Забывшие боги

Если бы стены умели кричать, то он бы оглох от количества мотивирующих цитат, которыми они были исписаны, да и фотографии, что висели рядом, были им подстать: позитивные, яркие, неуместно жизнерадостные в этом лишенном красок городе. От одного их вида незнакомец ощутил неконтролируемый приступ тошноты. Однако, взгляда он не отвел и продолжил стоически разглядывать многочисленные селфи счастливых кофеманов, не переставая бормотать себе под нос, словно ведя беседу с невидимым собеседником. За исключением этой странности, ничего особенного на первый взгляд в нем не было: смуглая от загара кожа, аккуратная с проседью бороденка, зачесанные назад волосы и темно-синий костюмчик, слегка примятый, словно этот мужичок только что вышел из полного автобуса. Однако, стоило только проявить чуть больше внимания, как странности начинали вылазить из него словно черти из табакерки, при том только условии, что табакерка та была бесконечна. Держался он в костюме словно чихухахуа, на которого заботливые хозяева впервые напялили куртку, лицо его было словно выточено из дерева и мелкие искры пробегали в бороде всякий раз, как незнакомец чесал щеку длинными заостренными ногтями. В общем, интересный был субъект, хоть и чересчур нервный. То, что люди ласково называли «кофейня», испугало его так, как это не удалось сделать и великому змею. Узнав об этом, чешуйчатый бы обиделся, но время, когда люди и боги больше всего боялись хтонических чудовищ, давно прошло — настала эпоха соцсетей и социальной неловкости. — Что будете заказывать? — добродушно спросил бариста. Мужчина промямлил что-то невразумительное и наконец-то перевел взгляд на меню. Немного подумав, он раскрыл кулак, в котором обнаружилось несколько мятых сотен, и сказал со странным едва уловимым акцентом: — Здесь у вас кофей продается? При всем уважении к незнакомцу и мыслительным процессам, происходившим в его голове, светлая мысль купить кофе принадлежала не ему. Да и на любителя кофе, при всем уважении, он совсем не был похож. — Сначала кофе купи, об остальном потом думать будешь. — еще звучал в его голове добродушный голос мистера И. И вот теперь он, как последний балбес, пытался расплатиться этими неудобными деньгами, так и норовящими порваться о старые ногти. Если бы не помощь баристы, то занятие это грозилось бы растянуться на весь день. Все тот же мистер И. говорил, что если хочешь не привлекать к себе внимания, то нужно брать кофе в стаканчике из бумаги (в идеале черный, как уголь, эспрессо), но для дилетантов и отставных богов сойдет и любая другая кофеиносодержащая бурда с кучей подсластителей. С этим оплотом капитализма в руках люди скорее примут его за своего. По их разумению, потусторонним силам кофе пить не полагалось, как не полагалась и ходить средь бела дня, недоуменно оглядываясь на рекламу ипотеки для молодых семей. Мистер И. вообще много говорил о кофе: приводил его в пример, приписывал невероятные заслуги или просто напевал очередную кофейную песенку собственного сочинения. Характер у него был легкий как перо на ветру, а печаль тяжела как наковальня кузнеца. Развеселить его могла любая малость, но больших компаний он не любил, и потому предпочитал общаться с каждым поодиночке. В этом они были похожи. Старый и новый бог. Подставив лицо трепетным языкам ветра, Перун смутно сознавал, что опять наломал дров, но то печенье с дыркой пахло все же лучше черной жижи, да и выглядело тоже. Во всяком случае, свободу воли ему вернули еще при выходе вместе с горсткой желудей и краткой инструкцией под многообещающим названием «Как жить среди людей и не палиться». На этом первом приключении деньги благополучно закончились. Перун в очередной раз похлопал себя по карманам, но не нашел там ничего, кроме пары желудей, клочка бумаги и ветоши воспоминаний. Конечно же, то была ложь: желудь был только один, а ветошь и вовсе отсутствовала, просто словосочетание красивое, хоть и бессмысленное. Последние пару сотен лет слова были единственным его развлечением. Сначала он играл с ними словно малое дитя, то строя из них невообразимые истории о чудовищах и героях, то разрушая до самого основания, пока в конце не оставалось одно единственное слово «смерть». Затем ему это наскучило, и он принялся плести из слов затейливые кружева из ярких, сочных, как переспелый плод, таявших на языке как мед диких пчел, сладких как поцелуй сказок, не имевших ни начала, ни конца. Однако, сейчас все, что бы он ни придумал, казалось ему несусветной глупостью. От печенья быстро захотелось пить и, ко всему прочему, Перун понятия не имел, как долго придется искать нужный дом. Но все это были несущественные мелочи по сравнению с этим новым ощущением безбрежности окружающего мира, с его воем машин, разноцветием новых слов и лиц, с боем пытающегося втиснуться в узкие недра его сердца. Ноги вели и вели вперед, несмотря на всю тяжесть мыслей, не оставляя следов на сером полотне дороги. Эта новая метафора нравилась ему еще меньше: не было должной глубины и глубины вообще. Слова ради слов, к которым прибегаешь, чтобы не думать о главном. Не нравился ему этот мелочный подход, но ничего другого у него не было. Так, шепча себе под нос ругательства вперемежку со стихами, языческий бог уверенно форсировал улицы двадцать первого века. Хоть указ о досрочном освобождении из ада всех богов вступил в силу уже давно и был заверен всеми возможными печатями, что только нашлись в небесной канцелярии, на практике потребовались годы, чтобы воплотить его в жизнь. Теперь как никогда прежде они вольны были жить на специально отведенной территории и вольны были умереть, если таковое желание возникнет. Этот последний пункт его особенно заинтересовал. Вязкий аромат какого-то безумного и явно нездешнего происхождения внушал опасные мысли и заставлял чувствовать себя неуютно в собственных телах, но видеть его источник прохожие не могли, как не могли и попытаться дать ему хотя бы смутное определение. Перун слегка затормозил. Не хотелось ему быть навязчивым, но у ног была своя воля, и, конечно же, то было лишь дурацким оправданием подсознательного желания поговорить с родной душой. На этом месте дорога разветвлялась, и ее левый рукав утыкался в приземистое здание, обклеенное зелеными огнями. В этот утренний час двери его уже были закрыты, а музыка давно потушена, но того, кто танцевал со светом его огней, не заботило ни то, ни другое. Одежда безумца, танцевавшего на пустой улице, была воплощением всего рваного, выцветшего и устаревшего, что когда-либо носили люди. Дико позвякивали многочисленные цепи и кулоны сломанной бижутерии, а медно-рыжие дреды волочились по пыли как крысиные хвосты. Вот незнакомец вытянул тонкую бледную руку, словно здороваясь с солнцем, и вновь пустился в пляс. А танцевал он столь заразительно, что Перун и сам не заметил, как принялся постукивать ногой в такт несуществующей мелодии. Заметив его, танцор всколыхнулся как трава на ветру. Хлопнули полы пальто, когда он подлетел к громовержцу и, схватив его за руку, принялся торопливо ее трясти. — Очень приятно, Вельва, ты-то мне и нужен, ну-ка зацени. Нарушая и без того попранные законы приличия, Вельва вставила в его уши пару покрытых трещинами наушников. В голове Перуна тут же разверзлись врата хаоса, словно банда разбойников задалась целью разбить каждое слово одним из своих музыкальных инструментов. И лишь потом, привыкнув к громкости и ритму, он смог в этом разбое узнать некоторые почти знакомые слова. — Как… интересно, и о чем же они поют? — О моих шалопаях щебечут, все-то им Рагнарек подавай! Ну, ничего, скоро нам всем такой Рагнарек будет просто заглядение. Велес славный, но сильно-то ты не грусти. Вельва прослезилась и, похлопав Перуна по плечу, отодвинулась на более почтительное расстояние. То, что с первого взгляда Перун принял за шарф, оказалось змеей, что мирно лежала на плечах прорицательницы. — Хочешь, расскажу про местное привидение? Бедная тварь дрожащая до сих пор думает, что право имеет, но это веселая история, зуб даю, даже два. Перун отодвинул руку с протянутыми зубами, но обрывать разговор не спешил. — Нет, но я был бы рад, если бы ты мне подсказала, где стоит этот дом. Он расправил комок бумаги, ни на что особо не надеясь, но совсем отказаться от надежды было невозможно, это же один из пунктов договора, черт бы его побрал. Вельва вновь приблизилась и, едва взглянув на адрес, тут же вынеса вердикт. — Эх, куда ж вас всех девать, паразитусы обыкновениусы. Да ну к лешему это начальство, чтоб эти хм… сами себя в эти дыры селили. — Так ты знаешь, где искать? — Так-с, клубка нет, но чем богаты… Да не дуйся ты, как могу, объясню. Вот сейчас иди к развилке дорог, а дальше налево, пока не увидишь оранжевые дома. Первый из них твой. — А дальше? — Будущее сегодня мне видеть лень, ты уж не обессудь, сам как-нибудь разберешься. Точно только то, что годик твой пролетит незаметно, и меч почисти еще, Релунд грязь терпеть не может, им же тебе потом по башке дурной и прилетит. Поняв, что более внятного ответа ему не дождаться, Перун приподнял шляпу и похромал по указанному направлению, лишь бы быть подальше от этих прирученных зеленых молний и дикой музыки с тяжелым смыслом. Обернулся Перун лишь раз, да и то чтобы только удостовериться, не примерещился ли ему хвост, или это бурлящие потоки фантазии опять дали о себе знать. Он знал, что северяне странные, но чтобы настолько… Будь он сделан из мяса, желудь, сжимаемый в руке, уже давно бы стал скользким от страха, когда оранжевые дома замаячили на горизонте. Глядя на эту облепленную замызганными объявлениями дверь, Перун испытывал странное удовлетворение. Скоро все закончится. Не долго думая, громовержец нажал на инициал друга, порадовавшись, что не зря учил алфавит, и стал ждать ответа. Однако, ничего не происходило, пока, в конце концов, он не понял, что без участия цифр буква не сработает. Безуспешно пробуя разные комбинации, Перун уже почти дошел до той стадии гнева, сулившей ссылку в земли более безрадостные, чем ад, но благодаря своевременному звонку одного сердобольного доброжелателя случиться этому было не суждено. — Лучше бы спросил, какая погода, да и «сезам откройся» на худой конец тоже бы сгодился. У подножия ступенек стоял Велес, слегка раздобревший, но узнаваемый так легко, словно промелькнувшие столетия были лишь отвратительным тусклым сном. Говорить что-либо было бесполезно, Перун лишь принял часть шуршащих пакетов и последовал вслед за другом. Дом апельсинового цвета со всеми его жителями завелся в этом районе автомоек, заводских складов и клубов еще совсем недавно и потому чувствовал себя крайне неуверенно в этой чуждой для себя среде. Неуверенно настолько, что, вопреки всем планам, чертежам и здравому смыслу, содержал в себе не семнадцать, а восемнадцать этажей. И новые жильцы не замедлили появиться. — Погоди-ка, с сигнализации сниму. — пробормотал Велес, вручая остаток пакетов перед тем, как скрыться за очередной железной дверью. В самой квартире было зелено и пыльно, да и количество котов и прочей живности давало о себе знать. Но еще там было много полок, а на них громоздились книги разных размеров и мастей, тусклые камешки, пара-тройка свитков и целое море кассет с белесыми от частого употребления краями. Лежал среди них и меч Перуна, потускневший от скопившейся на нем пыли. — Я тебе собрал всякого, может, интересно будет. — Спасибо. — Помочь не поможет, по себе знаю, но хоть развлечет. Ты что-нибудь припомнил… там? В вопросе Велеса таилась скрытая надежда. Проблемы с памятью были их общей болью. Как оказалось, она напрямую зависела от веры людей в них, но вера та быстро иссякла без непосредственного участия богов в их жизни. — Нет, только придумал. — попробовал отшутиться Перун, но невеселая та была шутка. Время снова потекло неумолимо и незаметно. Велес постарался на славу — подборка была внушительная, но чем больше Перун читал и смотрел, тем мрачнее становился. Да, мир стал еще величественнее и прекрасней, до краев переполнился новыми идеями и удовольствиями, но ему в нем места уже не находилось, и даже те места, что могли бы подойти, давно уже были заняты другими. Поэтому не обошлось и без зависти. Он завидовал Тору и завидовал Одину, завидовал тому, что они остались собой, тому, что они по-прежнему были любимы людьми, тому, что у них были валькирии и уважение, а у него лишь старый кот и боль в костях. Худшим же из открытий стало то, что о нем самом не сохранилось ни песен, ни легенд, лишь грубое вытесанное из дерева подобие, проклинающее и бессловесное. Под конец изысканий он довел себя до того, что даже не выходил из квартиры, чтобы в очередной раз не сталкиваться с упреками Горя-злочастия, оккупировавшего подъездную скамейку в образе особо злобной старухи. Не хотелось ему и дальше коротать дни наедине со своими мыслями в тускнеющей от безделия оболочке, и не хотелось потакать причудам жирного кота, вознамерившегося распустить его любимый свитер, но иного пути он не знал. Когда не знаешь себя, нужно узнавать мир, узнав же мир, узнаешь и себя. Какие дешевые слова, но это лучшее, до чего он додумался за отмеренный годом срок. Когда последняя метафорическая песчинка рухнула в пустоту, он стер ворох снов с лица и, сняв кота с головы, встал с кровати. Долгие минуты разглядывал он легкий налет ржавчины на мече, а затем принялся его чистить. То, что забыл разум, помнили руки, и вот древний клинок засверкал как вода пол солнцем. Кафе в ретро стиле, чертовски хороший чай и постер космической одиссеи напротив их столика. Она заказала вино неизвестного ему сорта. Серые глаза обитателя Вальгаллы, живущего ради пиров и битв, готового умереть ради призрака славы и снова воскреснуть, чтобы пожать руки недавним врагам, пытливо разглядывали собеседника. С ней было хорошо вот так сидеть. Глупая мечта увидеть перед смертью одну из валькирий сбылась ценой меча, что был ему давно не нужен. неплохая сделка, если задуматься. Валькирия была рада купить меч, но все же немногословна, зубы в крови от помады (или нет?), тонкие пальцы барабанили по столешнице, в нетерпении ожидая, когда смогут прикоснуться к рукоятке. С горькой усмешкой Перун вспомнил о том, что сказала ему Вельва тем утром. Уже тогда она знала, чем кончится его история. Лезвие клинка еще не забыло прежнего хозяина, когда он подарил его, нарочно растягивая каждый миг. Была весна. Единственным, что он помнил из прежней жизни, был смутный образ, скорее всего, додуманный уже в аду. Змей и резкий усиленный дождем запах стали, огонь в руке и звук, похожий на удар меча о щит. Снова молния. Не философ. Не затворник. Не любитель кофе. Не Воин. Никто. — Меч славный, я буду заботиться о нем. — Ничуть в этом не сомневаюсь. Перун заказал себе кофе, и попытался рассказать валькирии о собственной философии, до которой дошел, пока жил у Велеса. Кофе оказался горьким, валькирия равнодушной. Поняв, что меч ей гораздо интересней, чем его бывший хозяин, Перун вежливо попрощался и поднялся из-за стола. Вопрос Релунд порядком озадачил громовержца. — Я здесь каждую пятницу, кофе ненавижу, пафосных идиотов тем более, но, если придешь, буду рада. Ты ведь придешь? Вперед и только вперед: мимо улицы, где нельзя ездить машинам, мимо бывших конюшен, мимо будущих дворцов, мимо знака «Остановка запрещена» к знаку «Главная дорога», а потом по мосту до кладбища, пока то не кончится, сменившись почти безграничным лесом. Желудь надо спрятать в земле — лучше стать стихией, первозданной и бездумной, чем недочеловеком, которым его сделали собственная слабость и столетия людского равнодушия. Такова была его воля. В этой жизни места ему не нашлось. — Знаешь, эта грустная моська тебе не к лицу, сними ее и выбрось куда подальше. Мистер И. уже устроился на поваленном дереве с вездесущим термосом в руке. В термосе, конечно же, был кофе. — Обо мне даже паршивого стиха не осталось, даже у местных домовых биографии по шесть томов. — О да, читал я эти шедевры, гениально, ничего не скажешь. А ты, как оказалось, самый настоящий нытик. Воспитываешь, воспитываешь, а потом бац и самоубийство. — Ты сам дал мне выбор. — Как дал, так и могу забрать, я у нас весьма непостоянный персонаж. Хочешь паршивый стишок? Замечательно, вот сам и напиши его. Нечего на других работу перекладывать. Знаю, что хочешь возразить, что, мол, никто тебя бедного не любит, лучший друг дальше горшка цветов не видит, а валькирии как на пустое место смотрят. Ну так открою тебе секрет: они на всех так смотрят, ничего не попишешь — профдеформация — Им легко, у них есть воспоминания о себе. — Знаю я эти ваши воспоминания, наполовину придуманные, наполовину искаженные. Из мистера И. спорщик был никакой, да и как можно спорить с тем, кто может свести все твои усилия на нет одним лишь порывом своей мысли. — Ты же знаешь, чем хочешь заниматься? Боишься и тут оказаться неудачником, проигравшим? Ну так ты уже проиграл, когда так решил. Возмущению Перуна не было предела. — Вот возьму да напишу. — проворчал он. — Воля твоя, но ты уж определись: помирать или писать ты собрался. — сказал мистер И., поднимая термос в его честь. Тем, казавшимся бесконечно долгим днем, все-таки умер один воин, очень старый и грустный, а родился писатель, почти сказочник, тоже старый и грустный, но все еще не любящий кофе. И вот первое, что он написал: Город как город, серый, потрепанный как бродячий пес. Мне здесь жить, возможно, до конца своих дней. Он вечно рассказывает о себе небылицы, словно хочет показаться лучше и загадочной, чем есть на самом деле. В этом мы с ним похожи. И я решил его разоблачить, рассказать, как обстоят дела на самом деле, чтобы доказать самому себе и другим, что я не такой. Все истории, всех богов и людей, что жили в клетках его домов я собирал, со скрупулезной точностью, отделяя правду от лжи. Но, пока я писал эту летопись, случилось чудо, и я полюбил этот город, погрязший в россказнях о подземных ходах, ранимых привидениях, разбойниках и их сокровищах, подземных храмах, что стоят посередине озера, до которого никак не могут добраться вездесущие сотрудники НКВД. Все эти истории были вызваны из небытия с одной лишь целью: напустить очарования на этот тихий серый край приземистых домов и скользких от снега улиц, так отчаянно жаждущий хотя бы отчасти сравниться со своими более успешными соседями. И я помогу ему в этом чем могу. Помогу потому, что о нем забыли, как забыли когда-то обо мне, потому потому, что иначе нельзя; невозможно.