Пес государев

И снова впереди поля бескрайние, снегом занесенные. Деревья, как виселицы, жертв своих ждущие, вдоль дороги стоят. Луна с неба дорогу светом мертвенным освещает. Звезды, словно зеницы горящие, на путников глядят. Царь на черном скакуне среди верных стрельцов едет да на небо темное глядит. И видятся ему в вышине бездонной тени странные. Они в поднебесье мечутся, собою лик Луны закрывая. И темнеет, словно пеплом покрывается, снег под ногами лошадиными. – Чего невесел, государюшко? – с ним Федька равняется. – Али не рад ты победе своей над боярами? – Кровь я вижу впереди, Феденька… – Царь вздыхает тяжко. – Реки крови мне мерещатся. – Уж не испужался ли ты этого? – Федька брови соболиные поднимает и на Царя удивленный взгляд кидает. – Мое дело – Богу угодное, – Царь перст к небу черному подымает. – И стало быть, смерти грядущие ему во благо. Только ведь как быть с заповедью Божьей, что гласит «не убий»? – Государь, ты уж не гневайся, ежели глупость скажу, – Федька рукою своей по холке Царского жеребца проводит. – Только чудится мне, что ворога и предателя сея заповедь не касается. – А ежели ошибемся? Ежели по злому навету душу невинную погубим? – Царь снова хмурится. – Тогда на то воля Божья, государь, – Федька плечами пожимает. – Стало быть, так ему угодно было. Ну а коли душа невинна, так она сразу в рай попадет, а мы любой грех-то замолим. Не кручинься попусту, государь! А ежели прикажешь, то я любой твой грех на себя возьму! На рассвете купола Московские, солнцем озаренные, на горке показались. Выросли они пред путниками, золотом посверкивая, словно сам господь им путь указывает. И на дела угодные свое благословение дает. Ворота́ тяжелые пред Царем отворились, и вступил он на землю Московскую, призванный народом на царствие! А вокруг толпа гудит. Колокола соборные его приветствуют. К ступеням в Кремль ковры красные постелены. Вдоль них, прямо на снегу голом, бояре на коленях стоят. Царю поклон земной лбами отбивают. Первым навстречу Царю князь Мстиславский поднялся. Шапку к груди своей прижал да к руке протянутой устами прильнул. – Государь наш, Иоан Васильевич! Уж не чаяли тебя снова видеть. Уж ты более, батюшка, не оставляй нас, рабов твоих смиренных! – сказывает и кланяется княже. – Я вернулся и боле не уйду никуда! – Царь говорит во всеуслышание и, нагнувшись, тихохонько на ухо Мстиславскому добавляет. – Не дождетеся… Палата Грановитая народом наполнена, словно бочка – огурцами солеными. Все бояре да князья съехались, дабы указ царев выслушать. Стоят, от жары потеют да шубами дорогими меряются. Перстнями самоцветными в свете факелов посверкивают. Бороды длинные оглаживают да меж собою шепчутся. Царь в палаты вошел шагом стремительным, у порога остановился и стукнул громко посохом о пол каменный. Оглядел он взором грозным бояр да князей притихших, шубу соболиную с плеч широких скинул и кивнул верным своим стрельцам-охранникам. Те вперед него кинулись, бояр нагайками по спинам согбенным охаживая, Царю к трону дорогу освобождая. – Я вернулся к вам не милости просить, – начал Царь речь свою. – А свое, по праву принадлежащее, взять. Власть царскую, Богом мне дарованную! И посему оставляю вам токмо земщину. Там вы будете править да дела вершить. Себе я назначаю землю опричную. И на той земле будет только одна воля. Моя воля – Царская! Всех ворогов и предателей ныне имею я полное право судить своим, Царским судом. И дума ваша боярская мне боле не указ! – Царь с последними словами на ноги подскочил да посохом по полу со всей силушки вдарил. – Принимаете ли вы правила мои? – Принимаем, государь! – голос в тишине слышится. – Согласные мы, – другой ему вторит. – Царствуй, государь, как Бог тебе велит, – третий молвит. И вот ужо вся палата Грановитая голосов полна. Словно улей разворошенный, жужжат они. Ненавистью их глаза горят, ядом Царя окропляют. Только поделать они ничего более не смеют супротив воли его. Царь, как стрела черная, шагом быстрым по коридору кремлевскому идет, посохом шаги отмеряя. У окна высокого Иван остановился, распахнул ставни тяжелые и вдохнул грудью воздух морозный. Ветер ледяной его щеки, огнем пылающие, остудил да токмо звона колокольного в голове не заглушил. Гудит набат. Бьет по вискам болью волнительной. «Дин-дон… Дин-дон… Дин-дон…» «Господи… Пощади… Доколе мне терпеть эту муку адскую? Успокой душу мою. Даруй мне покаяние за грехи былые да грядущие!» Громко выдохнул Царь да окно затворил. – Федора Басманова ко мне, – кричит стражникам, и дверь в свою опочивальню ногой распахивает. – Звал ли, государюшко? – Федька, низко наклонясь, в дверь заходит. – Федя! Феденька! – Царь к Басманову кидается, за плечи схватает да к себе прижимает. – Страшно мне да боязно. Всюду мне тени мерещатся да глаза, пламенем горящие. И в голове гул вечного колокола слышится. Токмо с тобою, соколик мой ясный, легше мне. Токмо с тобой душе покойнее. – Не волнуйся, батюшка, – Басманов всем телом к Царю прижимается да голову ему на плечо кладет. – Подле тебя всегда буду, коли надобно. Защитой стану от теней страшных и от глаз горящих. Согрею душу твою любовью своей. Залижу, как пес верный, раны ее кровавые. Не дам колоколам набатным ее тревожить. Уложил он Царя на полати мягкие. Сам у ног его калачиком свернулся. И так Ивану хорошо и покойно стало. И такие мысли чистые и легкие Царем овладели, что укрылся он сном радостным да приятным. Вот и утро зорькой ясною небо розовым окрасило. Заиграли лучи первые на церковных маковках. Заголосили петухи дальние. Царь очи свои открыл да на Федьку, подле него спящего, глянул. «То ли грех и горе ты мое, то ли радость. Богом ты мне дарован, али бесом? Все одно, пути-дороги нас рядышком ведут. Не отпущу я тебя никуда более. Ибо нет души преданней, чем душа любящая. Нету пут сильней, чем любовь. Значит, и быть посему. И неча тому противиться!» Решил так государь да провел рукою по волосам, как шелк, мягким. Прильнул к губам алым, в улыбке сонной раскрытым. И ответил ему Федька на поцелуй. И сплелись руки его на шее крепкой. Затрещала рубаха на груди Федькиной, страсти царской не выдюжив. – Погоди, государюшко! Не торопись сильно-то! Я ж тебе не девка красная! – Федька Царя останавливает, рукой в грудь ему упирается. – Дай-ка, Феденька, я к тебе со спины прильну. Повертаешься? – тяжело дыша, Царь Федора спрашивает. – Только ласково, – Федька ему в ответ улыбается да, на живот поворачиваясь, зад крепкий отклячивает. Ох и долго же Царь любовь свою Федьке выказывает. Тот лежит под ним, зубы сжимая, простынь нежную в кулаках скомкав. – Хорошо ли тебе, Феденька? – Царь над ним нагибается. – Хорошо, государюшко! Нет сил, как хорошо, батюшка! – Федька ему отвечает, а сам думает: «Ничего… Потерплю маленечко. Чай, не убудет от меня. Ради цели благой и не то можно выдюжить».