Эссенция счастья

      В этой истории не было героев. Так я пришел к своему «сдаюсь», так я оказался в небытии. Теперь я знаю все. Я знаю о крыльях, за моей спиной, которые вот-вот отвалятся и которых, конечно же, нет. Я знаю о своем прошлом и настоящем.       Я знаю, что тот поход, который я помню, — лишь плод моего воображения. Тот Александр был плодом моего воображения. Это было простое купание. Это был доктор, диагностировавший смерть моего отца.       Отца, которого убил я. Я, Артемий Верлихтер, хозяин клиники и ее главный кошмар. Я, Дьявол и бог. Я — мертвое ничтожество.       Все это время был лишь я.       — Сдаюсь! — кричу во весь голос, обнимая себя за плечи. Я не могу слезть с кровати. Я не могу разжать объятия и опустить ноги. Я не могу так дальше «мертветь». Я хочу жить. Жить нормальной здоровой жизнью! Я не хочу убивать, хотеть и мертветь. Только жить. Но я проиграл этот раунд с самим собой. Я просил вечной жизни, но я не учел, что был мертв уже давным-давно. — Я сдаюсь, слышишь?!       Артемий Верлихтер, мой личный Дьявол, победил. Я проиграл.       И я смирился с поражением.       — Слышишь, я смирился?! Я смирился! — я кричу, рыдая в душе, но глаза и щеки так отвратительно сухи. Моей последней сыгранной картой был вызов полиции в собственную клинику. Катерину должны освободить, а меня обвинят по куче статей.       Моих подчиненных ждут масштабные проверки. Это правильно. Таких, как я, должны выявить и вылечить, пока не стало слишком поздно. Пока они не сдались и не проиграли. Пока они живы.       Я мертв, и это должно быть не только по ощущениям. Не только я должен видеть плотоядных червей, вылезающих из меня. Не только я должен чувствовать этот смрад разложения.       Руки и ноги опускаются сами собой, обмякая, и я откидываюсь на постель. Всего вдох-выдох — или вечность? — на то, чтобы решиться. Может, я и не сдался до конца, может, не мирился, не признал, но это однозначное поражение, и я должен встретить его с честью. С гордо поднятой головой.       Даже поражение — это только мой выбор. И действовать мне полагается соответствующе.       Я резко поднимаюсь с кровати и оглядываюсь в последний раз. Серые стены, серое небо за окном. Тюрьма, в которой я держал себя, разрослась до вселенских масштабов, и я больше не лелею надежду однажды из нее выбраться. Ничего, кроме серости.       Медленно, словно во сне, иду к выходу, даже не одеваясь, хотя на улице промозглый ветер. На глаза бросается спичечный коробок. Я уже знаю, что сделаю. Опять слишком много я. Он оказывается у меня в руке против моей воли. Или не против. Спичка загорается с шестым чирком. Пламя охватывает коробок и плотоядно облизывается на ковер.       За мной хлопает входная дверь, и я уже не вижу его шведскостольного ужина.       Гром моих шагов отражается от стен криками соседей.       Серость дома за моей спиной идет рыжими пятнами ветрянки.       Серость улиц вокруг меня блюет ало-синим под визг сирен.       Закрываю глаза, чтобы не видеть черных веток и грязно-серых стволов на фоне серого неба. Но я слышу серость ветра. Чувствую запах серой прохлады. Ощущаю, как серо покалывает щеки и кончики пальцев. Я иду буквально на ощупь, по инерции, но мне не страшно. За моей спиной снова разлагающиеся обрубки крыльев, которые болят, адски режут меня изнутри, будто из них пробиваются черви, позволяя выбраться наружу гнили. Позволяя показать, что я мертв. Что я уничтожаю мир.       Начиная с глаз малютки Катерины и заканчивая многоэтажкой недалеко от центра.       Начиная с себя и заканчивая вселенной.       Я уничтожаю.       Я мертв.       Мир вокруг сужается до одного меня, и каждый шаг — не более чем фарс, просто комедийная пьеска, в которой он оказался внезапно выпавшим на сцену из-за кулис сварщиком. И теперь он вынужден петь и танцевать, не имея слуха и пластичности, в угоду привередливой публике. И зал послушно гогочет, не понимая, что с каждой секундой, проведенной на сцене, сварщик приближает его к гибели от обрушившейся на голову балки. И времени у зрителей все меньше, но никто не торопится бежать из зала. Потому что бежать некуда. Потому что сварщик не уйдет со сцены, заставляя кусать локти ряженую Джульетту. Потому что гибель неизбежна. Под моими ногами холодный асфальт, я ощущаю его каждой клеточкой ступней. Босой. Ноги ободраны, в грязи и крови, в гнилых ошметках от перьев. Я стою и смотрю на бесконечную гладь реки.       Единственный способ спастись от смерти — родиться заново. Единственный способ воскреснуть — умереть. Я мертв. Мне остается только начать дышать полной грудью и перезагрузиться. Я хочу жить. И эта прогулка, это сожжение мостов — моя тропа через тернии темного «я» к звездам нормальной жизни. Я иду по терновым венкам, чтобы ощутить всю боль, к самому дну, от которого нужно только оттолкнуться. Я смогу.       — Браво, Тема, — оглушительно сглотнув, я оборачиваюсь на этот голос и спиной отступаю к ограде. Господи, помилуй меня и спаси. Господи, я же знаю о силе твоей любви. Господи.       Артемий Верлихтер. Демон с ночными крыльями и искрящимся синим взглядом. Он смотрит мне в душу, улыбаясь так мягко и понимающе. Он протягивает мне руку, и в этом жесте столько мольбы отойти от края.       — Если я отойду, это будет конец, — шепчу я одними губами, зная, что он поймет. Он обязательно поймет, что если я сделаю шаг навстречу ему, я навсегда потеряю себя. Я уже не смогу ожить. Я навечно буду разлагаться в теле, которое люди будут видеть юным и здоровым.       — Нет, что Вы, дядя, — звенит над рекой, и я задираю голову к небу, едва не воя. Господи, за что. Господи, за что ты, вопреки своим заветам, посылаешь мне испытания, которые я не в силах преодолеть? Малышка Катерина смотрит на меня кристальными глазками, и ее улыбка такая по-взрослому призывная. Обещает, мол, ты только отойди, и все будет хорошо. — Если Вы не хотите к нему, Вы всегда можете идти ко мне. Вы же помните, что я хочу только Вас.       Нет, я помню, что ты просила меня исчезнуть из твоей жизни, никогда не приближаться к тебе. Я помню, что твои глаза смотрят совсем как мамины, с таким же страхом и каким-то укоряющим прощением. Я помню, что ты никогда не будешь смотреть на меня так, потому что я не позволю себе увидеть тебя снова. И это действительно любовь, потому что я готов отказаться от всего ради твоего благополучия. Ради того, чтобы ты выросла обычной здоровой девушкой. С парой прекрасных белоснежных крыльев, которые никогда не увидит никто, кроме меня, но к свету которых будут тянуться, улыбаясь тебе как чуду света.       Я знаю, что тебя здесь быть не может, ведь ты сейчас плачешь в полицейском участке, не веря, что все кончено. Но эта Катерина так похожа на настоящую, что я зажмуриваюсь, чтобы не сделать шаг навстречу гибели.       — Я не могу, милая, — губы уже не движутся, не думаю, что из меня вышел хоть звук. Но знаю, что меня поняли.       — Артемий Александрович, Вам стоит отойти ради Вашего же блага, — голос Елены как настоящий, но куда нереальнее Катерины. Это Елена или Элина. У нее за спиной стоит Александр, тот самый из похода, и удерживает ее за плечо. Они вместе. Я точно придурок, который уже давно не может определиться, где реальность, а где нет. — Отойдите от края. Это не выход. Существует лечение.       Верлихтер покорно кивает, а Катерина задумчиво кусает пальчик. У Елены нет крыльев, а у Александра есть. Все те же кинжалы, которые я помню. Ни одно не выпало. Все та же бесконечная сила. Я цепляюсь за барьер сильнее.       — Я никуда не отойду, — крик прорезается неожиданно, и я мотаю головой из стороны в сторону, будто желая ее оторвать от шеи. Я никуда никогда не отойду!       Верлихтер усмехается, Александр цокает. Катерина просто качает головкой, будто с осуждением, и смотрит на меня так выразительно, так невинно-развязно, что я не знаю, что и думать. Я просто больной придурок. Я кусок идиота, и у меня нет идей, как сбежать от себя. Елена рвано выдыхает.       Господь услышал мои молитвы и дал мне второй шанс, мою последнюю битву с моими демонами. Если я выиграю, я уйду победителем, и тогда будет нестрашна любая кара. Если я проиграю, это окончательное поражение. Это будет конец всего, конец всему. Конец моей истории, которую я так хотел рассказать. Которая должна была сохраниться в пятнах на грязных манжетах как моя собственная эссенция счастья.       Проблема только в том, что я уже сдался и теперь не знаю, как заставить себя бороться. И как победить.       — Пожалуйста, Тем, не глупи, — заискивающе просит Елена, но я слышу только серый страх в ее голосе. Она тоже стала серой. Может, потому что это не она.       — Да, Арти, кончай дурить, — вставляет свои пять копеек Александр так расслабленно, с усмешкой, будто ему-то вот точно плевать. Будто я играюсь с незажженной сигаретой, которую должен ему вот-вот передать. Но я никогда не делился сигаретами. Александр выглядит как живой идол, как тот, кем я должен был стать. Кем я мог бы стать, если бы не похоронил себя. Если бы я мог быть не мертвым изнутри.       Но я мертв. И ко мне тянет ручки малышка Катерина, которой я уничтожил жизнь и детство, но к которой продолжаю так пугающе разрушительно тянуться. Я боюсь сдаться именно ей. Артемий Верлихтер, видимо, устав протягивать мне руку, сам делает первый шаг и хватает за подбородок. У него острые царапающие ногти, и они впиваются мне в кожу, вызывая жар. Я не смотрю на него, я смотрю на Катерину. Она улыбается и ободряюще кивает. Все правильно. Хватка у Верлихтера железная, и на подбородке по-любому останутся синяки. Но мне не страшно, хоть внутри все и сжимается. Мертвецу не бывает страшно. Я перевожу взгляд на его лицо. Он что-то ищет в моих глазах.       Очень долго ищет, прищуриваясь и даже наклоняя голову. И удовлетворенно хмыкает, видимо, найдя. «Давай же, сделай шаг ко мне навстречу», — звучит у меня в голове шелест, в котором я узнаю шелест листьев моего любимого домашнего цветка. Так шелестело мое привидение. Проклятый Верлихтер.       По глазам вижу, он рад, что я наконец понял. А я думаю, что всегда это знал. Конечно знал, ведь я не мог этого не знать. У моего привидения глаза светились синим, от него в душе все горело адским пламенем, а легкие сковывало дымом и предсмертной агонией.       Я всегда знал, что оно есть Смерть.       — Вы ведь не бросите меня, дядя, милый? — вновь звенит голосок Катерины, но я не успеваю заметить шевеления ее губ. Верлихтер резко поворачивает мое лицо на себя.       Мое сердце уже даже не разбивается, одно давно стало пеплом. Как и сам я постепенно истлеваю. Может, если я сдвину руки, от моих пальцев останется пепельный след. Может, я сам развеюсь по ветру? Я слышу, как в этом голосе звенят слезы. Я слышу всхлипывания. Я не могу этого выдержать. Грудную клетку сдавливает так сильно, что выбивает остатки воздуха.       — Прости, я не могу, прости, — я до бесконечности повторяю это соленое «прости», путаясь в собственных словах, в собственных мертвых эмоциях. В мертвом парализующем страхе. Я протягиваю к ней руку, но все еще не делаю ни шага. Катерина заливисто плачет.       Верлихтер кровожадно улыбается-скалится мне в лицо, крепко держа, не позволяя повернуться. Но я краем глаза наблюдаю, как перо за пером опадают крылья Катерины, как она захлебывается рыданиями и оседает на землю, становясь все слабее с каждым мгновением. И чем больше костей я вижу у нее за спиной, тем сильнее падаю сам. Меня выворачивает наизнанку, ломает, сжигает. Я всей душой рвусь к ней, не способный сдвинуться ни на миллиметр. Моя душа давно покинула тело, и сейчас я таю, стекая по собственным щекам и телу мертвыми влажными дорожками. Мерзко щиплет кожу, будто напоминая, что следующие черви полезут уже из лица. Когда Катерина кладет головку на асфальт и замолкает, я понимаю, что проиграл. Она смотрит на меня пустым, но настоящим взглядом. Детским. В ее глазах я вижу, что я предал ее, что я убил ее.       С последним всхлипом я дергаюсь к ней всем телом, но обвисаю в руке Верлихтера и больше не сопротивляюсь. Я не выдержал, я проиграл. Что-то с силой рвет мою губу, наверное, его зубы, но я могу только думать о том, что мне немного загородили видение маленькой, растворяющейся в воздухе девочки, которую разбили, растоптали, уничтожили. После которой на земле остается лишь лужа крови и перьев. И свет, очень много ослепляющего света, который выжигает меня дотла.       Катерина была всем тем хорошим, что могло бы у меня быть. Что могло бы быть во мне. Но сама тяга к ней противоестественна. Мое счастье изначально было неправильным, его эссенция состояла из боли и мании. Мне бы хватило быть живым, если бы я не родился мертвым. Я обманывал себя.       Я никогда не воскресну.       — Артемий! — вскрикивает Елена, и я поднимаю на нее пустой взгляд. Я потерял все. Теперь я вижу, что я сделал на самом деле. Теперь я все понимаю. — Отойди во имя всего святого!       Но руки, крепко сжимающие теперь уже мое горло, не позволят мне. Да я и не хочу. Это все, чего я заслужил, — висеть в руках призрака без возможности спасти любовь. Без возможности быть живым. Я уничтожил этот мир, уничтожив одну маленькую девочку, и все, чего я хочу, — уничтожить себя. Сознаться во всех прегрешениях и уничтожить себя, стереть без капли жалости. Чувствую, как по подбородку течет что-то вязкое, слюна с кровью, но вижу только эти пустые маленькие глазки, которые должны были гореть огнем еще много-много лет. И которые теперь не загорятся никогда. Катерина всегда хотела сбежать от меня, но я ей не позволял. Она никогда не считала меня особенным, никогда не относилась ко мне по-особенному. Она всегда только боялась меня.       — Ты хочешь жить? — интересуется Верлихтер, а я думаю о ней. О своей маленькой Катерине, которой — даже я? — могли подарить счастье. Я думаю, что предал ее своими действиями. Я действительно убил ее, заразил своей мертвостью. Но всего хуже…       — Да.       И в этот момент я ощущаю ледяные крепкие руки на своей груди. Руки, которые научили меня летать и вернули с небес на землю, помогли не разбиться. Руки, которые помогли обрести мир в душе. Руки, которые спасли меня и позволили ненадолго стать счастливым, научиться мечтать и встретить моего ангела, мою Катерину.       Эти руки толкнули меня в бездну.