Маркитантка

      По прошествию ночи в Париже жизнь, как обычно, кипела. До горожан дошла весть о сбежавших наших героях, и, как чума охватила несколько десятков лет назад Европу, так и паника возвысилась над парижанами. Там, где было лежбище крыс, — на острове Сите — переживания были заметнее всего. Дворец Правосудия, ещё с первого часа ночи, как в Консержьери стало на двое узников меньше, разослал гончих по всему городу, дабы те наступили на хвост негодяям, а уже в семь часов утра на Гревской площади было сделано объявление двумя посыльными Дворца. Выходцы неприветливого и холодного, напоминающего острую сосульку здания на берегу острова, не без труда возвысились над паствой у позорного столба. Один из них раскрыл указ и зычным голосом взревел: — Дамы и господа! Сегодня вы были вольны видеть наказание одного из самых богопротивных существ, что едва ли может носить на себе земля — дезертира.       Толпа согласно взревела, ориентируясь на собственные социальные чувства, заражаясь праведным гневом друг друга, в условиях того, что половина сборища и не подумывала об утренней казни, а смотрели на тех, кто знал от солдат. То был один из редчайших случаев, когда людей по какой-то причине забыли оповестить. — На эшафот сгнившую изнутри крысу! — прозвучал вдалеке какой-то школяр.       Однако объявляющий, словно тяжелой рукой, положив её на плечи слушателей, следующими словами угомонил их пыл: — Вчера тюрьма Консержьери оповестила нас о том, что смертник, предавший закон и человеческий, и божий, разгуливает сейчас по улицам Парижа во главе с цыганским разбойником, который до сей поры так же удачно ускальзывает от виселицы и честного правосудия. — кончив, трубадур пяти минут уставился на толпу так, будто бы ему показалось, что в его сторону сейчас полетят помои и оскорбления. Тем не менее, толпа была безмолвна. Казалось, жизнь на мгновение остановилась на площади, и даже мимо пролетавшая птица застыла бы на месте, словно пришитая к лазурному полотну брошь.       Второй объявляющий, что был крупнее и во взгляде уверенней, продолжил: — Всё, что нужно от верных граждан Парижа: со следующего же дня не выходить из домов, покуда солнце не достигнет зенита, и спешить домой, когда оно будет скрываться за собором Парижской Богоматери. Таков указ королевского прево. — Теперь ступайте. — добавил его спутник и тем положив начало бури.       В это время Готье спал в погребе таверны, что была совсем неподалеку, пьяный и измотанный, сброшенный на подобие кровати двумя цыганами, которых даже не увидел и, возможно, никогда не увидит. Ближе к полудню Готье был разбужен игрой орды ребек: льющих свою прекрасную музыку, но от количества участников до ужаса громкую. Наш герой был вполне способен чувствовать музыку и наслаждаться ею, но в момент пробуждения, который больше походил на выныривание из проруби, перед чем он основательно расколол головой лёд, прежде чем оказаться на поверхности, не доставлял ему никакого удовольствия. В нос ударил пивной смрад, знакомый Готье ещё со времён окончания его учёбы, отвратительный и мутящий. Ворочаясь под громкую музыку, словно бы таким образом желая спасти свой слух от неё, Готье напоролся ребром на нечто маленькое и острое, как камень и вскочил, зарычав. — Что за дрянь?       Нащупав под собой пол, Готье опустился на колени и начал раздраженно разгребать свою подстилку. То было сено, которое обычно присыпают в камеры беднякам. Добравшись до своей цели, юноша понял, что сжимает пальцами осколок стекла. — К черту это место, — сказал себе юноша, в сердцах швыряя осколок подальше от себя. — Пора идти в гнездо сорок.       На ощупь отыскав лестницу и люк в безпросветном погребе, Готье с широко раскрытыми от тьмы глазами выбрался наружу и остался таков. Ожидая увидеть лик таверны, юноша был удручен, представ перед его изнаночной стороной: погреб шёл от другого места, что был таверной, но по сути своей ей не являлся. Это было куда более просторное помещение, залитое светом многочисленных огней, а также красок, которых дарили цыганам музыка и танцоры. Так обман имеет при себе учтивое лицо, перья всех цветов по бокам, львиные лапы и змеиный хвост.       » — Где в едином организме мне найти голову?» — подумал Готье, глазами ища вождя.       Стоило ему сделать шаг по направлению к весельчакам, как в его бок врезался какой-то чудак, разодетый, как уличный фигляр. Готье едва устоял на ногах, в глазах его потемнело. — Что за глупец посмел наградить мне путь?! — проворчал в ухо юноше и без того изрядно выбесивший его человек. — Ах! Это же ты, Готье. Не признал. Пошли, пошли веселиться.       Прежде чем Готье успел хотя бы мускулом лица дрогнуть, чтобы ответить, Клопен, проигнорировав наливающийся взгляд, уже потащил его через залу, наполненную скачущими и веселящимися людьми, словно бы в ней волновалось целое море.       Откровенно говоря, в муравьином гнезде, где каждый занят своим делом, а жизнь не может стоять на месте, бурля, как водоворот, юноша ощущал себя камнем в нутре муравейника. Балластом, возле которого вьется толпа насекомых, прытких и живых, даже не смотря на то, что толпа эта с каждым днем становится все меньше.       Разрезая волны маскарада, Клопен потащил юношу в самый центр залы, где располагались музыканты на небольшой самодельной сцене. Готье всё ещё мутило, но не от пива. Наблюдая за морем красок фиглярских курток и флажков, он закачался, как корабль на волнах, а затем, накренившись, напоролся на плечо Клопена. — Ты что… — менестрель хотел было отпрянуть от юноши, нанесшего внезапный удар, но тот лишь безвольно повис на нём, вцепившись в его одежду.       Клопен подхватил Готье и уложил посреди несносных как дети, бегающих и танцующих людей. Стоило юноше затылком стукнуться об пол, как он тут же спохватился и дёрнулся. — Ты еще недостаточно отдохнул, друг мой, — сказал Клопен без тени усмешки в голосе. — Придется тебе вернуться в погреб и подремать ещё.       Готье замотал головой, отмахиваясь от рук рома. — Нет, туда я не вернусь. Там темно и душно, и я чувствую, как кровь в моём черепе кипит. — О, Боже правый, будь мне свидетелем, — прокричал Клопен, чей голос был едва различим в толпе, наблюдая, как брови Готье сходятся на переносице. — Вчера ты желал убедить нас в том, насколько ты велик и безграничен, а сейчас ты страшишься остаться в погребе, будто умираешь на ходу и избегаешь уединения с собой.       В глазах юноши Клопен впервые увидел агонию. Грудь Готье широко раздулась, а его покрытые занозами руки налились кровью. Упавший перед ним на колени менестрель оглядел гостя так, словно встретил человека, представшего перед ним всей чернотой своей души. Клопен усмехнулся и опёрся рукой об пол, чтобы встать, но в этот же миг пальцы Готье сжали его горло, а сам он резко подался вперед. — Каждый раз, стоит кому-то иметь возможность аудиенции со мной, смерть следует за ней. — прошипел Готье в ухо мужчине. — Что по Вашему, достопочтенный мэтр, произойдет с Вами, когда Вы окажетесь в клетке со зверем?       Но Клопен лишь расхохотался, ранив слух Готье больнее самого зычного грома. — Вы много на себя берёте, мэтр Морель.       Готье осёкся. Отстранившись от Клопена и встретив его едва заметно ухмыляющееся лицо, юноша вдруг забыл, как разговаривать, ибо не мог найти встречных слов. — Я и сам решу, что мне делать с тобой, Готье. — спокойно продолжил Клопен. — Мой благосклонный вождь, отец и судья даровал мне возможность проводить тебя мечом, которым ты всегда готов меня встретить. Твоя агония будет с тобой до самой смерти, о которой ты говоришь, но я не позволю тебе распространять свой яд, свою заразу, которая брызжет из твоего рта на других. Ты будешь послушным мальчиком или сгинешь. Что тебе дороже — твоё сгорающее нутро или сама жизнь, — решать тебе.       Юноша отдёрнул руку от шеи цыгана, будто обжегся. Клопен мгновенно растер синеющую кожу и закрыл воротом куртки. — Что Вы сказали.? — пролепетал он. — Я только начал, друг мой. — сказал Клопен, подмигнув. — Кстати, не стоит обсуждать подобное посреди «достопочтенных мэтров».       Готье только сейчас мог заметить, что взгляды бандитов, возбужденные и наполненные весельем, утратили весь свой задор, обратившись в их с Клопеном сторону. Музыканты давно не играли, отложив в сторону свои инструменты и приблизившись к героям, как и остальные, образовав тесный круг. Готье резко встал, глянув на толпу так, как девушка глядит на нападающего в тёмном переулке. Клопен вырос напротив него. Юноша, мгновенно забыв про цыгана, в страхе озирался по сторонам, ловя тёмные взгляды, которые заставляли его сгибаться под их тяжестью. Готье хотел было спросить, в чём дело, но не смог, ведь прекрасно знал. — Где твой отец? — прошептал он. — Возможно, спит. — тихо произнёс Клопен и тронул Готье за плечо, хихикнув. — К слову, он не совсем мой отец. Это не имеет значения, друг мой. Мы все прекрасно знаем, что пойдет следом за нашим душевным разговором. Ты не убежишь, я не убегу. Честно, Готье, я бы не стал вести с тобой поединок, будь всё иначе, находись мы вдали ото всех, но большинству грёз просто не суждено сбыться.       Клопен отстранился и встал у границы круга людей, посмотрев на всех присутствующих и огласив: — Вы сами всё видели, дамы и господа. Маленький раздор, несчастные и недомолвленные слова разбухли в большую ссору, и лишь Божья воля сможет разрешить столкновение двух умов и четырех сильных рук. Да не будут посрамлены наши уставы, а правда будет написана кровью на этом самом полу!       С этими словами фигляр посмотрел на Готье. Юноша в центре круга сжался ещё сильнее, увидев нечто серебряное и блестящее, что Клопен вынул из своей куртки. То был кинжал, что испробовал кровь не одного тюремщика и человека, пошедшего против правил общины и желавшего не лучшей участи его хозяину. Готье сжал зубы до боли, когда рука Клопена дёрнулась. Кинжал отлетел в сторону. — Да будет справедливый поединок во имя правды. — крикнул цыган. — Ибо то правосудие верно, где люди равны друг другу во всём.       Не успел юноша опомниться, как Клопен побежал к нему и набросился. Трахнув противника о деревянный пол, цыган под всеобщий рёв нанёс юноше удар в правый глаз. — Нет! — крикнул Готье.       Через долю секунды его губа была разбита. Прикрываясь руками, словно забыв, как сражаться, Готье принял на себя ещё несколько ударов по лицу и снова заорал, захлебываясь: — Я н…не хочу у.бив…ать тебя. — Хочешь! — рявкнул цыган. — Но позиция убийцы своих здесь очень не популярна, я знаю. И ты догадался. Клопен пропустил внезапный удар в щёку и отлетел. Готье мгновенно встал на ноги, отплёвываясь и смотря на цыгане одним лишь дееспособным глазом, горящим, как сама душа. — Вы настолько жалкий и сгнивший, что Вами побрезговали бы и крысы, и волки. — сказал Клопен.       Цыган сжал покрасневшие руки в кулаки, готовя их к очередной встрече с Готье, который начал стремительно приближаться, но юноша вдруг остановился, прямой, как столб, в белой сорочке, опороченной красными каплями. — Я не хочу убивать тебя, — прорычал Готье. — Я бы мог причинить тебе боль, но я никогда бы не отнял у тебя жизнь. Что с тобой произошло, Клопен? С тем задорным шутом, который вчера спас меня? Ради чего ты идешь на такие безрассудства? Я ведь не сделал ничего!       Противники могли видеть, что бродяги и рецидивисты переглянулись между собой, как переглядываются архитекторы, изучающие выскобленные рисунки на фасаде. Да будет читателю известно, что в сравнение вступают взгляды, в которых можно разглядеть задумчивость и словно бы искорку осознания. Разница одних от других лишь в том, что осознание подчас имеет свойства миража.       Наш задорный менестрель ничего не мог поделать с безмолвными выводами толпы. Как ни странно, общине не часто приходилось видеть своего менестреля таким, каким его портрет слепили слова Готье. — Послушайте! — сказал Готье, обратившись к людям. — Всё, чего я хочу — это даровать вам жизнь. Я принесу для вас богатства собора, и вы будете жить так, как жили раньше. Только благодаря мне вы сможете вновь возродиться из пепла. Неужели вы больше не хотите своего спасителя?       Готье на некоторое время замолк, переводя дыхание. Кровь всё ещё стекала с его лица по сорочке. — Он похож на звонаря из собора Парижской Богоматери! — крикнул кто-то в рядах людей.       Несколько людей засмеялись и загоготали, поддержав своего брата. Готье сглотнул. — Какова будет ваша жизнь без луча спасения?       Юноша, шатаясь, заглянул в глаза своих зрителей и слушателей, словно бы он играл в театре, в котором непосредственно взаимодействовал с публикой, но вдруг застыл, увидев, как его публика переменилась в лице. — Смена власти — не самый лучший способ знакомства с людьми, Готье.       Юноша задрожал, услышав уже знакомый низкий голос. Когда он едва повернул шею, чтобы посмотреть на лидера общины, тот уже поравнялся с ним и встал прямо напротив скрюченного рыцаря. Готье посмотрел в глаза мужчине, когда тот сказал: — Ты покушался на жизнь моего брата, Готье? — Я бы никогда… — пролепетал юноша. — Я бы никогда и пальцем его не тронул. — Я увидел и услышал достаточно. — мужчина посмотрел на Клопена и кивнул в сторону конца залы. Фигляр, потирая опухшую щёку, скрылся в людском океане. — Наши обычаи, включая этот — наша святость, но то, что вы, мои братья и сестры, сегодня увидели — жалкое недоразумение. Клопен всё так же имеет право убить нашего гостя, но не посредством междоусобицы. Разве мы похожи на вонючих аристократов, которые готовы перегрызть друг другу глотки за клочок земли?       Ответа не последовало, но все присутствующие с нескрываемым уважением смотрели на говорящего. Никто из них не взглянул на Готье, истекающего кровью рядом с ним. Вожак одним лишь жестом руки заставил участников людского круга разбрестись в разные стороны. Юноша же из-под полуопущенных век наблюдал за каждым разбойником в надежде поймать его взгляд.       Вожак слабо тряхнул его за плечо, дабы тот взглянул на него. Наш герой был полон злобы и страха, которые будто бы сделали его глаз в два раза больше. Глаза мужчины, которые в это время смотрели на него так, будто бы видели насквозь его душу, каждый её уголок и закоулок, были спокойны, но холодны и черны, как летняя ночь. Готье мог чувствовать, как лидер кипит, однако в его сторону до сих не прилетело ни одно слово открытой угрозы. — Ты устал, Готье и, наверное, ужасно голоден. Пусть один из моих братьев накормит тебя и приготовит к путешествию в птичье гнездо.       Не отрывая взгляда от юноши, который всеми силами воли старался его выдержать, тем самым подвергая себя пытке, мужчина рукой подозвал одного из цыган, после чего Готье в очередной раз потащили за руку через залу в отдельную комнату.       Через пару часов Готье уже было известно, какой тропой идти к собору, как войти, с какими людьми общаться, а каких избегать. Умытый, наконец-то избавившийся от грязной сорочки, с фиолетовым опухшим лицом, Готье, игнорируя боль, внимал каждому слову цыган, боясь упустить мельчайшую деталь. Он был удивлён тем, что разбойникам было так много известно о местной церкви, но расспрашивать людей, видевших его избитым и умоляющим, не стал.       Когда компания из двух цыган и юноши вышла в главную залу, чтобы добраться до выхода, Готье снова услышал Клопена. Однако голос его звучал иначе. Резко остановившись, тем самым удручив спутников, он повернул голову к сцене, на которой восседал менестрель. Лицо мужчины было покрыто ссадинами, причем, большинство из них не принадлежали руке Готье. Огонь всё так же сверкал в глаза фигляра, окруженного толпой. Счастливого, оказавшегося в своей стихие. Заинтересованный Готье вопросительно посмотрел на спутников, и те согласно кивнули, пройдя вместе с ним к толпе. Оказавшись у круга людей, юноша остановился, заметив стоящего у стены вождя. Тот сразу же взглянул на троицу, стоило им остановиться и во взгляде его было что-то ободряющее, что заставило Готье на долю секунды расслабиться, смотря на человека, который, как он прекрасно знал, явно не чурался мыслью выбить из него дух, но держался условий сделки. — Спой нам, брат, — скомандовал вождь.       Клопен молча кивнул и с любовной осторожностью расположил ребек у себя на руке. — Та песня, что исполню я вам, далеко не так свежа, как раньше. Не так свежа, как Париж и как мой голос. Стоит ли мне расстраивать ваш слух, братья и сестры?       Толпа согласно загудела. Клопен, казалось, несколько обмяк, но, встретив всеобщее согласие, вмиг приободрился и расхохотался. — Присаживайтесь, кто куда, мои дамы и господа! Этот день мы встретим с песней о прошлом, пробудив наши души и деревянные стены нашего убежища! Отнюдь, об убежище другом, одном не обдатом огнём.       Готье недоверчиво, но не без интереса наблюдал за разгоряченным менестрелем, чувствуя, как его веселье начало заражать людей вокруг и его самого. — Даёшь песню! — взревел юноша.       «Покажи, чего ты стоишь, » — чуть не добавил он.       На секунду ему показалось, что рецидивисты осуждающе покосились на него, однако воры, убийцы, насильники поддержали его крик волной своими криками, волной, которая набирала обороты свирепого возбуждения. Клопен начал играть, и толпа затихла во мгновение ока. Готье находился в венах единого организма, среди маленьких капель крови с единым разумом и суровым нравов, который не избегает возможности повеселиться. Город одет был в полночный туман, У подножья Нотр Дам. Тихо скользила четвёрка цыган, По реке близ Нотр Дам.       Готье был приятно удивлён, насколько мягок был голос стареющего менестреля в эту минуту. Всё, что извещал ему переливающийся как ручей этот голос, юноша мгновенно представил в своей голове. Зачарованный, он ощущал всё большую тревогу по мере продолжения повествования. Но захлопнулась крышка в ловушке, Кто-то шел по цыганским следам. Чья стальная рука тяжела, словно колокола Собора Нотр Дам.       Готье озарился вокруг, смотря на реакцию слушателей. Ему не пришлось подсказывать, о ком запел мужчина. Был судья Клод Фролло для борьбы с грехом рождён, Лишь в себе одном не замечал порока он.       Слушатели захохотали и восторженно захлопали, пока Готье воздержался довольной улыбкой. Он знал, Клопен пел о том, как были задержаны беглецы-цыгане, и что женщина с ребенком среди них бросилась бежать, пока Фролло требовал отобрать у неё всё. — И она побежала! — сказал Клопен, разведя руки в стороны, словно рассказывая детям страшную сказку.       Прежде чем Готье с сопровождающими покинул залу, Клопен успел поведать ему и толпе ещё несколько басен о парижанах. Пожалуй, та песня, что понравилась Готье больше прочих, звучала так: Новое утро разбудит Париж В перезвоне Нотр Дам. Рыбный улов и базарный барыж В перезвоне Нотр Дам. И басов многотонные гроны Вторят маленьким колоколам. Хотите понять этот город, — Послушайте звон собора Нотр Дам.