Маркитантка

      Как ни странно, запах тошноты вполне удачно слился и замаскировался в запахе места, куда ступили наши беглецы, ибо был ему подобен. Готье пришлось прикрыть рот липкой от крови своей рукой, чтобы хоть как-то прекратить новый накатывающий позыв. Исходя из названия главы, читатель уже домыслил, что сие заведение существовало для кутежа и распития пива. Причем, пивная эта была не самой популярной в отстраеваемом, но уже избавившемся от первого пушка Париже. Здесь сталкивались с неудобствами, какими подвергались достопочтенные парижане, устраивая побоища. Разгоряченные такими же не лучшими напитками здесь, люди бранились, разбивали друг другом столы, или столами друг друга, а затем подыскивали первую понравившуюся пассию, дабы с ней позабыть горечь собственной крови и толково провести вечер.       Над входом в заведение довольно виртуозно вырезан на деревянной поверхности поперёк расколотый череп, в котором плещется жидкость, вытекающая из его глаз и ноздрей, а уже над данным произведением красуется надпись на привычном железном листе. Днём можно увидеть, как деревянная крыша и входящие в состав поленья были когда-то облизаны огнём, как, между прочим, многие дома в период от 48-50 годов, когда можно было всегда найти не просто потревоженные, но и полностью сожжённые сооружения, включая живших в них людей. Вся эта история крайне любопытна, однако сильно сомневаюсь, что кто-то из горожан сможет припомнить тот кошмар, что приключился с Парижем несколько десятков лет назад. Сейчас скажу только, что в глазах тех, кто еще жив и помнит то время, — в тех глазах горит огонь страха и ненависти, когда они обращены к Дворцу Правосудия.       В своем богатом внутреннем мире пивная ничем не отличалась от остальных, а представляла столовую, залитую тускло-теплым, немного усыпляющим светом. Как известно, именно полумрак влияет на человека положительно. Ни свет, ни тьма. И именно здесь, в игре света и гармонии можно было отдохнуть, хоть и с кислым смрадом во рту. В пивной было около десяти человек и все они располагались максимально близко друг к другу.       Возбуждённый спутник юноши не дал ему и пяти секунд на отдых, потащив за собой с грубостью ребенка, играющего с тряпичной куклой. В зале было жарко, печь топилась явно без устали, однако юноша только сейчас вспомнил, что был бос и в одной тонкой сорочке. Пока цыган тащил его чуть ли не за шкирку, Готье успел пару раз споткнуться и тем самым вызвать смех у мужчин за столами. Несколько секунд спустя он оказался за столом в конце зала. Перед ним сидел мужчина, сплошь покрытый волосяными зарослями, в которых, как ему показалось, застряли маленькие кусочки еды. Справа от него — цыган, который уже во всю что-то выпаливал новому незнакомцу. Готье посмотрел на них обоих и занервничал, — его изрядно отросшие ногти скребли по столу, пока под один из них не воткнулась острая щепка. — Как звать тебя, малец? — проговорил мужчина, значительно старше цыганского спасателя, судя по затронувшей черные волосы седине и морщинам на щеках и возле глаз. — Готье. — Где живёшь? — У меня нет дома. — Вот оно что, — хмыкнул человек, покосившись задорно на цыгана. К слову, сам он так же имел при себе цыганские корни, что отражались на его внешности. — Как ты думаешь, почему мой верный друг — Клопен, — спас тебя?       Мужчина вальяжно расположился на стуле, при этом смотря черными как уголь глазами на съежившегося юношу. Весь гнев Готье был забыт под этим чинным взглядом. — Я… — неуверенно начал юноша, ощутив ужасную сухость в глотке. — Смею предположить, монсеньёр, что Вы требуете с меня оплату за такое… милосердие ко мне.       Готье не был уверен ни в чём. Он был напряжён, все его органы восприятия были насторожены. Глаза, нос, уши, даже кожа, которую внезапно поразил ужасный зуд. Юноша сидел прямой, как столб, и его руки, казалось, были приклеены к его животу. Любое резкое движение собственного тела ему казалось приговором к смерти. Даже перед лицом судьи он не ощущал себя настолько беззащитным, а огромные стены Дворца Правосудия не казались ему смертоносными сооружениями, которые хотели задавить его, раздавить, размозжить, превратить в кашу, в отличии от тесной таверны, наполненной незнакомыми мужчинами, словно он засунул голову в улей, полный пчёл. Он понял, что сзади сидящие были непосредственно связаны с его собеседниками.       Мужчина кивнул. — Ты мыслишь в верном направлении, Готье. И, между прочим, оплата не маленькая. Но мы люди мирные и вполне любезно укажем тебе путь к нашему всеобщему благополучию. Клопен ухмыльнулся, следя за обоими собеседниками, и огонь, мелькнувший в его глазах при фразе «благополучию», не заставил Готье расслабиться, но вселил в него долю уверенности.       «Вот оно что, — осознал он. — Они не сделают меня своим рабом, а всего лишь потребуют выкуп за спасение!» — Ну и о чем ты думаешь, Готье? — Я согласен, — сказал юноша, не сдерживая улыбки, немного дрожащей по краям, — В любом случае, со своим знанием каждой виллы и окна, оставленного открытым каждой ночью, я не долго буду вашим должником. Вы можете на меня положиться.       Тут Готье будто бы услышал голос собственного разума. — И себе нагребу, и вам услада.       Мужчина напротив него, словно чуть не поперхнувшись, посмотрел удрученно на собеседника. Юноше показалось, что тот старался подавить в себе навдигающуюся волну злобы. — О чем ты, друг мой? Какие виллы? Неужели ты так глубоко увяз в грязи, что готов побираться у завтракающих, обедающих и ужинающих одной лишь коркой хлеба? — прорычал он.       Готье напрягся и сделал вид, будто бы что-то не без интереса рассматривал у себя на сорочке. Здесь Клопен не удержался и громко захохотал, обратив внимание мужиков на себя. Его друг, мгновенно изменившись в лице, тоже негромко рассмеялся, обнажив десна, где можно было не дочитать сразу несколько зубов. К слову, он посему едва заметно шепелявил. Мужчина затрясся, смеясь уже про себя, вены на висках его вздулись, и Готье пришлось унять ходящий ходуном стол, пока цыгане задорно переглядывались. Рядом с ними он выглядел таким же обезумившем и изумлённым, как если бы застал корову за изучением древрегреческого языка. — Мы здесь, чтобы обсудить нашу сделку, куда более важную, чем обычное воровство. На кой-черт нам мещанские соли, покуда царствуют поповские деньги? — едва отдышавшись, произнёс мужчина.       Готье внезапно поразил настоящий страх.       «Одно дело — воровать у простых людей. На фоне прочих уголовных преступлений, которые происходят в городе, воровство занимает далеко не главенствующее положение, его охотно прощают, а если и наказывают, то весьма умеренно. Однако проворачивать тоже самое со священнослужителями — всё равно, что сказать, что у меня имеются познания в колдовстве. Весь мир ополчится против меня, и я не смогу отбиться, сколько бы голов не упали мне под ноги. Возможно, лучше отказаться от всей этой траты времени, и отказаться прямо сейчас»…       Всё за эту ночь происходило с Готье так быстро и неминуемо, что любой другой человек на его месте, не готовый к испытаниям, давно потерял самого себя в голосах чужих людей, орущих и приказывающих. И сейчас он был готов выложить всё, что пришло в его голову. Однако в последний момент он передумал и задал первый придуманный на ходу вопрос: — Вы предлагаете мне воровать у священников?       Клопен кивнул. — То, что ты здесь — обозначает наше будущее. Без тебя мы пропали бы вовсе. Оглянись вокруг. Что ты можешь сказать?       Готье послушно обернулся и взглянул на пивную. Мужики продолжали сидеть и пить. Только сейчас юноша смог приглядеться к людям, взгляды которых он ощущал на своей спине: такие же ободранные и лохматые, как и Клопен, но не такие заросшие, как его приятель. Взглянул на одного из них, что-то яро рассказывающего, в какой-то не присущей горожанам манере, то странно почёсывающего ухо, то дёргающего себя за нос. Раскидывая руки в стороны, он в полголоса рассказывал о том, что заставляло остальную компанию пригнуться к нему через стол. Кто-то из мужчин покосился на стол, где находились наши герои.       Готье вернулся к собеседникам и едва слышно заключил: — Вы все из одной команды. Вы нищие, разбойники, цыгане и воры, которые когда-то нашли своё обиталище во Дворе Чудес, а потом вас нашли. — Готье встретил горящий взгляд мужчины напротив и понял, что оказался прав. — Вы хотите, чтобы я обеспечивал вас, ведь я меньше всех здесь похож на рецидивиста, а значит, могу втереться в доверие. У меня нет выбора, ведь ничто не мешает вам убить меня.       Так, если взглянуть со стороны, Париж представлял собой идеальное место для создания и существования банды. На его улицах можно было встретить кого угодно. Сюда тянулись торговцы и ремесленники, разорившиеся в войну крестьяне и бывшие солдаты (особенно охотно пополнявшие ряды профессиональных преступников). Местом встречи будущих компаньонов обычно становилась таверна, подобная этой, церковь или просто улица; один приводил приятеля, другой — брата, у третьего был знакомый слесарь или ювелир — и дело постепенно налаживалось. В городе легче было найти и сбыт для украденного, и затеряться в случае опасности в толпе. Для того чтобы было проще найти друг друга, члены банды пользовались широчайшей системой опознавательных знаков: метками на одежде и шапках, жестами и, конечно, жаргоном. Так, например, воры из банды Жана ле Брюна при встрече со знакомыми скупщиками краденого должны были особым образом почесать нос, если у них имелся «товар на продажу». А банда Кокийяров, пойманная в 1454 году в Дижоне, разработала свой собственный язык «certain langaige de jargon».       Союз скрепляла совместная трапеза, стакан вина и клятва — действия, имевшие в глазах участников почти магическое значение. Здесь же впервые звучали слова, в которых проявлялось отношение будущих компаньонов к воровству — отношение к нему как к самостоятельной и достойной профессии.       Обычно в клятве воровство именовалось «ремеслом», дающим стабильный «заработок». Члены банды ле Брюна, в частности, обещали и поклялись друг другу, что всю свою жизнь они не станут заниматься никаким иным ремеслом, а только заработком везде, где найдут. И под заработком они понимали и понимают воровство. Один из сообщников прямо объяснял судьям, что слово «зарабатывать» значит — «воровать». Сам же Жан ле Брюн, призванный дать показания против своих компаньонов, использовал выражение «ремесло воровства». — Всё верно, — улыбался Клопен. — Кроме одного. Ты теперь в деле, и мы имеем в случае чего право убить тебя, но…       Клопен развёл руками и перевёл взгляд на своего, как понял Готье, вождя. Тот посмотрел на юношу в упор и закончил: — Но ты слишком важен, чтобы лишать тебя жизни, ты и сам это понимаешь. Никто не посмеет отобрать у тебя жизнь, кроме меня и Клопена.       К столу троицы подошёл худощавый мужчина, с клоками чёрных волос, торчащих по бокам головы. В руках у него были две увесистые кружки и что-то ещё, бело-серое и сверкающее.       «Да это же человеческий череп! — понял Готье и вжался в стул. — Как можно?!»       Когда юноша в ужасе вперивал взгляд в чашечку с пустыми глазницами, огромными, словно бы желающими запечатлить ужас смерти своего хозяина, все три сосуда наполнились жидкостью рукой проворного и суетливого обслуживающего. По сравнению с мужчинами, которые в позах чинного спокойствия сидели на стульях, юноша сидел так же неподвижно, но при этом почти что задыхался, вспоминая рассказы о варварах, которые совершали набеги на Англию и пили из костей животных и черепов людей. Вождь, не колеблясь, осушил свой череп одним залпом. Пока Готье мог лишь отстранённо наблюдать за дикарями, мужчина облокотился на руку и заглянул в глаза нашему несчастному, когда-то сильному, а теперь перепуганному и раздавленному, как одуванчик под сапогом солдата герою. — Угощайся, брат. Тебе следует расслабиться перед началом веселья.       «Как же долго вы будете смеяться?».       Готье молча, не отводя взгляда от мужчины, в несколько торопливых глотков осушил огромную кружку. Руки его тряслись, как если бы он в самом деле стал Атлантом, удерживающим на себе небесный свод. Готье заметил, согнувшись от отвратительного привкуса во рту, как его собеседники многозначительно переглянулись. Сосуды исчезли так же быстро, так появились. — А теперь давай поговорим с тобой вот о чём. — произнёс Клопен, и лицо его стало впервые за время знакомства с Готье из ухмыляющегося задумчиво серьёзным. — Не зря мы здесь, на острове Сите. Гиены живут и блуждают там, где больше у них шансов поживиться чем-нибудь. Мы находимся у гнезда, наполненного всем, в чём мы нуждаемся, а посему это дело — то, без чего не может продолжиться наша жизнь. Понимаешь, брат, мы умираем с голоду, а денег зазевавшихся мещан не хватает для вольной жизни. Будем откровенны, твоя жизнь также на волоске, мой съёжившийся друг. И только ты можешь всё исправить. Если тебе станет легче, скажу, что ты избранный. Избранный нашим вождём, нашим Богом. Но, в отличии от самолюбивых святош, это ты унесёшь с собой в могилу. Проще говоря, завтра ты попросишь убежища у собора Парижской Богоматери, вольёшься в ряды клириков, если потребуется, подружишься, ляжешь с ними в постель, что угодно, но доставишь нам их деньги.       Пока Готье был не в состоянии переварить услышанное, вождь разбойников дружески похлопал его по плечу. — Наш общий друг проводит тебя до койки, там тебя ждёт одежда, не показывающая, что тебя хотят повесить. Завтра ты выйдешь в середине дня, чтобы твои мозги встали на место. — взгляд лидера был твёрд и настойчив, но в то же время в нём блуждали искорки веселья. — Заранее извиняюсь за условия проживания, в конце-концов, мы не короли. Я пошлю к тебе несколько своих людей, дабы они проводили тебя до собора.       Мужчина кивнул головой и, как по волшебству, у стола вырос всё тот же обслуживатель. Готье остался на месте. — Иди, кому сказано! — рыкнул Клопен.       Готье перевёл взгляд на худого, а затем на вождя, ухмыляющегося и по прежнему упирающегося головой об руку. — Да… — сказал Готье, поднимая отяжелевшее тело со стула. — Я пойду. Доброй ночи. Вам.       Готье встал на ноги и, почти сразу же, под всеобщий гогот, как срубленное дерево, лицом вниз грохнулся на пол.