пластыри.

им не могло быть просто. - что ты делаешь? - привыкаю. - и как успехи? - пока ты не заговорил, было заебись. вчера юнги мучился мигренью, хосок стоял рядом на коленях. понимал, что пора уходить. но тянул. обхватывал ладонями серое лицо, нежно размазывал звёздное небо по косточкам скул. знал, что боль гнездилась не между черепом и шеей. чушь. и не знал как лечить. хосок всё же дурак. дурак, поверивший в темнело. снег стучал в форточку. и хосок зачем-то его впустил. чёрное осколочным от юнги, который мучился не от мигрени. это озимое заскользило по его венам. угнездилось под диафрагмой. тошнота. и юнги кусает побелевшие губы. крошечный комок, сжатый, спрессованный. воздух у хосока в лёгких. и нужно было уйти. ещё тогда нужно было. и зачем - зачем ты так со мной? ищет не поцелуев. хосок тепла ищет. безнадёжно горько жадно ищет чужие влажные губы. жмётся ближе. зачем тогда казалось, что ветер сменился с северного на южный. с чужих ладоней взлетели ласточки. и было так радостно, счастливо, живо. хосок поцарапался об такого юнги. и подставил себя его птицам. подставился под клювы. клюйте. напитывайтесь. мои глаза открыты. входите в глаза. с зимним наутром. им не могло быть просто. не с таким ободранным кем-то юнги. который по утрам не проверяет опять не евшего хосока. который не пьёт кофе и не греется над конфорками. не идёт на пары. вяло кивает и не позволяет касаться обветренными щеками своих рук. не срывает связки в отчаянии. не сожалеет о завтра. просто приколачивает себя своими же гвоздями к кресту. хосок молился, чтобы не к крышке гроба. - я у чимина сегодня останусь. - вот как. удачного вечера. им обоим почти не больно. ослепшая нежность прикосновение рук всё ещё помнит.