осколки.

Джено заваливается к Ренджуну ровно в три ночи, когда мартовские морозы больно хлестают по щекам, а чернильная ночь опускается на ярким масляным городом, сошедшим с какой-то картины неизвестного художника; белые яркие точки с неба и серебристо-темная луна — все это яркое, чистое, искреннее. От Джено пахнет мальборо голд (красные он уже почти не курит) — значит, что он о чем-то сильно переживает и есть что-то, что не дает ему покоя. Спасибо, что не пил, — думает Ренджун, пока пропускает лучшего друга к себе и тоскливо косится на время. Три ноль одна; самое время для откровенных разговоров. — Знаешь, в последнее время я так много думал — начинает вместо будничного серого приветствия Джено и проходит на кухню, ставля на стол две бутылки вина из старого потрепанного портфеля. «Я заметил уже, придурок», — хочется сказать Ренджуну, но он лишь садится за стол из красного дерева и смотрит, как на лице Джено отражаются лучики одинокого ночника возле кресла на балконе, где они сидят обычно вдвоем, курят и смотрят в небо; там, где Джено может быть собой и плакать, плакать долго и громко, говорить искренние, болючие слова, так сильно напоминающие ему жизнь. — Рассказывай, — жмет плечами Ренджун и смотрит на россыпь светлых, выжженных от краски волос, на скулы и постепенно опускает взгляд к острым ключицам; проведи по ним пальцем и порежься, обожгись об холодный пронзительный взгляд миндалевых глаз. — Та ситуация с Минхеном… я думал о ней. Я не хочу казаться глупым придурком, который зациклен на этом, но, кажется, так и есть, — Джено смотрит на яркие звезды, и Ренджун слышит звук открывающегося вина; они опять не будут пить прохладную винную, почти бордовую жидкость без стаканов. — Типа знаешь, я такой трус. Человек, который боится всего и не может быть счастлив. Может, я такой от природы? Грустный, никчемный мальчишка, который страдает стертой формой депрессии. Или же моя грусть просто настолько прижилась ко мне, что стало частью характера. И когда… Когда Минхен говорил мне, что я ему нравлюсь, когда говорил много разных вещей так спокойно и нужно, словно это было так обыденно, когда кто-то читает газету и говорит про прошлогодние новости, я просто… вероятно, я просто испугался. — Хэй, Джено Ли… — Просто дослушай до конца. Ты можешь осуждать меня или говорить что-то, что не поможет мне, но я просто… Просто я доверяю тебе. И хочу, чтобы ты знал обо всем. Ты мой лучший друг, и я… знаешь, я боялся, что он увидит мои загоны: резкая смена настроения без причины, желание сдохнуть, слезы в подушку. Я так сильно этого боялся, так сильно погрузился в это, что даже забыл о том, что у меня есть к нему чувства. Мне жаль, что так получилось, но в тоже время слишком счастлив за него, потому что он не должен быть с таким человеком, как я. Ренджун вздыхает; он, конечно, знал, что его друг тот еще придурок, но сейчас, когда его глаза полны грусти и отчаяния, Джено говорит мудрые вещи. «Я все испортил», — хочется сказать Ли, но вместо этого он давит в себе громкий всхлип, запивая это сладковатым вином. «Прости, что я не могу помочь тебе». Вместо этого Ренджун хватает чужую левую руку и поднимает рукав толстовки. — Что ты сделал? — говорить спокойно в такой ситуации, кажется, не получается от слова совсем. Джено хрипловато смеется и смотрит на руку — кровавые глубокие полосы горизонтальные, засохшие, свежие розоватые шрамы. — Джено, ты чертов придурок. Зачем? — Потому что в такие моменты грусти тебе просто хочется сделать это. У меня нет причины, Ренджун. Ее просто нет. В эту ночь, плавно переходящую в утро, они проводят вместе. Джено рассказывает хрипловатым голосом про Минхена и судорожно просит во сне, когда первые лучики солнца касаются его лица и рассыпаются золотом по телу, чтобы эти ласковые прикосновения ему когда-то смог подарить Минхен.