Дело о бывшем авроре

Осень, я, Лед и жесть в твоих глазах… Animal ДжаZ

— Можете спать спокойно, — легилимент, приятная молодая женщина, убрала палочку в карман халата. — Застрять там вам больше не грозит. Вообще, учитывая то, в каком состоянии вас привезли, вы восстановились очень быстро. А могли бы еще быстрее, если бы сами мне не мешали. — Профессиональная привычка. Она еще раз окинула его взглядом. — И вы уверены, что не хотите восстановить тот фрагмент? Боумен, Боумен… теперь он понимал, почему Боумен. — Уверен. На двенадцатый день в МАКУСА состоялся траурный прием для семей и близких погибших. Попытка поддержать народ, показать, что даже в дни опасности мы, жители Магической Америки — и далее по тексту. Исполняющий обязанности президента Хедж скормил общественности удобную полуправду, которая каким-то чудом даже прижилась: да, был бунт заключенных и Гриндевальд бежал, но никакого предательства изнутри, нет-нет. Статья в «Призраке» полностью приводила речи официальных лиц, включая Серафину Пиквери и мистера Артура Гернсбека, бывшего мэра Вашингтона, а ныне члена Конгресса. Грейвс знал его отдаленно: не настолько велик политический мир, чтобы в нем возникали новые фигуры. Серафина на фотографиях в газете держалась невозмутимо, непрошибаемо и поближе к Гернсбеку. Этих фактов было достаточно, чтобы понять: фаворит в президентской гонке уже намечен. Грейвс успокаивал себя тем, что он вступит в этот оркестр чуть позже. На тринадцатый день объявился Битти, который сделал две противоречивые вещи: объявил, что Грейвс свободен и достал из портфеля два широких браслета. — Я предупреждал, — хмуро сказал он в ответ на приподнявшиеся брови Грейвса. — Либо так, либо сиди здесь, сколько влезет. Ты свободен от подозрений насчет Гриндевальда, но ты все еще напал на аврора. Сопротивлялся Грейвс недолго и исключительно для проформы. Серафина уже не на его стороне, и к тому же, потеряла свою реальную власть, да и Битти вскоре покатится за ней следом. Так что подобные ограничения — самый оптимистичный вариант из всего, на что он мог рассчитывать. — А что насчет… — Да выпустил я твою Голдштейн, выпустил. Два дня уже как. Грейвс, который в это время вертел наручники на руках, пытаясь привыкнуть к их холодной тяжести, на секунду замер. Два дня назад? Если бы он вышел раньше, он бы устроил сидячую забастовку у главного входа МАКУСА, требуя, чтобы его пустили к ней, в камеру. Впрочем, скорее всего, Битти предупредил ее. И к тому же, дома она поступила в полное распоряжение Куини, а от той так просто не вырвешься… Так или иначе, в час дня он наконец-то оказался за пределами Кальдерон-Бут. Дверь за его спиной тут же растворилась, слившись со стеной, а сам он вдохнул такую пьянящую свободу, что закружилась голова. Осталось совсем чуть-чуть. Первым делом, конечно, нужно было привести себя в порядок. В маленькой квартире в Нижнем Ист-Сайде царил бардак, но это его не расстроило: он никогда всерьез не считал это место домом. Собирался долго и тщательно, одергивая себя каждый раз, как отслеживал излишнюю поспешность. Две недели ждал — не хватало теперь еще все испортить. Долго выбирал галстук и мимолетно пожалел, что оставил сам себе такой скудный выбор запонок: скорпионы и прочие звери остались где-то далеко, две жизни назад. Выйдя из дома два часа спустя, он заглянул в район Клермонт-парка. Рубашки ему тоже понадобятся новые, а там как раз живет прекрасная портниха. Портниха, как выяснилось, специализировалась на женском платье, заказ придется делать в другом месте… но ящик под лестницей он нашел именно там, где предполагал, и опустил в него письмо без всяких трудностей. Скорее всего, за ним следят, и не только посредством браслетов, и это самый безопасный способ отправить чемодан Скамандера, если только в нем еще есть что-то живое, в МАКУСА. Все же этот Ковальски действительно предусмотрителен. К маленькому домику с рядом аккуратных балконов он подходил почти полностью спокойным. На крыльце разговаривали две дамы почтенных лет, не забывая между репликами окидывать улицу взглядом профессиональных ищеек. Грейвс хотел решительно пройти мимо них внутрь, но в последний момент передумал и сделал вид, что заворачивает за угол. А что, она должна оценить юмор. Неспешными шагами он обошел дом и остановился. Это как последние несколько шагов до рождественской елки, под которой тебя ждет подарок. Как последние минуты особенно тяжелого рабочего дня, после которого — хороший стейк, бокал и сигара. Заслуженные. Более чем. Как в прошлый раз ему, в кокаиновом бреду, удалось аппарировать на эту лестницу и не покалечиться — загадка. Она оказалась чрезвычайно шаткой и узкой, и Грейвс, пытаясь удержать равновесие, чуть не ткнулся носом в стекло. Сетка кремового тюля заслоняла от него пустую гостиную. Он аккуратно постучал. Растрепанная черная голова возникла над спинкой дивана моментально, и его сердце пустилось в галоп. Голова еще несколько раз покрутилась туда-сюда, а потом Тина высунулась из-за дивана целиком, держа в руке палочку. Оконный замок щелкнул, и рама скользнула вверх. Нет, определенно, тогда, в невменяемом состоянии, он преодолел все эти преграды намного легче. Только когда обе его ноги прочно обосновались на паркете, он смог обратить все свое внимание на Тину. — Привет. Она стояла, так и не шелохнувшись, и смотрела на него с дикой смесью облегчения, любви и отчаяния. Как будто боялась открыть рот, чтобы не взорваться от противоречивых чувств. На ней было светлое платье с коротким рукавом — Грейвс и тогда видел ее в нем, в первый и единственный раз. Чтобы дать им обоим немного прийти в себя, он достал из кармана палочку и развернулся, закрывая окно. Пока он делал это, Тина будто бы немного овладела собой. — Привет. Как ей живется в этом новом мире? Плохо, разумеется. И все равно где-то в глубине души он надеялся на идиллическую сцену, в которой они при встрече кидались друг другу в объятья. Теперь же между ними была невидимая стена неловкости, которая всегда появляется после долгой разлуки: «А о чем вообще говорить?». Эту стену ему предстояло разрушить. Из всех чувств, которые отражались на ее лице, главным по-прежнему была растерянность. Как будто не прошло тринадцать дней — тринадцать долбаных, слишком долгих дней. Как будто после расставания в Бруклинском доме их внутренняя жизнь остановилась, они продолжали говорить с кем-то, следить за стрелками часов и датами на календаре, но делали все вполсилы, чтобы теперь, при встрече, начать искать ответы на настоящие вопросы. — Тебя выпустили. Какое тонкое наблюдение для аврора. Грейвс улыбнулся. — Оставили кое-что на память. Он поднял рукав, показывая браслет. Тина кивнула, ни капли не удивившись. — Я носила их в прошлом году. — Нужно придумать какие-нибудь интересные заклинания, чтобы наблюдателям не было скучно. Она вяло улыбнулась и опустила глаза, обхватывая собственные голые локти. Все еще очень несчастная. Все еще очень далекая. Грейвс сделал осторожный шаг вперед, пока не рискуя предпринять что-то большее. — Как ты? — Была на церемонии вчера. Ох, это она зря. — Такое ощущение, как будто они все надо мной издевались. Я подходила к ним, чтобы выразить поддержку, а они в ответ: «Он так много рассказывал о тебе». «Они» всегда имели много лиц. Родители, жены, дети. И они всегда говорили что-то такое. Грейвс взял руку Тины, аккуратно отцепляя пальцы от белого локтя, который они обнимали. Тина подняла на него взгляд. — У Питерса был брат, ты ведь знаешь, — Грейвс не помнил этого, но кивнул. — Он сказал: «Я всегда знал, что если Сэм и погибнет раньше времени, то вот так, героически». И я все время думаю. А что, если это действительно так. Что, если они все правы, а я ошиблась, неправильно все просчитала или просто сошла с ума и мне привиделось это, и я действительно… стреляла в невиновного человека? Слово «убила» она так и не смогла сказать. Ее тонкие пальцы безжизненно лежали в его ладони. — Ты ведь понимаешь, что это просто политика, правда? Политика, которая не имеет к тебе ни малейшего отношения. У них не хватает духу признать, что они снова ошиблись, снова упустили врага в самом сердце МАКУСА. Это только первая тайна из многих, которые нам предстоит хранить. Но если ты дашь ей взять над собой верх, ты сойдешь с ума. А этого я не позволю. Уголки ее губ снова коротко дернулись вверх, признавая его попытку что-то исправить. — Тебе не стоило туда ходить. — Наверное. Руки Тины легли на его спину. Все это время он даже себе боялся признаваться в том, насколько сильно хотел заключить ее в объятья. Все две недели, плюс еще одно проклятое утро. Конечно, это будет непросто. Она покорно положила голову на его плечо, но ее тело было напряженным, чужим. Все, через что Тине приходилось проходить сейчас, не могло не оставить следа. Камеры, которые они оба так хорошо знали, череда допросов, двадцать семь гробов — и освежеванная, вывернутая душа. Слишком далеко осталась гарлемская крыша и номер в Рэритане. У каждого свой лес, у каждого свое море. Но ничего. Теперь у них есть время. Он вспомнил чувство невероятной свободы, которое охватило его сегодня, когда он перешагнул порог больницы. Перед ними открывались такие невероятные перспективы! Им было о чем поговорить и помолчать, и совсем скоро она вернется. Его Тина, ласковая и нежная, в его руках… и на этот раз все будет хорошо. — Это ты убил Джима? Вопрос выстрелом прозвучал в тихой комнате. Миражная свобода свернулась в колючий бумажный комок, который застрял у него в горле. — Нет. Тина отодвинулась, пристально глядя на него. Шаг назад, который она сделала, был таким маленьким, что было видно, как темные радужки колеблются вправо и влево, когда она переводит взгляд. Словно гадает, в каком из его глаз спряталась ложь. — Только, пожалуйста, не ври. — Я не вру. И ведь он действительно не врал… Высвободившись из его рук, Тина принялась привычно прохаживаться из стороны в сторону, сжимая и разжимая кулаки. Нелепая надежда, которой он жил последние недели, все еще колебалась, не спеша уходить. Хорош же он, шел сюда спасителем и утешителем… а теперь ступал по очень тонкому льду. Не дожидаясь приглашения, Грейвс опустился на стул. Беседа предполагала быть тяжелой. — Я говорила с Гнарлаком. — Вот как? — О Чернилах, об очень редком противоядии, о гоблинских сделках… Грейвс слушал ее, скрестив руки и наклонив голову, внутри себя выстраивая линию защиты от всего, что он мог сейчас услышать. После того, как Серафина парой фраз чуть не вытрясла из него всю душу — он не был уверен, что ему достанет сил на еще один бой. Когда Тина взглянула на него, ожидая ответа, он пожал плечами: — Ну, эти сделки — довольно опасное занятие… — Персиваль, пожалуйста! — она вспыхнула мгновенно, взмахнув руками, и остановилась, глядя на него сверху вниз. — Ты можешь хотя бы раз быть откровенным до конца?! Неужели я даже этого не заслуживаю?! О да, она заслуживала. Но что бы он сейчас ни сказал, она обернет его слова против него самого. Это как на допросе, а уж в допросах он понимает. Отвечать конкретно на конкретно поставленные вопросы. Хочет злиться — пусть злится. Хочет кричать — пусть кричит. Сейчас это лучший вариант. — Знаешь, так глупо… я, наверное, и правда надеялась, что ты воспринимаешь меня всерьез, — она с видимым усилием проглотила еще какие-то слишком острые и искренние слова и попыталась спросить безразлично: — Почему ты не сказал мне? — Потому что ты была не готова это услышать. Я взял ответственность на себя и решил вопрос. Она стояла, качая головой, глядя на него неверящими глазами, а он смотрел прямо на нее, не отводя взгляда. Как и Серафина, она не хотела ответов. Она хотела жечь огнем, выкрикивая свою боль, выплескивая на него. И уж лучше бы она била его кулаками. — Я все-таки была права. Ты так легко распоряжаешься чужими жизнями, потому что тебе это нравится. Тебе просто… необходимо дергать кого-нибудь за ниточки. Грейвс медленно втянул воздух. Его щит трещал, но держался. Спокойно, спокойно, помни, что она не в себе… Он поднялся, засунув руки в карманы брюк, но не стал к ней приближаться. Остался стоять, так же прямо глядя на нее. — Я не распоряжаюсь чужими жизнями. Я принимаю решения. Сложные. И потом живу с их последствиями, — со временем он ведь станет видеть разбитое тело Стэнли Боумена реже, правда? — Это моя работа. Было ей до недавнего времени. — Было. О, как хорошо она знает его слабости. — В ответе за смерть Лоу только один человек, и мы оба знаем, что это не я и не ты. Точка. Какое имеет значение… — Да при чем здесь Лоу?! — она что было сил хлопнула ладонью по столу и остановилась, тяжело дыша, словно сама испугалась этого громкого звука. — Я вспомнила. Ты ведь расспрашивал меня о Джиме тогда, в самый первый вечер. И это я навела тебя на мысль о Ред Хук, да? — Да. — Да… И когда ты сказал, что мы просто обязаны пойти в Аврорат, тебе не пришло в голову сказать мне, почему, — она обхватила себя за плечи дрожащими руками. — И… потом тоже. Зачем ты… вообще… зачем?.. Она снова взмахнула руками и запнулась, сморщившись, будто ей даже вспоминать об этом было больно. «Потом», это несчастное счастливое «потом», и так изгаженное донельзя, отдалялось все больше, превращалось в старую фотографию, которая медленно догорала вместе с остатками возможного будущего. — Тина… — Не трогай меня! Слова исчерпали себя. Они были бесполезными, как музыка для глухого, и Грейвс, хватаясь за последнюю надежду, опять протянул к ней руку, но Тина отпрянула от нее, как от мерзкого таракана или ядовитой змеи. Все свои дипломатические силы Грейвс истратил задолго до того, как поднялся в эту квартиру. Он думал… какое там, он был уверен, что здесь ему уже незачем притворяться. И оказался в тупике. Загнанный и запертый, в патовой ситуации, из которой нельзя было сделать ни единого шага, он смотрел, как Тина мечется по комнате, заламывая руки, точно актриса в кино. И он жалел ее, на самом деле жалел. Но будь ей тысячу раз больно, она не имела права поступать с ним так. Только не после того — только не за то, что он сделал. — Могла бы сказать спасибо. — Спасибо. — Пожалуйста. Женщины. Всегда видят только то, что хотят. — Ты должен был мне сказать, — негромко, с нажимом поговорила она, глядя в пол. — И что? — он развел руками. — Что бы изменилось? Я слушаю тебя. Внимательно слушаю, — она подняла голову, упрямо стискивая зубы. — Ты знаешь способ отыграть назад гоблинскую сделку? — Нет, но… — Тогда вопрос закрыт. Беспочвенные упреки и твердое осознание своей правоты придавали ему сил. Даже слишком много: голос начал подводить и становился все громче. — Я… хотела… — Тина запнулась на полуслове и захлебнулась воздухом. Остановилась, прикрыв рукой блестящие глаза. Выбрала что-то другое. — А если бы у тебя не получилось? Если бы тебя поймали? Если бы тебя отправили на казнь? Ты правда хотел, чтобы каждый день своей гребаной жизни я думала о том, что ты погиб из-за меня? Грейвс хмыкнул. — Поверь, ты бы ничего не узнала. — Конечно! Тина должна знать только то, что ей положено. Кажется, я это уже слышала и не раз. Замечательная тактика. — Чем дольше продолжается этот разговор, тем больше я в этом убеждаюсь. Я шел умирать, и знаешь, мне очень хотелось перед смертью запомнить что-нибудь хорошее, а не… — он обрисовал ладонью круг в воздухе, словно заключая в него эту сцену, которая с каждой секундой становилась все более и более безобразной. — Вот это. Она снова замолчала, а когда заговорила, голос ее был намного тише и не предвещал ничего хорошего. — А. Перед смертью не надышишься, да? Хитрые, изобретательные, извилистые пути женской логики были непостижимы. Грейвс был признан виновным и приговорен еще до того, как постучал в окно. Если сейчас она объявит, что он воспользовался ей как женщиной, это будет верхом идиотизма. — Зачем ты пришел? Несколько минут назад он ответил бы на этот вопрос честно. — Да я уже и сам не знаю. В комнате стало так тихо, что Грейвс впервые осознал, как громко и яростно они спорили. Так громко, что скоро в эту тоненькую дверь начнет колотить миссис Эспозито, которая получит исчерпывающее доказательство для всех своих подозрений. Но ему было плевать. Прямо сейчас они с Тиной своими руками разносили последнюю надежду на маленькое светлое воспоминание во всей этой короткой, поганой истории. — Что ж, мы вроде бы ничего друг другу не должны, да? Раньше она не умела играть в эту игру — в этот холодный голос и внешнюю невозмутимость, и железное умение стоять на своем. Все. Догорело. — Серьезно? — то, что сейчас разрывало его на куски изнутри, впивалось когтями и потрошило, вылилось в холодную, злую, недоверчивую улыбку. — Тина, серьезно? Где-то внутри него еще разумный, печальный, уставший голос умолял: «Скажи, что-нибудь, соври, скажи, что больше не будешь так делать, но только не…». Она пожалеет об этом. Как только за ним закроется дверь, она сразу же начнет об этом жалеть, изгрызет все подушки в доме и волосы себе повыдергивает, но… Бруклинский дом, Питерс, МАКУСА — все самые кошмарные воспоминания отступили на задний план. Тина смотрела на улыбку, которая так и застыла на лице Грейвса, и с ужасом и болью осознавала, что он никогда не поймет. «Есть вещи, о которых я никогда не смогу тебе рассказать», — но эта вещь имела к ней прямое отношение. Проклятье, до чего же четко она помнит каждую минуту из этих нескольких дней, проведенных в Рэритане. Таких счастливых дней, когда она думала, что они заодно. «Я хотела быть с тобой!». По-настоящему. Разделить с ним эту боль и страх, раз уж она стала им виной. Если бы он сказал ей… если ему действительно было страшно идти туда, «идти умирать»… Она обняла бы его так крепко, как только умеет. Она целовала бы его лицо и гладила по волосам. Да, она пришла бы в ужас, но они сели бы снова, как тогда, на крыше, держась за руки, и обязательно придумали бы что-нибудь вместе. Она не знает, что, но обязательно… Даже если ей, дуре, несказанно повезло, раз он пришел сюда. Даже если случилось чудо и их история может быть большим, чем одна ночь «перед смертью, чтобы запомнить что-то хорошее». Он начал это расследование втайне от нее, хотя в глаза обещал ничего не делать, он незаметно вытягивал у нее информацию о Джиме, он использовал ее, когда они шли к Стаффорду — и он будет делать это всегда. Даже если ради ее блага. И это невыносимо. Лучше отрубить руку разом, чем всю жизнь мучиться от проклятия, которое приносит боль. Она пожалеет об этом. Их взгляды столкнулись на середине комнаты, как два заклинания. Во всех битвах с ней он неизбежно одерживал победу — силой, убедительностью или хитростью. На сей раз она тоже опустила глаза первой. — Я не могу тебя видеть сейчас. Уходи, пожалуйста. Ему не нужно было повторять дважды. Вышел Грейвс через дверь — спокойно и даже с достоинством. Но потом один за другим, все быстрее, полетели перед глазами лестничные пролеты, хлопнула входная дверь за спиной. Мелькнули и остались далеко позади распахнутые, полные тревоги глаза Куини, и лишь через несколько секунд, старательно обходя лужи, Грейвс запоздало удивился, как она удержалась на ногах, почему ее, такого сильного легилимента, не сбили с ног чувства, которые он не успевал не то что сдерживать — даже осознавать и давать им имена. Обида. Злость. Боль. Все то, что он не заслужил. Все то, что у него осталось.