Живи свободно

      Дмитрий тотчас подхватил Родиона и, усадив на стул, пристально вгляделся в него.       — Как это — ты?       — А вот так, Дим, — Раскольников вдруг поднял голову, и взгляды их встретились. Только сейчас Дмитрий понял, что Родион не шутит. Ни капли. Теперь пришла очередь Раскольникова поддерживать Разумихина, чтобы тот не упал.       — Давай просто сядем, и я тебе всё расскажу? Разумихин молча кивнул и тяжело осел на диван, не отводя при этом взгляда от Родиона. Тот сел рядом и некоторое время собирался с духом. Ему было нелегко ворошить эти воспоминания, такие ещё ясные, будто бы он только вчера то совершил. Но он всё же рассказал. Рассказал о том, как думал об этом и передумывал много раз, как наконец решился, как взял топор и ударил старуху, как не потратил ни копейки из того, что взял, как боялся и озирался, как презирал и себя, и процентщицу, как много думал рассказать обо всём Разумихину. Сердце его стукалось об рёбра всё сильнее и чаще, так что иногда даже больно становилось. Иногда он забывался, молчал поминутно, то вдруг опять скороговоркой пускался в объяснения. Иногда сбивался, забывал сказанное им только что и пересказывал заново. Всхлипывал, будто готов был заплакать, но тёмные глаза его сверкали ярко и болезненно-восторженно. И чем больше узнавал Дмитрий обо всём, тем страннее становилось Раскольникову. Он знал, какой груз на него взваливает, знал, что Разумихин не просил этого, но не мог остановиться, не мог больше молчать. Всё больше страх подкрадывался к его сердцу; страх, что Разумихин сейчас начнёт сердиться, пугаться или просто встанет и тотчас отправится в контору. И он точно знал, что не станет его тогда останавливать, ни единого слова поперёк не скажет. Но он молчал. Молчал и слушал, напряжённо вбирая в себя каждое слово, что срывалось с уст Родиона.       Рассказ Раскольников кончил так же сумбурно и неожиданно, как начал, и с ожиданием упёрся глазами в Разумихина. Он ждал реакции, ждал приговора… Он уже заранее примирился с тем, что это, возможно, последний его день на свободе, но всё же надежда читалась в его глазах. Разумихин с секунду молча вглядывался в лицо Родиона, хотя, впрочем, уже всё решил. Улыбнувшись вдруг мягкой улыбкою, он притянул Раскольникова к себе и заключил в объятия. Сердце Родиона вновь застучало с невыносимой скоростью. Удивлённо и запоздало обнял он Разумихина в ответ, уткнулся вдруг ему в плечо… и заплакал. Судорожно, то и дело всхлипывая; сам не зная, почему плачет. Он напоминал сейчас маленького мальчика, который упал и поранил коленку, а теперь сидит и плачет, но вовсе не от того, что так больно. От обиды, от испуга и облегчения, что всё прошло. А Дмитрий же молчал, заботливо подувая на раны, оставшиеся у Родиона на сердце.       Так они и сидели с одной ужасной правдой на двоих. Они молчали. Да и не было нужды говорить: общее настроение обволокло маленькую комнатку, будто густой туман.       «Почему ты не попросил денег? Почему же просто не рассказал мне, не пришёл за помощью? Ну да, я знаю, ты у нас гордый. Гордый дурак», — думал Разумихин, не разжимая объятий.       Долго они находились в молчании, пока Дмитрий наконец не решился нарушить тишину.       — Уже темнеет, — сказал он, нехотя размыкая губы. — Поднимайся, прогуляемся к твоим, а потом на мою квартиру пойдём. Больше я не собираюсь оставлять тебя одного. Разумихин решительно встал, потянув за собой Раскольникова. Тот был бледнее обычного, но теперь в заплаканных его глазах не было той пугающей пустоты. Они, казалось, как-то… ожили.       — Я не хочу тебя стеснять… и… — пытался было возражать Родион, но Разумихин даже не стал слушать.       — Это не обсуждается. Будешь жить у меня: комната большая, не то, что эта, — и он с презрением оглядел каморку.       В это время входная дверь открылась с противным скрипом. На пороге появился немолодой уже человек, плотный и с густою, светлою, почти белою бородой.       — Аркадий Иванович Свидригайлов, позвольте отрекомендоваться… Извините, что помешал, — добавил он, повнимательнее разглядев Раскольникова, — но дело, так сказать, довольно важное и не требует отлагательств.       — Свидригайлов? Какой вздор! Быть не может! — проговорил Родион в недоумении и даже каком-то исступлении, рассматривая гостя. Разум его всё ещё был затуманен, хоть он и усиленно пытался прийти в себя. Да и никак он не мог ожидать, что этому Свидригайлову хватит наглости явиться в дом к человеку, чью сестру он поставил в положение довольно щекотливое.       — Вследствие двух причин к вам зашел: во-первых, лично познакомиться пожелал, — продолжал спокойно нежданный гость. — А во-вторых, мечтаю, что не уклонитесь, может быть, мне помочь в одном предприятии, прямо касающемся интереса сестрицы вашей, Авдотьи Романовны. Одного-то меня, без рекомендации, она, может, и на двор к себе теперь не пустит, вследствие предубеждения, ну, а с вашей помощью я, напротив, рассчитываю…       — Плохо рассчитываете, — перебил Раскольников. Обстановка накалилась. Разумихин, недолго думая, приблизился к лицу Раскольникова и шепнул в самое ухо:       — Оставь его, пойдём. Но Раскольников не ответил, гневно пожирая взглядом Свидригайлова.       —  Я желаю теперь повидаться с Авдотьей Романовной, — невозмутимо продолжал тот, как бы игнорируя все ядовитые взгляды, направленные в его сторону, — через ваше посредство, и, пожалуй, в вашем же присутствии объяснить ей, во-первых, что от господина Лужина не только не будет ей ни малейшей выгоды, но даже наверно будет явный ущерб. Затем, испросив у ней извинения в недавних этих всех неприятностях, я попросил бы позволения предложить ей десять тысяч рублей и таким образом облегчить разрыв с господином Лужиным, разрыв, от которого, я уверен, она и сама была бы не прочь, явилась бы только возможность.       — С вашей стороны всё это очень наивно; извините меня, я хотел сказать: нахально, — ответил Раскольников с усмешкой, впрочем, вовсе не дружелюбной.       — А что ж? — странно улыбнувшись спросил Свидригайлов. — Не прав я, что ли, считаете?       — Да совсем не в том дело, — с отвращением поморщился Раскольников, — просто-запросто вы противны, правы ль вы или не правы, ну вот с вами и не хотят знаться, и гонят вас, и ступайте!.. — он было подумал добавить какое-нибудь оскорбление, но вдруг, взглянув на Разумихина, передумал, схватил его за руку и вышел вон. Дмитрий же, выходя из комнаты, улыбнулся напоследок Свидригайлову какой-то победоносной улыбочкой.       — Ну, кто ж это был? — начал выспрашивать Разумихин, только что вышли на улицу.       — Это был Свидригайлов, тот самый помещик, в доме которого была обижена моя сестра, когда служила у них гувернанткой. Он очень странный и на что-то решился… Он как будто что-то знает… От него надо Дуню оберегать… вот это я и хотел сказать тебе, слышишь?       — Оберегать! Что ж он может против Авдотьи Романовны? Ну, спасибо тебе, Родя, что мне так говоришь… Будем, будем оберегать!.. — закивал Разумихин. А сам шёл и думал: «Да ну какой же это убийца? Сердце-то у него ведь не злое! Разум смешался, вот и весь разговор! Да и у кого бы, спрашивается, не смешался бы, коли жил бы в таких условиях? Нет, не из злых побуждений он убил, от безысходности… Потому что не было никого рядом, кто вразумить бы мог. Не оправдал я своей фамилии, — вдруг горько усмехнулся он про себя. — Оставил его, обидевшись и обозлившись. А он раз! И сам себя довёл. И сколько намучился! А я-то слепец! Видел, что не так что-то да беспокоить боялся, думал, болезнь обыкновенная! Не оставлю его, ни за что на свете больше не оставлю!».       Вскоре показалось крыльцо дома, где в нумерах жили мать и сестра Раскольникова. В коридоре они столкнулись с Лужиным: он явился ровно в восемь часов и отыскивал нумер, так что все трое вошли вместе, но не глядя друг на друга и не кланяясь.       «Что же они от неё всё никак не отцепятся», — с раздражением подумал Раскольников, брезгливо украдкой оглядывая Лужина.       Меж тем, в квартире их ждал ещё один сюрприз — Соня. Дунечка, по всей видимости, решила пригласить её из некоего своего даже упрямства, в расчёте на то, чтобы показать матери, что Софья — девушка достойная, как Дуня и заметила при первой их встрече. И, пока они втроём ожидали прихода мужской половины, Соня оправдывала все ожидания. Она в действительности оказалась очень милой и улыбчивой, чересчур даже кроткой особой, способной, однако, поддержать беседу. Больше она любила, конечно, слушать, коротко кивая и улыбаясь уголками губ. Но когда начинала об чём-то говорить, всё помещение тут же приходило в благоговейное молчание, даже как будто часы начинали тикать тише, лишь бы не спугнуть, не помешать. И Дуня украдкой любовалась Соней каждый раз, когда та снова и снова извинялась и краснела, улыбалась и тихо посмеивалась, смущалась и радовалась. И всё это только за один разговор! Она была такой живой, такой открытой; таких девушек Дуня уже давно не видела: только чопорные и высокомерные дамы в последнее время встречались ей на пути.       Родион и Дмитрий с улыбкой поприветствовали Соню, и поспешили рассесться за круглым столом, на котором уже стоял самовар и сервиз.       «И когда же это она успела Соню отыскать?» — думал Раскольников, догадываясь, о причинах, по которым девушка была приглашена. Дунечка же, хоть и не знала адреса ни Катерины Ивановны, ни самой Сони, твёрдо вознамерилась отыскать её, чтобы позвать в гости. Однако, по поручению матери, ей пришлось для начала заглянуть на рынок, чтобы купить еды к ужину. И каково же было её удивление, когда она, твёрдо намерившись обойти все лавки и распивочные, чтобы выспросить адрес, увидела Соню на этом самом рынке. И, подумав, что так распорядилась сама судьба, решительно направилась к девушке.       — Надеюсь, путешествие прошло благополучно? — официально обратился Лужин к Пульхерии Александровне, нарушая тут же всю идиллию.       — Слава богу, Петр Петрович.       — Весьма приятно-с. И Авдотья Романовна тоже не устали?       — Я-то молода и сильна, не устану, а мамаше так очень тяжело было, — ровным тоном ответила Дунечка.       — Что делать-с; наши национальные дороги весьма длинны. Я же, при всем желании, никак не мог вчера поспешить к встрече. Надеюсь, однако, что всё произошло без особых хлопот?       — Ах, нет, Петр Петрович, мы были очень обескуражены, — с особой интонацией поспешила заявить Пульхерия Александровна, — и если б сам бог, кажется, не послал нам вчера Дмитрия Прокофьича, то мы просто бы так и пропали. Вот они, Дмитрий Прокофьич Разумихин, — прибавила она, рекомендуя его Лужину.       — Как же, имел удовольствие… — пробормотал Лужин, неприязненно покосившись на Разумихина, затем нахмурился и примолк. Все опять умолкли: Раскольников упорно молчал, Дунечка до времени не хотела прерывать молчания, Разумихину нечего было говорить, Соня отчаянно начала конфузиться, как только появился Лужин, так что Пульхерия Александровна опять затревожилась и начала разговор про Марфу Петровну — жену Свидригайлова. Однако эта тема привлекла лишь внимание Петра Петровича. Дуня тихо перекидывалась фразами с Соней, успевая, впрочем, иногда подключаться к разговору матери с Лужиным, а Разумихин и Раскольников обменивались многозначительными взглядами. Дмитрий вообще очень часто теперь вглядывался Родиона, будто бы перед ним был новый человек. Но чем дольше он вглядывался, тем больше понимал, что тот самый Родя никуда не делся. Он прямо здесь, перед ним, и от этой мысли Разумихин иногда невольно улыбался.       Разговор, к которому с неким безразличием подключилась Дуня, перешёл на самого Свидригайлова.       — Петр Петрович, прошу вас, — сказала она после некоторого времени, — перестанемте о господине Свидригайлове. На меня это наводит тоску.       — Я вижу, что вы, Авдотья Романовна, как-то стали вдруг наклонны к его оправданию, — заметил Лужин, скривя рот в двусмысленную улыбку. — Действительно, он человек хитрый и обольстительный насчет дам, чему плачевным примером служит Марфа Петровна, так странно умершая. Я только хотел послужить вам и вашей мамаше своим советом…       — Он сейчас приходил ко мне, — сказал вдруг Раскольников, перебивая Лужина. Разумихин как-то непроизвольно нахмурился. Ему и самому не нравился этот странный новоиспечённый жених.       «Роде ещё тяжелей, ведь это его сестра», — подумал он вдруг.       — Между прочим, он ищет свидания с тобою, Дуня, — продолжал Родион, — а меня просил быть посредником при этом свидании. У него есть к тебе одно предложение… Потом расскажу… Раскольников вдруг замолчал, не удержавшись и кратко взглянув на Лужина, и обратился к своему чаю. Петр Петрович вынул часы и посмотрел.       — Необходимо отправиться по делу, и таким образом не помешаю, — прибавил он с несколько пикированным видом и стал вставать со стула.       — Останьтесь, Петр Петрович, — сказала Дуня, — ведь вы намерены были просидеть вечер. К тому же вы сами писали, что желаете об чем-то объясниться с маменькой.       — Точно так-с, Авдотья Романовна, — внушительно проговорил Петр Петрович, присев опять на стул, но всё еще сохраняя шляпу в руках, — я действительно желал объясниться и с вами, и с многоуважаемою вашею мамашей, и даже о весьма важных пунктах. Но я не желаю и не могу объясниться… при других… — он выразительно посмотрел на Родиона, потом на Дмитрия и, наконец, на Сонечку, — насчет некоторых, весьма и весьма важных пунктов. К тому же капитальная и убедительнейшая просьба моя не была исполнена… Лужин сделал горький вид и осанисто примолк.       — Просьба ваша, чтобы брата не было при нашем свидании, не исполнена единственно по моему настоянию, — сказала Дуня. — Вы писали, что были братом оскорблены; я думаю, что это надо немедленно разъяснить, и вы должны помириться. И если Родя вас действительно оскорбил, то он должен и будет просить у вас извинения. Раскольников только пристальнее и задумчивее уставился в свою чашку. Петр Петрович тотчас же закуражился.       — Есть некоторые оскорбления, Авдотья Романовна, которые, при всей доброй воле, забыть нельзя-с. Во всем есть черта, за которую перейти опасно; ибо, раз переступив, воротиться назад невозможно.       — Я вам не про то, собственно, говорила, Петр Петрович, — немного с нетерпением перебила Дуня, — я прямо, с первого слова говорю, что вся эта история должна сегодня же кончиться. Повторяю вам, если брат виноват, он будет просить прощения. Говорила она таким тоном, что и Раскольников, и Разумихин, да и вообще все присутствующие поняли: скандала не избежать.       — Удивляюсь, что вы ставите так вопрос, Авдотья Романовна, — раздражался всё более и более Лужин. — Ценя и, так сказать, обожая вас, я в то же время весьма и весьма могу не любить кого-нибудь из ваших домашних.       — Ах, оставьте всю эту обидчивость, Петр Петрович, — с чувством перебила Дуня. Раскольников молча и язвительно улыбнулся, впиваясь глазами в Лужина, Разумихина всего передернуло. Он бросил взгляд на Соню, которая сильно сжимала в руках тканевый платок, усиленно конфузясь и краснея. А Петр Петрович с каждым словом становился всё привязчивее и раздражительнее, точно во вкус входил.       — Стало быть, я и тут виноват! — обиделся он.       — Вот, Петр Петрович, вы всё Родиона вините, а вы и сами об нем давеча неправду написали в письме, — прибавила, ободрившись, Пульхерия Александровна.       — Я не помню, чтобы написал какую-нибудь неправду-с.       — Вы написали, — резко проговорила Дуня. — Вы написали это, чтобы поссорить брата с нами, и для того прибавили, в гнусных выражениях, о поведении девушки, которой вы не знаете. Всё это сплетня и низость, — она ободряюще посмотрела на Сонечку, которая только пуще покраснела.       — Извините, сударыня, в письме моем я распространился об её качествах и поступках… — дрожа со злости, ответил Лужин, кажется, даже позабыв о присутствии Сони.       — А по-моему, так вы, со всеми вашими достоинствами, не стоите мизинца этой несчастной девушки, в которую вы камень бросаете, — перебила Дуня, схватив вдруг Сонечку за руку. Та подняла на неё заискрившиеся глаза и снова смутилась.       — Сами изволите видеть, Авдотья Романовна, — язвительно сказал Лужин, — возможно ли тут соглашение? Надеюсь теперь, что дело это кончено и разъяснено, раз навсегда. Я же удалюсь, чтобы не мешать дальнейшей приятности родственного свидания, — он встал со стула и взял шляпу.       — Петр Петрович, подите вон! — обратилась к нему Дуня, побледнев уже от гнева. Петр Петрович, кажется, совсем не ожидал такого конца. Он слишком надеялся на себя, на власть свою и на беспомощность своих жертв. Не поверил и теперь. Он побледнел, и губы его затряслись.       — Авдотья Романовна, если я выйду теперь в эту дверь, при таком напутствии, то — рассчитайте это — я уж не ворочусь никогда. Обдумайте хорошенько! Мое слово твердо.       — Да она и не хочет, чтобы вы возвращались, — вдруг тихо, но отчётливо сказала Соня. Все взоры обратились на неё, а Дуня лишь крепче и ободряюще сжала её руку.       — Как? Так вот ка-а-к-с! — вскричал Лужин, совершенно не веровавший, до последнего мгновения, такой развязке, а потому совсем потерявший теперь нитку. Разумихин тоже начал злиться, продолжая обмениваться взглядами с Раскольниковым.       — Петр Петрович, сделайте милость, уйдите! — процедила Дуня.       — Уйду-с, но одно только последнее слово!.. — проговорил он, уже почти совсем не владея собою. — Вы и ваша мамаша, кажется, совершенно забыли, что я решился вас взять, так сказать, после городской молвы, разнесшейся по всему околотку насчет репутации вашей. Дуня явно не ожидала такой подлости с его стороны, хоть виду и не подала. Но Соню не проведёшь. Она-то прекрасно знала, какова сила общественного мнения. С некоторым усердием она выпустила из руки платок и взяла обеими ручками руку Дуни. Та обернула голову в её сторону, улыбнулась и едва заметно кивнула.       — Да он о двух головах, что ли! — крикнул вдруг Разумихин, вскакивая со стула и уже готовясь расправиться.       — Ни слова! Ни жеста! — вскрикнул Раскольников, удерживая Разумихина; затем, подойдя чуть не в упор к Лужину:       — Извольте выйти вон! — сказал он тихо и раздельно, — и ни слова более, иначе… Петр Петрович несколько секунд смотрел на него с бледным и искривленным от злости лицом, затем повернулся и вышел. Дунечка тут же наклонилась к раскрасневшейся окончательно Соне и крепко-крепко обняла.       — Мы тебя в обиду не дадим, — говорила она с улыбкой, — да ты и сама за себя постоять можешь! Соня тоже улыбалась, прикрыв глаза.       Раскольников опустил свою руку на плечо Разумихина, снова ловя его взгляд. Кажется, они за этот вечер даже ни разу не поговорили, но им это и не требовалось. Они и так всё понимали.       Все радовались, через пять минут даже смеялись. Иногда только Дунечка бледнела и сдвигала брови, припоминая случившееся. Пульхерия Александровна и воображать не могла, что она тоже будет рада; разрыв с Лужиным представлялся ей еще утром страшною бедой. Но Сонечка была в восторге. Она не смела еще вполне его выразить, но подрагивала как в лихорадке, как будто пятипудовая гиря свалилась с её сердца. Теперь она имеет право отдать им всю свою жизнь, служить им… Да мало ли что теперь! А впрочем, она еще пугливее гнала дальнейшие мысли и боялась своего воображения.       Через четверть часа все были в самом оживленном разговоре. Даже Раскольников, хоть и не разговаривал, но внимательно слушал и иногда улыбался. Ораторствовал Разумихин.       — И зачем, зачем вам уезжать! — с упоением разливался он восторженною речью, — и что вы будете делать в своём городишке? А главное, вы здесь все вместе и один другому нужны, уж как нужны, — поймите меня! Ну, хоть некоторое время… Меня же возьмите в друзья, в компаньоны, и уж уверяю, что затеем отличное предприятие. Слушайте, я вам в подробности это всё растолкую — весь проект! У меня еще утром, когда ничего еще не случилось, в голове уж мелькало…       В пылу своего рассказа он иногда поглядывал всё же на Раскольникова, и тот, к удивлению, почему-то немного смущался и отводил глаза. Однако Родион снова как будто грезил; иногда до него доносились обрывки фраз и восклицаний. Он слушал их счастливые голоса, возгласы и вопросы. Им было хорошо, да, хорошо. Они планировали, мечтали, позабыв обо всём. И Раскольников теперь понял. Понял, что любит их, что они — самое ценное, что у него есть. И от этого ему вдруг сделалось невыносимо грустно. Он был человеком, совершившим самый грязный, самый низкий и мерзкий поступок. Убийцей. Сейчас он это как никогда ясно осознавал. Они дорожат им, даже любят, а он… Он недостоин ни капли из этого. Ни одного взгляда с их стороны, ни одного слова. Ему место на каторге, а не здесь, за столом рядом с ними, такими чистыми и замечательными людьми, пригревшими на груди змею. Лучше уйти, право, лучше. Он машинально встал и схватился за фуражку.       — Как, Родя, ты уж уходишь? — даже с испугом спросила Пульхерия Александровна.       — В такую-то минуту! — крикнул Разумихин. Дуня смотрела на брата с недоверчивым удивлением.       — Чтой-то вы точно погребаете меня али навеки прощаетесь, — как-то странно проговорил он. Он как будто улыбнулся, но как будто это была и не улыбка.       — А ведь кто знает, может, и последний раз видимся, — прибавил он нечаянно. Он было подумал это про себя, но как-то само проговорилось вслух.       — Куда идешь ты, Родя? — как-то странно спросила Дуня.       — Так, мне очень надо, — ответил он смутно, как бы колеблясь в том, что хотел сказать. Но в бледном лице его была какая-то резкая решимость. — Я хотел сказать… Я себя нехорошо чувствую, я не спокоен… Я вас помню и люблю… Оставьте меня! Иначе, я вас возненавижу, я чувствую… Прощайте!       — Родя, Родя! Помирись с нами, будем по-прежнему! — воскликнула бедная мать. Он медленно повернулся к дверям и медленно пошел из комнаты. Дуня догнала его.       — Брат! Что ты с матерью делаешь! — прошептала она со взглядом, горевшим от негодования. Он тяжело посмотрел на нее.       — Ничего, я приду, я буду ходить! — пробормотал он вполголоса, точно не вполне сознавая, о чем хочет сказать, и вышел из комнаты.       — Я сейчас приду! — крикнул Разумихин, обращаясь к помертвевшей Пульхерии Александровне, и выбежал из комнаты. Раскольников поджидал его в конце коридора.       — Я так и знал, что ты выбежишь, — сказал он. — Воротись к ним и будь с ними… Будь и завтра у них. И всегда. Я… может, приду… если можно. Прощай!       — Да куда ты? Что ты? Да что с тобой? Да разве можно так!.. — бормотал совсем потерявшийся Разумихин.       — Может, я и приду сюда… Оставь меня, а их… не оставь. Понимаешь меня? В коридоре было темно; они стояли возле лампы. С минуту они смотрели друг на друга молча. Разумихин на всю жизнь запомнит эту минуту. Горевший и пристальный взгляд Раскольникова, как будто усиливался с каждым мгновением, проницал в его душу, в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное как будто прошло между ними… Какая-то идея проскользнула, как будто намек… Что-то пугающее, но приятное и вдруг понятое с обеих сторон…       Дмитрий знал, что что-то у него случилось. Что-то там, в голове. Какая-то надоедливая мысль не даёт покоя, вновь и вновь напоминая о себе. И он догадывался, что это. Догадывался и твёрдо знал, что не отступит. Не теперь. Никогда.       — Расскажи мне, — попросил он. Раскольников как-то недоумённо на него посмотрел, не в силах вымолвить ни слова.       «Я не понимаю. Неужели ему не омерзительно общаться с таким человеком, каким стал я? Но почему? Почему он продолжает быть рядом?» — один за другим вопросы всплывали в его голове. Дыхание его сделалось частым и тяжёлым.       — Я — убийца, — тихо наконец промолвил он. Голос его дрожал. — Я совершил преступление, за которое не смогу рассчитаться до конца жизни. Более того, я должное время вынашивал выдуманную мною теорию оправдания. Но правда-то в том, что я, — он поднял глаза, — что я всего лишь тварь дрожащая. Всегда ею был — ею и останусь… И мне не место там, рядом с вами. Я не заслужил и малой доли того, что получаю. От них и… от тебя…       — Что ты такое говоришь, Родя? — сказал Разумихин, делая первый, робкий шаг нему. — Ты дорог нам; и им и мне.       — Они не знают, — процедил Раскольников.       — Пусть так, но если и узнают, не станут любить меньше, — спокойно, но решительно ответил Дмитрий. Разумихин кожей чувствовал всю ответственность момента. Одна ошибка, и Родиона уже не вернуть, но Дмитрий совсем и не собирался его терять. Не теперь. Не снова.       — Ты был в бреду, — сказал он, делая ещё шаг, — был болен.       — Нет, я был в сознании и абсолютно здоров, здоров! — вскричал Раскольников.       — Я видел. Ты очнулся лишь недавно. Всё это время я смотрел в твои глаза и видел там лишь бледную тень жизни, — ещё шаг вперёд. — Но сегодня я увидел. Ты смеялся, как настоящий живой человек, и твой взгляд… В нём был смысл. Родион молчал, в исступлении рассматривая пол.       — Я сам отчасти виноват в том, что с тобой случилось, — продолжал Разумихин. — Я был горд и вспылил. Оставил тебя тогда, когда ты больше всего нуждался в ком-то. Я не дал тебе выбора, тебе пришлось искать новую идею. И ты нашёл, право, совсем не ту, которая тебе подходит. Но с этим кончено, ты же тоже это чувствуешь? Он был прав. Раскольников знал, что что-то изменилось; как будто всё разом вдруг стало легче, светлее и ярче, будто наступило утро, и мрак рассеялся.       — Но ведь… Сделанного не воротишь, — срывающимся голосом выговорил Родион.       — Уже нет, но… Скажи мне, Родя, ты раскаиваешься? Жалеешь о содеянном? — Разумихин говорил тихо и вкрадчиво. Чтобы не дай бог не дрогнул голос.       — Да, да, но…       — Тогда убил не ты. Тот Родион Раскольников мёртв, а ты лишь разбираешься с последствиями. И мы принимаем тебя таким — со всеми этими последствиями. И мы поможем тебе с ними справиться, я даю тебе слово. Раскольников вдруг поднял на него глаза и медленно шагнул вперёд. Разумихин сделал то же. Глаза Родиона поблёскивали. Он бы, наверное, заплакал, если бы не выплакал сегодня всё, до последней слезы. С секунду постояв, он всё же шмыгнул носом и заключил Дмитрия в объятия.       — Прости меня, — прошептал он, — прости, я не в себе. Не знаю, что это такое на меня нашло. Простишь? Удивление и тревога Разумихина вмиг сменились облегчением, и он приобнял товарища в ответ.       — Конечно. Я всё знаю. Знаю. Теперь поди, извинись перед ними. Раскольников кивнул и, не отпуская руки Разумихина, направился в комнату.       Долго и пространно изъяснялся он в том, как был не прав, что не хотел сделать им больно, что просто… устал… Со слезами облегчения Дуня и Пульхерия Александровна бросились целовать и обнимать его, а он просто стоял и понимал, как же ему повезло с близкими. Особенно с Разумихиным… И они это понимали, награждая его благоговейными взглядами. Одним словом, с этого вечера Дмитрий стал у них сыном и братом.       Они покидали нумер в смешанных чувствах. По улице шли молча, осмысливая произошедшее, а улыбки всё же частенько всплывали на их лицах. Однако дома у Разумихина их ждал неприятный сюрприз. Поднимаясь по лестнице, они натолкнулись на жену чиновника Бабушкина — хозяйку квартиры, которую снимал Дмитрий. Женщина эта была уже немолодая, лет пятидесяти, выглядевшая, впрочем, гораздо моложе и всем своим видом показывавшая своё какое-то дружелюбное превосходство над всяким молоденьким мальчишкою.       — Здравствуйте, Марь Иванна, — Разумихин улыбнулся как можно шире.       — Здравствуй, здравствуй, Димка. Кто это с тобой? — обратилась она фамильярно. Раскольников робко выглянул из-за спины товарища.       — Раскольников-с, — отвечал тот.       — А что это ты, у себя его держать будешь?       — Да он вас стеснять не будет, Марь Иванна… — начал было Разумихин, но хозяйка его перебила каким-то странно сварливым тоном.       — Нет уж, голубчик, с дополнительного жильца дополнительную плату беру. Коли заплатишь — пусть живёт на здоровье. Разумихин перевёл виноватый взгляд на Раскольникова. Но тот лишь понимающе улыбнулся, хлопнул дружески Дмитрия по спине и сказал:       — Что ж, ещё свидимся, брат.       — Свидимся, — повторил задумчивым эхом Разумихин, улыбаясь какой-то загадочной улыбкой.