Здесь нас двое

Богг посещает терапию, потому что склонен к самоубийству. Терапевт думает, что он склонен к самоубийству, или так было два года назад, но Богг слишком зол на мир, чтобы быть самоубийцей, Марианна знает, потому что сама злится, но выплёскивает всё это, а Богг - нет. Выплёскивает и бьёт что-нибудь, пинает, выкручивает в руках, потому что её тренер, тот, которого она просила найти у отца, показывает ей, как. Папа Марианны даже не спрашивает дважды, не сомневается, уверена ли она, что именно этого хочет. Он… на самом деле никогда так не делал, верно? Не с тех пор, как мама. Возможно, она была избалована. Он ни разу не упомянул Роланда. Её тренер - невысокая дама с пышными волосами и раздражающим голосом, но эта дама учит её быть больше Марианной, чем когда-либо. - Послушай, - говорит она Боггу, когда он шутит о том, что ей не нужно быть ещё опасней. Он называет её жёсткой девочкой. Она называет его хитрожопиком. - Смотри, - говорит Марианна и выкручивает ему руку, когда он в шутку бьёт её по плечу. В шутку, потому что, если они не шутят - они озлоблены, если не озлоблены - разбиты, а им это не нужно. Потому, что крах означает уязвимость, а уязвимость - глупость, а глупость - возможность катастрофы, и для этого они есть друг у друга. Чтобы не допустить катастрофы. Поэтому они шутят о терапии, каламбурят и смеются над ними, обсуждают людей на улице, гонят голубей с тротуара, их крылья усиленно взмахивают, когда устремляются в небо, когда инвалидная коляска Богга въезжает в их стаю, а затем смеются ещё больше, сначала робко, а затем громко и беззастенчиво, абсолютно свободно. Они отправляются в «приключения», подобные тому, что были у них, за исключением, может быть, меньшей тревоги и плача; Марианна хочет, чтобы её не беспокоило то, как он произносит её имя, когда его рука касается запястья, когда он хочет обратить на что-то её внимание. Если она это сделает, случится катастрофа. Она обещала. Тем не менее, в четверг появляются друзья по вторникам и воскресеньям, а затем, когда он говорит: - Не могу поверить, что почти 1 июня, - потому, что он человек, который ненавидит утро и поздно ложится спать, потому что 1AM TV - лучшее, а Марианна… совершенно согласна с этим. - Какого цвета твои глаза? - спрашивает она его, когда сидят на скамейке в парке перед медицинским центром, и её руки сжимают подлокотники его кресла, а его пальцы скользят по её. Она не знает, зачем это делает. Наверное, чтобы заполнить его присутствие, в последнее время стало недостаточно просто слышать его голос, в последнее время, как она считает, этого недостаточно. Он не отвечает минуту или две, но они длятся вечно, поэтому, когда он отвечает, его голос, странный тон, заставляет ее встряхнуться. - Голубые. - Как что? У него вырывается легкое раздражение. - Ты хочешь, чтобы я описал цвет? Его пальцы касаются её суставов. Они щекочут, и, может быть, она поэтому улыбается. - Ага. Он вздыхает. - Знаешь, я не умею описывать. Она может быть слепой, но её лицо прекрасно работает, несмотря на всё, что на нём хорошо зажило, по крайней мере, так ей говорят. Она приподняла бровь, приподняв уголки рта. - Попробуй. Его пальцы скользят по внутренней стороне её руки, посылая приятную дрожь прямо к основанию шеи, откуда скользит по позвоночнику. А потом что-то меняется. На первый взгляд это сложно объяснить. Но через секунду... При втором взгляде Марианна обнаруживает, что губы сжимаются так плотно, что у них появляется шанс образовать космическую сингулярность, брови приподнимаются, она... Взволнована. Когда он начинает говорить, она почти этого не замечает. - Представь летний день, - говорит он, и она слишком поздно подавляет хихиканье, от которого скривились губы, пытается унять панику из-за того, как возбуждение предаёт её. - Я пытаюсь, - бормочет он, его руки слегка отводятся, но затем возвращаются. - Простите, вы не собирались сейчас читать мне сонет? - Ну… нет, - она закусывает губу и думает, что не возражала бы против сонета или любого другого стихотворения, если бы он сказал это своим глубоким голосом. - По крайней мере, больше нет. Почесывает подбородок, любит мыть зубную щетку. - Ах, - восклицание, и ответ наверняка был бы остроумным. - Аквамарин. - Странный цвет, - говорит она, до пульсации её сердца, которого, черт возьми, не должно быть там, вспоминает желтый зонт и серые камешки под розовыми детскими ножками, волосы отца, уже седеющие на висках, и море. Если голос не дрожит, то только благодаря силе воли и темной магии. - Как зеленовато-сине-голубой? - Нет нет. Как камень. - А, - отвечает Марианна, но это нехорошо, совсем нехорошо. - Хорошо. - Но у вас янтарь. Только без мёртвых комаров и тому подобного. Она бьёт его в плечо, потому что он тупица. [Марианна винит лекарства. Она ругает себя, бормоча, принимая вечерний душ. Её гель для душа пахнет морем. Она находит это очень неуместным.] Две недели спустя Марианна целует мужчину с шотландским акцентом, потому что так и не научилась выполнять обещания, которые давала себе. Они спорят о политике, погоде или о чём-то совершенно другом и неважном для женщины без глаз и мужчины без ног, и когда на них накатывает лето, ни один из них не имеет ничего лучшего распорядиться своим временем чем спорить о горячих напитках - а на это уходит чуть меньше чем вечность, потому что он идиот, который даёт свой номер слепой девушке на картонном рукаве чашки и, конечно, она его выбрасывает, у кого эти вещи хранятся (все кроме одной, с вырезанным на нём именем), ну он хранит, подожди, правда? - в их обычной дружеской манере, в основном выражающейся в криках. И он говорит ей, что люди смотрят на них, и она пьет утренний чай, он спрашивает, не возражает ли она, и не возражает, пусть смотрят. Ещё лучше смотреть на них в ответ. - Мы вроде как... добрые засранцы, - смеется он. - Хочешь разыграть разрыв отношений? - Конечно, - усмехается она. По его словам, она хватает его за рубашку - серый плед с маленькими пуговицами, как сказал он, потому что ей нравится представлять одежду на его теле, и что он не просто говорящая голова с парой подвижных рук - и тянет его вперёд, потому что он её 12:00, и он пахнет кофе, а потом у него вкус кофе, потому что финал требует начала, а финала без начала не бывает. Марианна целует шотландца. ... и сокрушается карой, подобная которой обеспечила бы Босхе кошмары, и, блять, блять, что я делаю... Шотландец целует её в ответ. Ладонь в её волосах, рука на её запястье, их рты прижаты друг к другу в единстве губ, зубов и языков, и блять, блять, блять, как же это здорово, но за то, что он делает, она собирается ударить его со всей силы, но только когда он закончит. Но когда они закончили, она этого не сделала. - Не совсем плохой разрыв, - бормочет он ей на ухо, и его дыхание становится горячим и влажным. - Тогда плохая связь, - соглашается она с пылающим лицом. - Неудобный КПК. Я могу разобраться с этим. Она ему не верит. Он вздымается. Его сердце - бушующий военный барабан. Они не влюблены. [Её яичникам, похоже, наплевать.] На следующем сеансе он приносит ей чай, а она ему кофе, потому что забыли, чья очередь, и это был самый странный обмен, который у них был до сих пор. Потому что каким-то образом она знает, что это не случайно, не нормально или, что ещё хуже, действительно нормально, то, что делают обычные люди. Счастливые люди. Влюбленные люди. Но они не влюблены. Обеспокоенные взгляды Уэлча скользят по её коже как муравьи, зудят как укусы комара, и она всё время крутит браслет, а когда, наконец, пьёт чай, холодный, замечает, что последние его капли кажутся сиропными, потому что он забыл размешать, а она не заметила. Что она заметила, так это то, что могла случайно испортить навсегда - она ​​обещала ему, она обещала ему, он доверял ей в этом - и если она не исправит это, она может начать ненавидеть себя больше нынешнего. - Хочешь знать, сколько зефира я могу засунуть в рот за раз? - Она поплыла, когда все уходят, кроме него, и между ними повисает неловкая тишина - он, вероятно, ожидает, что она тоже уйдёт, это не то, что они делают, это не их, просто не может быть, они не нормальные... - Ничего странного. - Она поправляется. - Никак ни страннее обычного. Глоток его кофе нарушается из-за удушья и кашля, и её рука летит, чтобы ударить по спине. - Мне нужно заплатить, чтобы увидеть это? Потому что я чувствую, что обязан заплатить. Как можно быть худым и широким одновременно? - Гладко, мистер Кинг. Действительно гладко. - Её рука продолжает лежать. - Моим последним рекордом было двенадцать. Ну, так что? Мышцы под ладонью напрягаются, лопатки опускаются, спина выпрямляется. Его шея трескается. Сука. - Не пропустил бы ни за что на свете. На этот раз, когда она выбрасывает чашку, она кладет рукав в карман.