Пес государев

Чудно́, как время летит. Вроде только осень плодоносила. Деревья золотом осыпала. Землю дождем поливала. А тут уже зима снегом первым дороги покрыла. И летают снежинки за окном, словно бабочки, ветром испуганные. – Федя, что же ты все у окна сидишь? – воевода со старшим внуком играется, а малого на руках качает. – Аль не слыхал, что при дворе деется? – Не слыхал, – Федька вздыхает и снова в окно взор устремляет. – Царь лютует страшно. Плаха на дворе от крови не просыхает. Давеча Хлебородова казнил. А ведь он с самого истока в опричнине стоял. Да донес кто-то, что он якобы Царю смерти спьяну пожелал, вот его головы-то и лишили. Малюта из своего подземелья не вылазит. Поди уже все ножи затупились. И еще, Федя… – воевода мало́го в колыбель кладет да к Федьке поближе пододвигается. – Во дворце племянник Скуратовский появился. Богдан Бельский. Так поговаривают, что Царь его обхаживает. – Пущай обхаживает, тятя, – Федька рукой машет. – Надень самое красивое платье. Да к Царю иди! – отец кулаком по столу стукает. И тут же из колыбели плач звонкий детский раздается. – Тише, тятя… – Федька к люльке детской подходит и сына на руки берет. – Федя, – воевода шепчет. – Да ты Богдана того краше. И потом кажут, что он умом не блещет. Пойми, Федя, мы все по краю ходим! И помощью нам, Басмановым, твоя власть над Царем всегда была. Ежели ее не станет… Так что сходи к Царю. Не дай роду нашему на плахе погибнуть! Ушел отец, а Федька сына на руках качает и на снег за окном смотрит. А перед глазами его картинки радостные. Вот он на санках самодельных с горки едет. Снег в лицо его брызжет. Валенки да шапка им набиты. Ветер в ушах свистит. Санки под ним на сугробах подпрыгивают, а ему весело. И радость на душе такая щемящая, что криком от нее кричать хочется. А вот лето. Вокруг поле пшеницей спелой колосится, будто золотом залито. Солнце жаркое с неба печет нещадно. Стрекот кузнечиков стоит, аж уши закладывает. Он с отцом на дороге, что меж полей за горизонт тянется. Отец молодой, с бородою пшеничной, улыбается, глядя, как Федька на коня взбирается. – Ты, сынок, за удила-то крепше держись! И пяточками коня под бока. А ну-ка… Ге-е-ей! И конь вороной несет Федьку по дороге. Тот сначала пужается, а потом полной грудью запах сладкий летний вдыхает и кричит что есть мочи: – Эге-ге-е-ей! И такая свобода в воздухе витает. Вокруг раздолье широкое и привольное. Ветер в ушах шумит и сердце в груди скачет в такт цокоту лошадиному. Вот и осень. Федька только с отцом с первой своей битвы возвратился. В баньке натоплено знатно. Они из парилки жаркой в предбанник выходят и кваском хреновым холодным из бочки угощаются. И тот квас бьет сильнее, чем любое вино. От жара банного да от квасу ядреного такая нега разливается, будто и тело, и душа растаяли да в том предбаннике на лавке лужицей талой разлились. – Когда же я все это потерял? – Федька у сына спящего спрашивает. – Когда душу мою радость, свобода и покой оставили? Когда я из стрельца бравого да смелого в палача да распутника превратился? Спи, Ванюшка! Спи, солнышко мое ясное! Расти, сынок, смелым да сильным. А как вырастешь, молись за душу мою, кою я дьяволу по глупости продал. Да за властью не гонись! Живи, сынок, честно да по правилам и не поминай лихом отца своего пропащего! В палатах огроменных народу много набилось. Воеводы опричные, сотники, бояре да князья, ко двору приближенные. Государь сидит на троне костяном. В тусклом свете факелов, его лицо черным кажется, как одежды монашечьи. Глаза кровью налиты. Губы в тонку полосу изломаны. По праву руку от него новый фаворит стоит. Лицом сладок да приторен, как мед засахаренный. Лохмы льняные по дорогому камзолу раскиданы. А в глазах голубых пустота ледяная, словно в проруби в крещение. Супротив трона стоит Филипп в рубахе серой простой. Руки и ноги его кандалами тяжелыми скованны. Владыко смотрит взглядом светлым на людей вокруг. А те – словно стая собак гончих, что жертву свою в ловушку загнали. Дышат тяжело. Глаза злобой горят, а из пастей открытых языки висят ядовитые. – Что скажешь напоследок, Филипп Колычев? – Царь хрипло к узнику обращается. Тот на Царя оборачивается и смело и легко вперед идет, будто нет на ногах и руках его оков тяжелых. – Я молиться за тебя стану, государь! На том или на этом свете. Буду просить господа очистить твою душу от скверны, что заполонила тебя до краев. Только одного меня мало, чтобы отмолить все твои прегрешения! – Издеваешься надо мною, юродствуешь? – Царь с трона вскакивает. – Погоди, государь, – Федька за его спиной появляется, как черт из табакерки выпрыгивает. – Пущай молится! Его-то молитвы все быстрее до Бога дойдут! Глядишь, и тебе легше станет! – И то верно, – Царь разом успокаивается да на трон обратно садится. – Молись, Филипп! Посему велю я отбыть тебе в Тверской Отрочь монастырь на вечное поселение. Федька вздохнул с облегчением и на Филиппа взглянул. Тот улыбнулся ему одними глазами, будто окутал светом чистым и спокойным. На том суд и закончился. Филиппа в сани кинули да, накрыв овчиной прокисшей, увезли в монастырь дальний. Федька по лестнице дворцовой идет да шапку в руках расправляет. – Эй! Басманов! – его Богдан окликает. – Ты пошто решил советы Царю давать? Али совсем страх растерял? – Да коли рядом с ним нет того умного, кто ему подскажет, почему не посоветовать? – Федька усмехается. Прикусил Богдан губы пухлые да так наверху лесенки и остался. А Федька шапку на голову напялил, тулуп овчинный кушаком подпоясал да вышел из ворот дворцовых на воздух свежий, морозный. Едет он на коне по улицам узким и вдыхает тот воздух полной грудью. Солнце, в снежных россыпях отражаясь, ему глаза слепит. И бежит по его щеке слеза одинокая. Не то от мороза крепкого да солнца яркого. Не то от тоски глубокой, что душу, словно льдом, сковала.