Стрела

— Воспаление лёгких, повелитель, — почтительно склоняет голову в уважении пожилой лекарь, и Сулейман в эту секунду начинает ненавидеть и его, и себя, и весь окружающий его двор подобострастных льстивых лисиц. В то, что Ибрагим был одной из них, Сулейман предпочитал не верить. Проще говоря — не думать. Ещё проще — не слышать. — Воспаление лёгких? — тихо переспрашивает он, и врач улавливает в голосе падишаха стальной холод кинжала. — Ты уверен в этом? Лекарь кивает неуверенно и после словно осознаёт, что навлекает на себя гнев и немилость Сулеймана, кланяется в пол, но слабые ноги подкашиваются, не выдерживая, и врач бухается на колени, ударяясь больно лбом об пол. — Помилуйте, повелитель, — бессмысленно бормочет, завывая, лекарь, — великий визирь отравлен, он просил сказать, что у него воспаление лёгких, потому что... Потому что Сулейман — последний, к кому Ибрагим обратился бы за помощью. Он понимает это прежде, чем это прозвучит и повиснет в воздухе тяжкой ношей. Он — последний, потому что визирь не верит ему. Потому что боится. Боится? Сердце падишаха сжимается от нахлынувшей внезапно резкой боли, и он отталкивает ногой старика-лекаря, прильнувшего к его коленям, быстрым шагом проходит мимо, потом через сад — к дому визиря, по невысокой каменной лестнице — в просторный зал. Навстречу ему бросается взволнованная Хатидже, но разгневанный Сулейман повелительным взмахом руки отстраняет её и бурей врывается в покои Ибрагима. К терзающей сердце тупым ножом боли добавляется ещё и жгучая ревность, но Сулейман знает — с Хатидже он разберётся позже. Ибрагим не любит её. Не способен на любовь. Ибрагим бледен. На лбу испарина, белые пальцы намертво вцепились в мятое одеяло, дыхание тяжёлое, как у умирающего. Сулейман осторожно, крадучись, дабы не потревожить чуткий сон друга, подходит к его кровати и замирает над визирем. — Ибрагим... — Вырывается против желания, сдавленным шёпотом, и Сулейман тут же ругает себя и весь мир за маленькую допустимую им оплошность, опускается на колени перед кроватью, склоняется над Ибрагимом. Тот, вздрогнув и словно вынырнув из беспамятства, распахивает впавшие глаза, безумным взглядом мечется по комнате, пока не останавливается на падишахе. Сулейман задыхается, когда замечает глубокие, залёгшие под тёмными глазами тени. — Повелитель? — хрипло шепчет Ибрагим, а после, словно осознав, вздрагивает ещё раз — от плохо скрываемого страха — и растягивает губы в напряжённой лживой улыбке. — Зачем вы пришли? — Почему ты обманываешь меня? — пытливо спрашивает Сулейман, не отвечая на вопрос визиря. В его глазах страх, Ибрагим не хочет быть обманутым, обманывая (как парадоксально), он отворачивается и опирается о постель рукой, приподнимаясь и заставляя Сулеймана отпрянуть. — Я... Не успел сочинить очередную ложь. — Ибрагим. Визирь не поворачивается к падишаху. Сулейман замирает. Что он сделал такого? — Ибрагим? — настойчиво повторяет он, увидев, как Ибрагим мелко подрагивает, точно от холода. — Я не могу сейчас вам ответить, повелитель, — глухо произносит он. — Прошу простить раба вашего за неповиновение приказу. Готов понести любое наказание. Сулейману кажется, будто под сердце ему вонзили кинжал, и он неловко заваливается на орудие убийства, не в силах повернуться и причиняя тем самым себе невыносимую боль. Ибрагим сейчас его кинжал. Его верная погибель. Что он сделал не так? Неужели ты подумал, глупый, что я тебя оставлю таким? Беспомощным? Неужели подумал, то оставлю разбираться с проблемами самостоятельно? Неужели думал, что станешь за ненадобностью своей бесполезным? Я поклялся, что при моём правлении твои дела станут нашими, твои проблемы моими, а моя жизнь станет их закладом. — Ибрагим... — Оставьте меня. Теперь чужой голос холоден. Сулейман поднимается на ноги. Он не оставит. — Кто отравил тебя? Играть — так по твоим правилам. — Помилуйте, повелитель, я не понимаю, о чём вы. Я заболел, когда прогуливался верхом. И если бы Сулейман не знал правду, он бы и не поверил в то, что эти слова с начала и до конца пропитаны ложью, как ядом. "Если бы ты не знал, ты бы и не пришёл," — вкрадывается в сознание непрошеная мысль. Нет. Пришёл бы. Падишах вглядывается в лицо визиря, заученное им до последней родинки, последнего почти незаметного шрама, и с наигранной верой опускает глаза. Пусть. Пусть он поверит на этот раз. Сулейман перевернёт его земли верх дном, но найдёт того, кто посмел прикоснуться к Ибрагиму. И тогда несчастному несдобровать.