когда в голову лезли воспоминания о сыне — как маленьком, так и повзрослевшем и притягательном, превратившем в прах и свою жизнь, и жизнь отца. Сильный, но чужой запах перебил сыновний. Аодан подошёл, но не осудил за мимолётную похоть, а постоял и обречённо посмотрел. Губы дрогнули. Он хотел что-то сказать, но не решался. — Мой и Брендана сын должен был стать твоим истинным, — голос надломился, — но у нас детей не было. Делай вывод. Веснушчатые руки затряслись, но испуг во взгляде блёклых глаз прошёл. Аодан выпил? Иначе как объяснить бред, что он услышал? Никакого постороннего запаха. Аодан трезв. — Жрец надоумил? — Барра усмехнулся и покачал головой. — И ты туда же — пьянь старую слушать? — Он помял руками рубашку. — Прибить его хочется, говнюка. Он наплёл, когда я встряхнул, что у нас с тобой одна линия жизни, поэтому не разводит. Да издевается он! Ткань с шелестом упала на пол. Барра не трогал стариков, но если бы его не оттолкнул стражник, то сдавил бы пальцы на дряблой шее. «Почему слово упыря так много значит?» — погоревал он. Хрыч решил поиздеваться над искалеченной семьёй. — …а ещё он сказал, что Анион заслужил смерть, потому что не имел права отнимать жизнь у мужа. Ему насрать, что порой люди не ведают, что творят. Ему насрать, что дети останутся круглыми сиротами. Захотел отнять жизнь во имя своего Джодока — вставил слово и отнял! В его бредни не поверю! — Барра посмотрел в потолок. Раньше Невлин проходился метлой по углам. Ниточка паутины подтвердила, что он превратился в прах. Крохотный паучок сполз вниз и повис. Мух дохлых в сеточке много. Окно закрыто, но они ухитрились залететь в комнату. Аодан поднял рубашку и развернул. Дрожь в руках скрыть не удалось. — Я долго не решался посмотреть на его вещи. Многие убийцы спокойно строят дом на костях тех, кого лишили жизни, мило улыбаются их родным, а я… Вещи сжёг, одну проглядел. Глупыш бросил рубашку под кровать, а я гадал, откуда запах, будто он жив. Не выдержал и… — покачал головой. — До сих пор натыкаюсь на чёрные волосы. Они везде. Не хочет он уходить отсюда. Поделом мне. — Не хочешь ты признать, что он стал прахом. Да, поделом, — согласился Барра. — Если бы оказался из тех, кто строит дом на костях, смотрит невинным взглядом и мило улыбается, то я бы прибил тебя в день похорон. Мне было нечего терять. Будто сейчас появилось что терять. Он о новой семье не задумывался. От мысли найти любовника и излить накопившуюся похоть, воротило. Вот что истинные творят, даже мёртвые. Бледный Аодан упорно рассматривал рубашку. Как радовался Невлин, когда подарил её, сшитую своими руками. Сожжёт, превратит в прах, как и всё другое, заколотит дверь и продолжит жить, как убийца, что выстроил дом на костях. Но мило улыбаться и невинно смотреть в чужие глаза не сможет, потому что не из той породы. Аодан сложил рубашку и бережно спрятал в сундук. — Как Анион? — заговорил он на отвлечённую тему. — Сам должен понимать, как себя чувствует тот, кто сидит в тюрьме! — Барра захотелось съязвить. — Понимаю. Мается не оттого, что в тюрьме. Совесть гложет. Так? — Аодан выпрямился и подошёл к мужу — настолько близко, что тот чётко разглядел метку, оставленную Бренданом, поблёкшую от времени. — Я догадывался, чувствовал, что его что-то гнетёт. Он ёрзал, сжимал кулаки, его губа дрожала. В глазах — грусть и стыд, когда говорил — врал, — что Анвелл уехал к своему истинному. — И ты молчал… — Барра не удивился. Он, приложивший руку к смерти сына, тоже бы ни слова никому не сказал. Потому что не из тех, кто, натворив дел, требовал от других чистоты помыслов. — Я молчал, — эхом повторил Аодан. — Жалел детей, которым он лгал, что папа их бросил, взращивал обиду в их душах. Хотелось вмешаться, но Анион — хороший отец, а ошибки бывают у всех. У многих они чудовищные. Барра, поняв, что сидит на кровати, на которой умер сын, поднялся. Аодан умолчал об убийстве. Трудно было предугадать, как повёл бы себя, если бы Анион убил мужа раньше, чем умер Невлин. Осудил бы — как пить дать. Аодан не порицал никого за блуд, потому что маялся, что предал память мужа. Он впитывал уроки, которые ему преподносила жизнь. Иные продолжали творить бесчинства и судить в подобном других. Барра и Невлину не повезло. Не посчастливилось и Аодану с Бренданом состариться вместе. Анвелл погиб, глупо и жестоко. Встретить истинного — счастье только в легендах. Но Анион не встретил свою пару, но ему суждено погибнуть. Аодан посмотрел снизу вверх прямо в лицо мужа. Он стоял так близко, что можно было разглядеть каждую прядь, каждую веснушку. И метку, оставленную Барра, яркую, несмотря на годы, хотя им суждено остаться парой из-за прихоти пьяницы, наговорившего нелепиц, мерзких и смердящих, точно гной. Жрец издевался. Он почти отнял у детей единственного родного человека. Кар и Кеган, старшие, привязанные к Анвеллу, возненавидели Аниона. Бекан плакал навзрыд и жалел отца, даже узнав всё. Самые маленькие ничего не понимали. «Отец — мразь, убившая папу», — вот что отложится в юных головках. Дей, обозлённый смертью брата, постарается внушить. Никто не узнает правды. Которую скрывать нельзя, как бы ни было больно. — Невлин попросил меня молчать. Он не хотел причинить тебе страдания, — поделился Барра и щёлкнул суставом пальца. — Ладно он, молоденький, но я-то, старый пень, забоялся правды. Забыл, что она лезет изо всех щелей, когда распухает. Он покинул комнату и глубоко вдохнул, чтобы перебить запах сына. Снаружи завывал ветер. — Шкурки! — вскрикнул Аодан и понёсся во двор. Барра усмехнулся. Как всегда, когда он жил здесь: муж, придавливавший тент камнями, чтобы в драгоценные кадки не нанесло песка. Барра оборвал мысли о сыне и, взяв со стола краюшку хлеба — знал, что Аодан не обидится, — покинул дом. Глаза заслезились от попавшего в них песка, голова раззуделась. Сильный ветер нёс песок, точно чей-то прах, вдаль. Прочь от тех, кто решил отпустить прошлое.