Маркитантка

      Сегодня. Это произойдёт сегодня. Голова в мешке или свёрнутая шея, — дальше этого выбора дорога не шла. Она просто заканчивалась. Обрывалась вместе с куском земли, и крутой обрыв уходил далеко в бездну, чёрную пасть, кишащую мерзкими тварями. Девушка дрожала от леденящего душу страха грядущей смерти, ощущая край этой бездны всем своим существом. Боже, как мало осталось… Вскоре, когда солнце будет в зените. В темнице отсутвовали напрочь времена года, день и ночь, но суета стражников подсказывала, что утро наступило давно. О, так немного до суда! Девушка обернулась и увидела Готье, который битый час лежал на каменном полу, забившись в угол, словно в надежде найти укрытие от твёрдой руки палача. Глаза его потемнели, а посиневшие уста не вымолвили ни слова после причитаний на складе. «Сначала суд, — постоянно повторяла у себя в голове девушка, поправляя куски платья, сползающие вниз и несколько открывая части её бледно-жёлтого тела. — Затем казнь. Голова в мешке или свёрнутая шея».       Ближе к полудню тюрьму посетили два рыцаря с вышитыми гербами Франции на груди и гербами Парижа на спине. Лязганье ржавой решётки дало знак заключённым, и девушка, словно забыв как ходить, медленно плелась размокшими башмаками по ледяному полу темницы. Казалось, что она вот-вот упадёт. Однако вскоре сырой мрак сменился тусклым свечением факелов, а уже через несколько минут подъёма по лестнице в лица заключённых ударил яркий белый свет. Звеня цепями, пытаясь смахнуть навернувшиеся слёзы, девушка очень медленно ковыляла вслед за высоким солдатом, сжимающим её предплечье железной хваткой. Даже если бы она попыталась сейчас вырваться и побежать куда-нибудь подальше от всего этого, эта тяжёлая и сильная рука не дала бы осуществить сей дерзкий план. Войдя в помещение, она несколько привыкла к настолько яркому после заточения освещению и постепенно разглядела за маленькими колоннами лица людей, смотрящих на неё так, как обычно смотрят хищные звери на травоядных животных. Однако среди стаи было всего две овцы, и каждый волк словно бы хотел оттяпать от них по приличному куску. Или же просто они хотели подавить, чтобы затмить чужими страданиями невзгоды собственных жизней.       Выйдя вперёд, окружённая людьми, находящимися за нависшими над ней карнизами, перед которыми были огромные колонны от пола до прямого горизонтального потолка, девушка обратила свой взор вперёд. Помещение казалось для неё сейчас давящим на всё её жалкое существование. И без того высокий потолок, опирающийся на колонны, казался теперь просто громадным, готовым в каждую секунду обрушиться и задавить грешника своей многовековой тяжестью. Серые стены, казалось, вот-вот сдвинутся и раздавят её бренную оболочку. Каждый фрагмент помещения готов был обрушить весь свой гнев на казавшуюся самой себе жалкой девушку.       Сегодня зал суда выглядит не лишённым изысков современной обеспеченности — золотые стены и потолки обрамляли белые колонны, которые упирались в потолок с живописными изображениями.       Люди нервно и озадаченно переглядывались — шло время, солнце полностью осветило остров Сите, однако суда всё не было, ровно как и не было судьи. Приставы тихо переговаривались, их грубые низкие голоса затерялись в гоготе толпы, обладатели которого разделились наглядно на два лагеря:  — Хотим суда!  — Казнить дезертиров!       Спустя некоторое время наружная дверь всё же отворилась, и к судейскому столу взошёл высокий мужчина с острыми чертами лица. Он сел неторопливо и, хоть в тусклом лице его читалась старость, своим видом сумел передать всему залу свои силу и величие одним только видом расправленных плечей и откинутой назад головой. Первое, что отметила девушка, когда тот оказался в её поле зрения — величественные и властные, но затянутый пеленой нелёгкой думы глаза, над которыми вопросительно и оценивающе вздёрнулись угольно-чёрные брови, когда те обратились к стопке бумаг на столе.  — Имя подсудимой. — изучая дело маркитантки, произнёс он, и его низкий хрипловатый голос разнёсся по всему залу, затыкая остатки слушателей, которые всё ещё считали необходимым обсудить его длительное и возмутительное опоздание. Ответа на его вопрос не последовало. Казалось, прошло несколько минут, люди вопросительно смотрели то на судью, то на маркитантку, то на друг друга и шептались. Лишь мужчина, Готье и девушка, дрожащая, как осина были абсолютно безмолвны. Тем не менее, судья наконец неохотно оторвал взгляд от стола, и его тёмный взор, напоминающий омут, нацелился на лицо подсудимой. От этого взгляда любому оказавшемуся сейчас на месте подсудимой хотелось бы провалиться под пол и заключить там себя до конца дней своих.  — Имя подсудимой, — повторил он, подняв голос. — Вы помните Ваше имя, подсудимая? Бывают такие моменты, когда от страха вы едва ли можете вспомнить, как вас зовут, откуда вы и другие до идиотского простые вещи, и случайные слова начинают выпадать из потерявших контроль уст. Именно это и случилось с девушкой, которая неуверенно произесла:  — Эмма.  — Ну, а фамилия?  — Симон. Судья странно заёрзал на стуле, стараясь устроиться поудобнее, чем вызвал новую волну обсуждений среди присяжных. Когда его, как ни странно, почти безучастный взгляд упал на трибуну ответчика, он словно бы нащупал твёрдую основу и покрылся невидимой коркой льда, — твёрдой и непробиваемой, обжигающей холодом любого, кто готов в подобный час на них взглянуть. Морозное покалывание девушка же ощущала даже тогда, когда опустила взгляд в пол.  — Я впервые слышу такое сочетание имени и фамилии, — произнёс судья, выгнув бровь. Он явно хотел полюбопытствовать, однако был вынужден вернуться к условностям. К суровому потемневшему взгляду примешалось отвращение, когда он впервые оценил внешний вид подсудимой. — Ваш возраст?  — Двадцать лет…  — Ваше звание? Эмма, по прежнему делая вид, будто бы что-то не без интереса рассматривала на полу, пожала плечами.  — Итак, Эмма Симон, — мужчина откинулся на стуле, вперив взгляд куда-то выше головы маркитанки. — Вы обвиняетесь в дезертирстве его честью, — судья как-то по особенному подчеркнул слово «честью» — мэтром Фурнье. Вы хотите опровергнуть это обвинение? Делать было нечего. Это была клетка, построенная из колонн и людей, которые жадно смотрели на неё с карнизов, чуть ли не перегибаясь через них, словно готовые в любой момент разорвать на части. Не было особо значимой разницы между тем, чтобы сказать «да» и подвергнуть себя ярости толпы и судьи; и тем, чтобы сказать «нет» — и согласиться с несправедливыми обвинениями, тем самым позволив себе быть оболганной и взять в руки билет на тот свет. Однако оба варианта заканчивались одинаково. Эмма молча покачала головой. Ноги её подкашивались, а её ступни дрожали от холода, который излучал пол помещения и чувствовавшийся даже через стёртые башмаки.  — Полагаю, Вы говорите мне «нет, не опровергаю», — мрачно процедил судья. — Что ж, достопочтенный мэтр поклялся на священной Библии, что вы хотели предать своих солдат и бежать ночью, когда ночевали в замке Пьерфон. Эмма не могла согласиться, но и опровергнуть тоже не могла. Она боялась даже поднять взгляд на судью. Тот мог в любую секунду потребовать ответа, однако этому человеку было не впервой сталкиваться с ужасом перед своим лицом. Он алкал чужой страх, он им жил. Страшить и наказывать людей — его священный долг. Как думал он сам, именно страх перед ним и Ним ограждает людей от поступков, которых они не должны совершать. Судья был человеком не глупым, однако разбираться в том, стоит ли оставлять человека в живых не считал нужным. Именно так выглядит идеальная судейская позиция. Эмма впервые подняла взгляд и решила посмотрела ему в глаза, однако судья повернул голову куда-то в бок, оперев её на руку, словно бы задумавшись о чём-то своём, при этом успешно игнорируя всеобщий ропот.  — Предательство презирается и богом, и человеком, подсудимая, — продолжал он, при этом не желая произносить имя обвинённого человека, что делал часто — для него это был низко. — Это тяжкое преступление и мерзкий грех наравне с прелюбодеянием. И… В этот момент страх окончательно сдавил голову Эммы подобно тискам, и она ни с того, ни с сего сказала:  — Я не предавала армию Карла VIII, Ваша честь. Судья опешил. Он резко обернулся к девушке, и брови его сошлись на переносице, рука застыла в воздухе.  — Вы отрицаете показания, направленные на Ваше обвинение?  — Я отрицаю свою виновность, — пролепетала девушка, чувствуя, как слипаются стенки её горла. — Я пришла в часовню Пьерфона ночью, чтобы встретиться с мэтром Морель. Девушка не оборачивалась, но она знала, что её спину сверлит взгляд, полный ненависти и желания уничтожить всё на своём пути. Присяжные хихикали.  — И как же Вы докажете это? — спросил судья и в его голосе можно было расслышать раздражение. — мэтр Фурнье поклялся на Библии в обратном.  — Никак.  — Вы клевещите, присяжная, чтобы избежать заслуженного наказания. Вы будете выпороты в стенах Дворца Правосудия, затем лишитесь имущества, а потом и головы из-за Вашего отвратительного поступка перед лицами бога и короля! «Имущества» — повторила про себя девушка и улыбнулась нервно и обречённо.  — Как Вы смеете смеяться надо мной?! — загремел судья, и слушатели уставились на него разъярённого во все глаза, мгновенно замолкнув. Его почти чёрные в этот момент глаза расширились, где отражалось презрение, и сам он будто стал вдвое больше ростом, хотя и так был не низок. Однако судья быстро одержал победу над своим гневом и голос его вернул своё некоторое безразличие. — Как Вы смеете отвечать пренебрежением в сторону высокопоставленного человека? Знайте, что я поступлю с Вами хуже, подсудимая. Вы будете брошены на произвол судьбы. Вы не попадёте в Чистилище, Вы окажетесь прямиком в аду. Вас будут поливать помоями и поступать с Вами будут хуже, чем с дворовой собакой. Вы не будете достойны и корки хлеба и умрёте от голода и холода этой же зимой! И будете гореть в геенне огненной до Страшного суда! На этом судебное заседание закончилось. Под недовольный вой толпы девушку, потерявшую чувства за щиколотки уволокли прочь, она безвольно висела на крупных железных руках как стираная сорочка на верёвке, и слышала, как что-то гавкнул ей судья на прощанье. Она даже расслышала слово «сто». Вновь неизбежное столкновение каменного пола темницы с лицом. Готье швырнули в другую камеру, где-то в конце коридора. Потухли факелы, и тюрьма со всеми заключёнными была вновь окутана тьмой. В этой же Консержьери находилась камера пыток. Туда заволокли всё так же оцепеневшую девушку, застывшую, как черепаха в надежде, что опасность обойдёт её стороной, если посчитает безжизненным объектом. Как жаль, что палача провести было не так просто. То был мужчина довольно крупного телосложения, с чёрными сальными волосами. Девушка вздрогнула, ощутив до ужаса знакомую ледяную хватку у запястья. Руки её были подвешаны, и сама себе Эмма напоминала готовую к разделыванию курицу. Звенели цепи, раздражая слух, растягивая её в длину. Теперь можно было с уверенность сказать, что Эмма самой себе более не пренадлежала. Сейчас — кому угодно, но абсолютно точно не своим чувствам и сознанию, кричащему где-то внутри поражённого шоком тела из побуждения разбудить Эмму, придать ей сил и смелости. Отнюдь, сейчас это было равносильно попыткам саморучно сдвинуть с места громадный собор. Скольжение плети по воздуху звуками напоминало звуки розги, однако боль была куда более пронзительнее. Никакого удовольствия, лишь слёзы и пронзительный крик, которые выбил из неё только первый удар. Первый взмах. Её окатило небывалым жаром из самых недр вулкана, как если бы к её ребристой спине приложили раскалённую добела кочергу. Мышцы свело, и сама Эмма выгнулась непроизвольно, с инстинктивным желанием увильнуть от опасности. Сегодня она хотела бы быть юрким и скользким угрём, прикосновения к которому доставляют боль. Эмма не сразу заметила, как на неё обрушились следующие удары один за другим. Боль. Не было ничего кроме неё. Она сжала лёгкие, мешала дышать, словно бы сдавливала её изнутри, выжимая все жизненно важные соки, выкачивая воздух, силы, жизнь. Вены на висках вздулись. Голос внезапно оборвался, как если бы резко прервали музыкантов. В глазах потемнело, перед ними замелькали мелкие чёрные пиявки, заслоняя своими тельцами пространство её поля зрения, устремлённого в каменный пол, на камнях которого танцевал свет ближнего факела. Будто бы издалека ей были слышны звуки поцелуев плети и нагой спины. В самом деле, Эмма была нагой, оборванное со спины платье сползло совсем, предоставив вид своего тощего, местами покрытого коркой засохшей, а ныне ручьями свежей крови, струящейся из проплещин, пополнявших свои ряды почти каждые две секунды. Уже на тридцатом ударе голова Эммы поникла совсем, а глаза почти закатились, как едва держащаяся на засовах дверь растворилась, и в комнату ввалились двое: солдат и оборванный юноша со сломанным носом. Прижимая к груди большой чёрный мешок, рыцарь толкнул оборванца к палачу, который мгновенно перенял эстафету.  — От судьи Фролло, — громко объявил рыцарь, заставив юношу поёжиться. — Просил оставить его тёпленьким, пока он сам не спустится сюда. Очень скоро юноша оказался в таком же положении, как и Эмма, разинув рот и широко раскрыв глаза, осматривал он помещение. А затем его взгляд пал на тело маркитантки, и он сладострастно ухмыльнулся. Эмма, которая металась между холодом камеры и липкой тьмой перед глазами, в этот момент косила взглядом в другую сторону, думая о том, что ей начал мерещиться гогочущий и барахтающийся мешок. Наказание продолжилось. Через два удара Эмма снова утеряла возможность кричать, а юноша, уже потеряв всякий интерес к её наготе, с неприкрытым ужасом взирал на то, что ждало его впереди. Казалось, прошло какое-то время, прежде чем в камеру пыток вошёл судья Фролло. При столь тусклом освещении, с острыми скулами, которыми, казалось, можно резать и в чёрной сутане он имел сходство с коршуном. Подлетев к юноше, он остановился сбоку от него, сверля взглядом чёрных глаз и повернувшись спиной к маркитантке.  — Как посмел ты, ослиный выкормыш, воровать товар на глазах у меня? — говорил судья. — Ты, видимо, давно хочешь попрощаться с жизнью.  — Ни о чём более просить не стану. Только избавьте меня от мук. От такого ответа Эмма, которая, казалось, пребывала в шоке, вздрогнула. Её воображение нарисовало хищную улыбку судьи на такой ответ, предвкушающего грядущую жатву. Всё её внимание было уделено чёрной фигуре, невероятно тонкой, но необъятной и излучающей неестественный холод. Подол его судейской сутаны развевался на гуляющем по полу ветерку. «Это сам дьявол, и он здесь, чтобы подвергнуть адским мукам мою мерзкую заплутавшую душу.» — думала девушка, и озноб пробил её с головы до ног. Зазвенели от дрожи цепи над её головой. Фролло и ухом не повёл. Он был поглощён своей собственной добычей, тепещащий перед ним в стальных когтях. Ведь не стоит даже оправдывать хищника, который предпочтёт еду, собой пойманную той, которую ему подаст другой.  — Сегодня я больше не занимаюсь очищением Парижа от вероотступнической черни, но ради тебя я готов пожертвовать своим заслуженным досугом. — судья наклонился к юноше, и вперив в него холодные и суровые глаза. Юноша поёжился от такого взгляда отца перед провинившимся дитём. — Я буду свидетелем того, как ты скончаешься от страданий в этой камере. Делить такую добычу хищник также бы не стал. Судья Фролло развернулся к палачу, который в это время стоял где-то позади девушки, занеся плеть, с которой всё ещё стекала кровь и не без интереса наблюдал за разговором. Судья чинно кивнул в сторону мужчины, собрав руки в замок и внешним видом превратившись в статую.  — Что предпочтёте для вора, мэтр Шеро? Палач задумался.  — Мне кажется, пытки водой мне больше по душе, — сказал он, обернувшись к кожаному тюфяку, расположенному в середине комнаты, окружённому различными орудиями пыток, острых, омерзительных и устрашающих, как зубы великана.  — Боюсь, для этого нужно немного больше времени, чем того, на которое я расчитывал.  — Тогда… дыба. Каменное лицо судьи осталось неподвижно, однако его тонкие серые губы и без слов выдали его отношение к этой идее, непослушно расползаясь в стороны.  — Уже лучше, мэтр Шеро. Давайте же займёмся этим! По предложению палача, рыцарь, что приволок юношу, отвёл его спотыкающегося к другому креплению и завязал руки за спиной. Юноша вытянулся как струна, и дрожал, как лист под свирепым зимним ветром, глаза его стали вдвое больше, когда были в страхе и мольбе обращены к судье. — Позвольте покаяться, — едва слышно произнёс вор. — Заключите меня в тюрьму до конца дней моих, и чтоб крысы и тараканы насытились моей сгнившей плотью, но избавьте меня от этих мук! Избавьте от переломанных костей, адской боли, Ваша Честь, ведь та ожидает меня в конце пути, как спущусь я в преисподнюю. Если не изволите, я увижу её двери пред собой, стоит палачу начать поднимать мои руки! Юноша иступлённо дёрнулся в сторону мужчины, но тонкая серая рука получеловека-полустатуи на тот период времени остудила его пыл своим холодным прикосновением, а верёвки, обвившиеся вокруг рук вора, угрюмо потянули его назад.  — Ты совершил преступление перед ликом служителя божьего и народа, — этот низкий голос, казалось, давил на юношу, молебно сгибающегося к полу. — И самого народа. Ты насильно забрал имущество другого, то, без помощи чего этот человек, возможно, увидит врата в преисподнюю раньше тебя. Я скажу больше: мы все окажемся там, и демоны будут пережёвывать нас в своих котлах, а мы — страдать. Но сегодня ты сам показал на себя среди толпы, так встреть же внимание, оказанное тебе, с достоинством. Плечи юноши нервно дрогнули и из его глаз непроизвольно вылилось по две крупные слезы. Он направил взгляд ягнёнка, отведённого на убой на своего палача в сутане, но судья Фролло уже повернулся к нему спиной. Он молча кивнул безымянному солдату, и тот потянул верёвку на себя. Эмма более не могла наблюдать за происходящим, поскольку мозг её и взор ушли во тьму, и она уронила голову на грудь, подогнув ноги и оставаясь висеть на руках. Однако через несколько минут стены пыточной камеры огласил столь пронзительный крик, что и она невольно дрогнула, вынырнув из небытия. Повернув голову в бок, она лицезрела, пока с трудом могла, как на руках был поднят вор. Как иудей на кресте, извивался он на верёвках в болевых муках, но продолжая опускать взгляд на судью, просил прекратить свои страдания то ли моля, то ли требуя. Судья же многозначительно отвернулся от него и взгляд его коснулся окровавленных спины и бока женщины, а затем и вовсе встретился с её чёрным взглядом. Эмма, казалось, снова уплывала от реальности, соскальзывала с неё, свесив ноги с пропасти, готовая в любой момент сорваться. Она услышала очень тихие шаги (следует сказать, судья всегда ходил практически бесшумно, от чего лишь придавал устрашения своему облику; то было либо от его ужасной щупловатости, то ли от какой привычки), но её веки уже сомкнулись и вновь уронили её голову. Она шаталась, как подрубленное берево. Судья сощурил глаза и сказал, обращаясь к маркитантке:  — Ты… Одного слова вполне хватило. Фролло был готов уничтожить любого, кто скажет ему слово поперёк, дабы не мешать процессу суда, ведь то был его смертный долг, который он желал нести как единственную звезду во мраке греха и разврата окружающих его ежедневно мещан, до последней капли крови. Однако внезапно ударившее в голову воспоминание прошлого давних лет заставило его вздрогнуть. Он смотрел на женщину, что смела возразить ему и мимолётно вспомнил, что раньше сталкивался с подобной особой. Не в силах стоять не месте, судья обернулся к палачу, который в это время стоял у стены, будучи лишённому своего дела мальцом в доспехах и явно заскучавшему, тем не менее, наблюдая за муками юноши.  — Мэтр Шеро, не стойте ж Вы столбом, а исполняйте свой долг, — позвал его судья Фролло. — Вы забыли о подсудимой. Сальный Шеро спохватился и вернулся к своему занятию. Резкий удар плети по спине, что уже привыкла вкушать плоды насилия, а не его процесс, заставил девушку вскочить. Цепи натянулись, слабые тонкие ноги подогнулись под тяжестью окровавленного тела, затягивая его вниз. Судья, увидев, что и палач занят делом, обернулся к всё ещё вопящему смертнику. Однако сквозь удары плети и громкие женские стоны юноша был более не в силах кричать. Кости его хрустнули, как деревянные доски, и сам он выгнулся, устремив взгляд в потолок, которого касался пальцами своих посиневших рук. Глаза его, так же посиневшие, казалось, готовы были выкатиться из орбит, и маленькие красные сосуды ветками лиственницы вздулись на его белках. Тянущийся вверх, пытаясь ослабить на него действие верёвок, он поник весьма резко, отяжелев в несколько раз. Судья удовлетворённо отметил, что этот школяр, посмевший наступить на пренадлежащий ему, как он сам верил, закон, убит как животное и как животное он будет похоронен, если вообще стоило так выражаться. Без исповеди любой, от монаха до аббата, откажется устроить ему почести христианских похорон, когда гроб несут почти что торжественно, когда священнослужители шествуют подле с горящими свечами и зачитывают притчи. Но под низким потолком пыточной комнаты вместе с подсудимым умирала и надежда на достойное погребение, и попадание на землю обетованную. Подсудимый уже был похеревшей козой, в него кидали проклятия и иногда разные предметы (существует миниатюра из бестиария XIII века, где изображён филин, на которого нападают дневные птицы. Филин «весьма ленив» и проводит дни и ночи в гробовых склепах и пещерах, что даёт Храбану Мавру, автору энциклопедического труда «О природе вещей», основание сравнивать его с грешниками, возлюбившими тьму греха и бегущими от света правды. При дневном свете филин слепнет и становится беспомощным. Поэтому, завидев его, дневные птицы испускают громкие крики, созывая товарищей, и вместе бросаются на него, вырывают ему перья и клюют его. Так и грешник, попав на свет истины, стал бы посмешищем для добродетельных людей и, будучи застигнут во грехе, навлек бы на себя град упреков), а затем виновного отводили на убой или убивали во время физических изощрённых экзекуций и сбрасывали разорванные, безголовые, надутые и переломанные тела в общую могилу (справедливости ради надо сказать, что под подобными наказаниями по большей части лежала чёткая основа, нарушение правил обожествляемых самими собой людей; со скотиной всё же обращались милосерднее). Судья Фролло не мог более надеяться на место, где душа его обрела бы покой, как и другие души, в большинстве своём этого недостойные, оттого на достойные похороны он смотрел спокойно, но холодно. Ещё одной причиной отреченья столь набожного человека, как Фролло от золотых врат могло послужить горячее вожделенное дыхание ада, которое тот долгое время испытывал на своей шее. От раздумий у опущенного на пол тела его пробудили вздохи. Причём, не слишком похожие на болевое исступление. Судья не смог бы сейчас сказать, как он это понял, казалось, он вновь ощутил нечто схожее на ожог. Словно бы его коснулось то, чьего прикосновения он страшился больше всего на свете. Покончив со смертником, он хотел было уйти, но от чего-то решил задержаться на мгновенье в дверях и обернуться, откуда страдания маркитантки можно было наблюдать сбоку. Он видел, как кровь стекает по её обнажённому телу, чему не считал нужным уделять внимание (для него это была не первая подверженная наказанию оборванка), как содрогаются её мелкие, но заметные мышцы на руках, живот судорожно втягивается и чуть ли не прилипает к позвоночнику и обнажает все кости на туловище, как вздымается маленькая грудь, а губы тесно сжаты в попытке сдержать кричать. Словно она боялась выдать своё присутствие рядом с человеком, который мог бы убить её, но не стал в силу своей страстной гневливости, за которую иногда приходится платить рациональностью. Однако звуки, исходящие из её горла, вырывались наружу, и она стонала. Но лицо её было перекошено не гримасой боли, отнюдь. Это было удовольствие. Наравне с сексуальным, стоило полагать. Теперь пришёл черёд судьи приходить в ужас. Он, обомлело вытянувшись в лице (и без того бывшего узким), опёрся о деревянный полусгнивший портал, и пальцы рук его зашарили по сутане, словно бы судья пытался удержать самого себя на месте. Он глубоко вздохнул, а затем скрылся за дверью, оставив маркитантку наедине с мэтром Шеро. Быстрым шагом ходя по коридорам Консержьери, ногами толкая и вздымая подол чёрной сутаны, судья Фролло впервые за это время заметил, как холодно в этой темнице.