***
Мидория стучит в знакомую дверь. Слышатся ругательства, смех и треск. Два голоса о чём-то спорят. Катсуки и… В гости к альфе завалился Киришима. Оккупировавший кухню и сожравший половину всего, что вообще можно есть, он по-хозяйски листал каналы. Каково же было удивление хозяина дома, уже взбешённого, когда на пороге он увидел парня с пирогом в руках и лёгкой улыбкой на губах. Изуку заметил красную шевелюру в проёме, насколько бы быстро парень ни пытался проскользнуть. — Привет, Каччан, нужно поговорить, — он улыбается, смотря на подрагивающую бровь собеседника. Но вместо ответа он ловит на себе злой взгляд алых глаз, слышит оскорбления и его, кажется, даже отчитывают. — И нам не о чем с тобой беседовать, Деку, мне похуй! Тебя не было аж девятнадцать дней, с чего бы мне вообще разговаривать с тобой?! Секунда мыслительного процесса и Мидория решает, что так даже лучше. Он кивает высунувшемуся красноволосому. — Я, видимо, мешаю. Сейчас уйду, — Киришима почувствовал омегу, взбушевавшиеся гормоны друга и решил, что лучше свалить под шумок в окно на кухне, а то непонятно, то ли они сейчас драться начнут, то ли трахаться. Он почему-то не сомневался, что ухаживания Катсуки выглядят именно так, но не верил, что кого-то они могут устроить. — Буду рад, если ты съебёшь! — Бакугоу делает вид, что тянется к другу, на самом деле освобождая проход для омеги. — Нет, не стоит, мы уже всё обсудили, — Изуку грубо впихивает в объятия Катсуки пирог, — Нам больше не о чем беседовать, верно. Катсуки ожидал не этого. Совсем не этого! Вчера он с такой любовью и нежностью очерчивал появившийся гордый круг у позвонка, по закону жанра Изуку должен был настоять на приватном разговоре. Или даже интиме!!! Какими-то умозаключениями, альфа пришёл к тому, что так оно и есть. Катсуки чувствует, видит, что Мидория обижен и оскорблён. Он никогда так не реагировал ни на какие нападки, даже на удары… Неужели происходит что-то серьёзнее их детских стычек? Он верит, что перерос свою детскую глупость, хмурится, смотря в глаза омеге и пытается послать того нахуй… Но навязчивое и тягучее сожаление впивается клыками в сердце, разрывая его на куски. Оно словно дворовая бешенная собака вгрызается со всей той яростью, что у неё только есть, рычит и не отпускает. Если его не презирали за избиения, а сейчас так разочарованно смотрели в душу, то что он сейчас, блять, сделал? У Бакугоу подкашиваются колени. Неужели есть что-то важнее детской мечты? И Изуку пришёл поделиться с ним? А он его, получается, отверг? — Альфа должен быть опорой, — вспыхивает ярким огнём в голове. Изуку был покорным, жалким, непоколебимым и безразличным, но никогда ещё не смотрел на него с такой обидой. Он примерил много образов, все ему очень шли, но сейчас в парне есть что-то запретное, чарующее. И Катсуки не смеет пискнуть. Выглядит так, словно он очень зол. Хмурится, смотря исподлобья. Бесполезно бросаться на омегу с клятвами в любви и просьбами о нежности, до этого опустив мечты того в дерьмо. Он это понимает. Изуку вновь убеждается, что Катсуки на него плевать. Разыгранная сцена странно повлияла на его настроение… Плохо, нужно себя контролировать. Если бы он просто появился на вступительных, было бы лучше. — Нужно как-то разорвать все контакты с прошлым, — омега уходит, пока в спину упирается бешеный взгляд бордовых глаз. Катсуки услышал. — Блять! Нужно фильтровать базар! — альфа избивает холодильник, оставляя на нём чёрные вмятины. — Мда, ничё такой… А потом слышит копошение и чавканье. И столбенеет. Киришима жрёт ЕГО пирог! — Кто тебе, блять, разрешал трогать? — он зол, очень зол. До того, что чувствуется запах гари, руки дрожат, а кровь внутри закипает. Что-то животное, жадное твердит ему, что сейчас оскверняют его собственность, что-то связывающее его с омегой. С его омегой. Всё только начало немного налаживаться. Ох, полумесяц стал гордым кругом. Он появился неделю назад в три и пятнадцать минут ночи. И Бакугоу помнит свой восторг. Почему он появился? Катсуки не знает. Ох, ему неведомо, что Изуку потрошил очередную жертву и почему-то сравнил себя с ним. Даже нашел сходство, подумал, что, возможно, стоит предупредить о приближающихся «переменах». Одноклассник жрёт его пирог, приготовленный его омегой. Что может быть гаже? Хотя бы то, что мгновение назад он выставил эту омегу. А теперь выгоняет друга с криками о том, какой он надоедливый. Нет, он его не ненавидит, даже по-своему уважает. Но… Одинокий альфа на кухне, смотрящий на покорёженный пирог. На смятую розочку из яблок с корицей. Картина маслом! Еда Изуку выглядит почти так же шикарно, как и он сам, от этого ещё печальнее смазанный рисунок. Катсуки бы никогда этого не заметил, если бы на того не стали заглядываться чужие. Год назад Бакугоу назвал бы омегу лишь мышью, но сейчас… Парень похорошел. Завидная пара, которую стоило бы защищать от всякого дерьма этого мира, как самое дорогое сокровище. Он и обладал всеми качествами, которые стоит ценить, но почему-то заметить их удалось только с появлением соблазнительных форм и мягкого округлого личика. Он же слабый мальчик без причуды! Для альфы это как подарок, ведь так легко впечатлить омегу! Совсем как в детстве! Но Катсуки отчаянно не справляется с этой задачей ни сейчас, ни раньше. Он больше не думает о том, что было с Изуку после вступительных, как он это переживал, потому что ему легко представить слёзы на этих веснушчатых щёчках, раскрасневшиеся глаза, полные горя и после уже едкое токсичное смирение. — Ублюдок! — зло шипит Катсуки, смотря на пирог и представляя, как омега его готовил. Наверное, уютное зрелище… Но он никогда об этом не узнает. ЕГО омега прекрасен. Теперь — особенно. Повзрослел, выпрямился, поднял острый подбородок. Он словно расцвёл и увял одновременно. Грань между прекрасным и ужасным тонка. Но Изуку играючи по ней ходит. Он, вроде, даже укладку сделал… В общем, прихорошился для него… Когда он уже уходил, альфа и не заметил, как Киришима стащил пирог, заглядевшись на туго обтянутые джинсами ягодицы, мысленно облизав их. Как хорошо, что он только его. И никуда от этого не денется. Катсуки думал, что любовь из-за глупой связи соулмейтов ему не нужна, что вся эта чепуха о парах и истинности его оскорбляет, но сейчас он хотел бы хотя бы так… И как же отвратно, что на Изуку эти оба фактора не влияют совершенно. Ему хотелось бы хотя бы так, хоть как-нибудь получать внимание. Столовые приборы? Бакугоу отчаянно сминает в руке кусок и пихает в рот. Изуку готовит прекрасно. Вкусно, альфа не замечает, когда рукой не нашаривает ещё. И гадко, разочарованно сопит, слизывая с пальцев повидло. — Стоило бы подавиться, чтобы больше не говорить таких глупостей, — думает он. — О чём? — спокойно и почти нежно, как репетировал у зеркала, так и не разучившись хмуриться, спрашивает он у пустоты. Услышь его кто-либо, не поверил бы, что такое возможно. — Да, так нужно было ответить! Спину обдаёт холодком и он подрывается с места, спотыкаясь, с огромными глазами бежит в ванную на ебаном втором этаже. Хлопок двери, защёлка, стянутая и порванная футболка. Жалкий, тощий, даже треснувший полумесяц хуже своего предшественника. Где же гордый круг? Осталось бы это напоминание о соулмейте, если бы не было татуировки закрепления? Бакугоу с ужасом думает, что нет. Руки дрожат, глаза жжёт и скулы сводит в болезненном спазме. А Изуку? Он не понимает, почему его так задело. Вроде, хотел немного поиграть, а в итоге сам себя вывел, дав волю глупым эмоциям. — Будто бы возвращение старого меня… А документы в ЮЭЙ уже поданы…***
Мерзкое дождливое утро встретило Катсуки ворохом листьев в лицо и каким-то дебилом на машине, окатившим его водой из лужи. Сильные порывы ветра сделали из волос нечто похожее на гнездо, из одежды мокрые тряпки, а из настроения черную бездну, в которую он уже сорвался, не прекращая зло пыхтеть, готовый кого-нибудь прибить. Бакугоу не знает, что и сказать. И весь день ему не везло. Вступительные в этом году удивили его больше, чем собственные. Он как раз шёл с несколькими одноклассниками мимо стадиона, где должны принимать экзамен, лило как из ведра и, в общем, идея стоять под навесами для учителей прельщала больше, чем мокнуть. — Эй! Это же вчерашний омега! — вдруг подрывается Киришима. — Прошлые он с треском провалил, не надейся на что-то путное, — хмыкает Катсуки, всё ещё плохо понимая происходящее. Об этом ему хотел сказать Изуку? Зачем? — Уважаю! Это так по-мужски, не сдаваться! Гудок. Десятки силуэтов срываются с места, устремляясь вперёд, их глаза горят надеждой, решимостью. Но Изуку остаётся на месте, печально смотрит им вслед и что-то шепчет, вздыхая и бормоча себе под нос. Катсуки думает, что тот просто вновь вскрывает раны, идиот. — Знакомый малец, — отмечает Сотриголова, а по губам читает: «Мне вас даже жаль». Широкая, почти безумная улыбка рассекает лицо Изуку, огаляя ряд белоснежных зубов. Раздаётся громкий взрыв и ударная волна сносит пару специальных щитов с поля. Счётчик рядом с «Изуку Мидория» сдвигается с отметки ноль, как и имя в топе. Если кто-то уже успел уничтожить одного робота, то вскоре оказывается на втором месте, раздавленный первой дюжиной Мидории. Не понятно, как он перевернул эту махину, ей же придавив остальную часть добычи. Слышится скрежет металла, как что-то взрывается и падает, но ничего не видно из-за застилающего землю смога и пыли. И только счётчик, переваливший за сотню даёт понять, что происходит там сущий Ад. Слышится дикий, заставляющий стыть в жилах кровь, смех. Очередной взрыв и какой-то счастливчик убивает робота, видимо, под носом Изуку, потому что два взрыва смешиваются в одно большое нечто, поднимающее ещё больше пыли. — Это же тот мальчик, что помог мне на моих вступительных… Он… — Урарака проглатывает звуки и целые слова. — Очень изменился. Изуку не смотрит на него, на зрителей вообще, но Катсуки не может оторвать взгляда от грациозной гибкой фигуры в воздухе и на земле. От искр, летящих в разные стороны фейерверком, от чёрных печатей на неожиданно сильных руках, от блестящих изумрудных глаз и ловких, пусть и слегка рваных, движений. Появляется гвоздь программы: особенный робот, за которого, к сожалению, не дадут ничего. Паникующие дети разбегаются, отчаянно ища себе хоть пару баллов, но Изуку больше не интересует такая мелочь. Поглощённый жаждой уничтожать, он хищно смотрит на нового противника, надеясь, что тот его развлечёт. Отскакивает на какое-то здание, оценивает и улыбается. — Игрушки так быстро ломаются, — выкручивая клешню, причитает он и валит на землю груду металла, превращая в лепёшку на мокром асфальте. Но он подходит к лимиту. Ещё немного, и Изуку Мидория превратится в ходячие причуды… Он уже чувствует, как покалывает ладони и пульсирует что-то в мозгу, слышит голоса и слишком часто дышит. Кости ломит, глаза косят в разные стороны и он вновь идёт к этому обрыву, сорвавшись в который становишься безмозглой машиной для убийств. — Извините, ребята, я заигрался, — обращается он к грязным от пыли и дождя товарищам по полигону, скребя ногтями ко израненным костяшкам. Все ожидали невероятных разрушений на полигоне, клубы пыли постепенно оседали, подгоняемые небольшим дождём. И перед всеми появился нетронутый городок с парой трещин на стенах. — Герой ведь не должен рушить чужие жилища, — объясняет парень, смотря в ошалелые глаза одного Символа Мира, что помог превратить его мечту в грязь. Мидория выглядит так, словно бы это задание было для него условностью, но гадкий, оглушающий стук сердца эхом отдаётся в собственных ушах. Он лишь надеется, что никто не заметит его слабости. Сотриголова всё замечает. И пока что Изуку не понимает, что иногда показывать слабость было бы очень неплохим ходом. Как удачно, что его могут недооценивать. Бакугоу зло топчется у автомата с кофе. Он не знает, что любит его Изуку, покупает самый сладкий, какой пьют все омеги и топает в другую сторону. — Эй! — Катсуки хмурится сильнее, в голове производя сложные мыслительные процессы. Мидория зачёсывает ладонью волосы назад и, с полным безразличия взглядом, оборачивается. — На, — альфа пихает «заботу» в чужие руки, попутно раздавливая упаковку от волнения. Кофе выплёскивается на нежно-голубую футболку. — Блять, сам виноват, нужно было нормально держать, когда дают! — Я бы эту сладкую жижу всё равно не пил, — хмыкает омега, стягивая футболку и оставаясь полуголым. Она и так была мокрой, а теперь уже и приобрела замечательный коричневый оттенок на груди… У Изуку же хорошо получается играть безразличие, скрывая вполне оправданное раздражение? И перед Катсуки стоит полуголый объект его самых грязных юношеских желаний. По шее к ключицам стекает капля, а после очерчивает контуры подтянутого тела напротив. Бакугоу резко срывает с себя пиджак и кутает в него омегу. Он не один видел эту картину, кто-то ещё мерзко пожирал его омегу взглядом. И, пока тот пытается выбраться и хоть как-то разобраться в происходящем, альфа зло скалится в каждое окно. — Как долго у тебя эта причуда? — Об этом я хотел поговорить, но тебе будет неинтересно… — Мне интересно, Деку. — Ты противоречишь себе. Катсуки не умеет ухаживать, не знает, как стоило бы обращаться с омегой, поэтому не может придумать даже темы для короткой беседы хотя бы о погоде. Раньше одногодки вешались на шею из-за его сильной причуды, даже Изуку, вроде, она нравилась… Но сейчас альфа не сомневается, что олицетворяет в глазах парня совсем не безопасность и покровительствующую силу… — Идём, — он грубо тащит за собой мальчишку, чуть разжимая крепкую хватку на руке, всё ещё покрытой символами и печатями. Он ставит перед собой Изуку, громко и зло дышит, дёргается и оглядывается. — Прости, — на выдохе, одним звуком выпаливает он, крепко сжимая челюсти. И Изуку скорее поверит, что он сказал «трости» или «грести». — Что? — Оглох? Я сказал, что надо, Завались! — Так это не было моим секундным помешательством. Бакугоу выглядит готовым раздавить его прямо здесь и сейчас, но Изуку вдруг понимает одну простую истину. — Ты такой придурок. — Жить перехотел? — Катсуки скалится, но… не бьёт, даже не кричит, просто угрожающе смотрит в глаза. Мелочи в сравнении со всем пережитым Изуку, сейчас всё же на рефлексах сжавшемся. И картинка постепенно складывается в что-то понятное ему. — Я ошибался в ещё одной важной вещи в своей жизни, — едва слышно хмыкает Мидория. Его звали на тренировку не чтобы унизить и макнуть лицом в тот ужасный факт, что он мог бы быть там не как зритель, нет, по очевидно другой причине. Внутри Изуку происходит борьба между какими-то двумя неизвестными ему частями себя. Словно одна — осколок его прежнего, такого доброго и милосердного, доверчивого, а вторая — озлобленная, обиженная и презирающая почти всё способное дышать. — Какая нездоровая и неправильная любовь!!! — вдруг кричит что-то внутри. — Нам подходит!!! — Какой идиот, как удобно можно устроиться!!! — кричит что-то ещё. — Как хорошо, что нас кто-то любит! — пищит жалкое нечто у вглу, почти поглощенное чёрной материей. Как странно, что он его слышит… Катсуки охреневает хотя бы с того, что его игнорируют. — Эй!