Вепрь и Ворон

За свою достаточно долгую жизнь Холдор Торкетилл повидал немало, начав свою службу с пятнадцати лет, мальчиком на побегушках при полковом лекаре. Его нельзя было удивить ни ранами, ни мужеством перед лицом смерти, ни трусостью. Люди на его глазах умирали сотнями, в крови, грязи, испражнениях, молясь и проклиная, цепляясь за жизнь или умоляя о скорейшей смерти. В последней не было, на его взгляд, ничего величественного, скорее, наоборот, лишь мерзость и запах земли и тлена. К тому же смерть редко бывала справедлива, норовя оторвать для себя лучшее. Скряги, сварливые старики, злобные фурии, кого грешно и женщиной-то назвать, жили себе, а вот те, кому бы жить и жить, молодые, сильные, красивые, храбрые, любимые, уходили за ней, навеки погружая в отчаяние тех, кому были дороги. Вот и сейчас, молодой человек, который лежал перед ним на кровати, должен был бы жить, любить, воевать, драться на дуэлях, веселиться с друзьями, а он умирал у него на глазах и все никак не мог умереть. В те редкие секунды, когда он на мгновение открывал глаза, они казались черными от боли, а губы давно покрылись кровавой коркой: герцог Окделл искусал их, стараясь сдержать стоны и хрипы. Перед кем ему тут хорохориться? Впрочем, благородные эории — это порода особая, в этом он убедился давно. Даже на пороге Заката герцог Окделл хотел остаться герцогом Окделлом, не роняя чести Повелителя Скал. Наверное, следовало бы поражаться его мужеству, но лекарь прекрасно понимал, что раненому было бы значительно легче, если бы он кричал и корчился, выплескивая свою муку и давая себе хоть немного передышки от непрерывной, терзающей его даже в беспамятстве боли. С пулей в спине он давно должен был умереть, его даже не должны были довезти живым до замка, но он жил, отчаянно цепляясь за эту самую жизнь, что покидала его по капле. У лекаря сложилось впечатление, что Ричарда Окделла что-то крепко держит на этой земле, не давая уйти и продлевая его мучительную агонию. Он не мог определенно сказать, что не пускает душу герцога оставить измученное тело и шагнуть в Закат или Лабиринт, как положено таким благородным эориям, но считал, что это несправедливо по отношению как к Повелителю Скал, так и к нему, не отходящему от него которые сутки. Первые два дня заходил герцог Рудольф и молча переводил тяжелый взгляд с раненого на него, Торкетилла, и лекарь без слов понимал то, о чем молчал Северный волк: Окделл должен выжить! А потом появился Первый маршал. И Холдор сжимался, сталкиваясь с его бешеным, яростным взглядом, старался не смотреть, как длинные пальцы в серебряных кольцах сжимают бессильную руку раненого. Лучше бы Алва кричал и требовал спасти любой ценой, но тот тоже молчал, и от этого молчания старику хотелось выть. У мальчишки пуля в спине, которую надо вынуть, но вынуть нельзя, так как он совсем обессилел, боль терзает его без передышки, и сердце не выдержит такого. А обезболивающим напоить его не представляется возможным: у раненого нет сил даже шевельнуться, не то что выпить тинктуру. «Отпусти его, прекрати мучить!» — захотелось крикнуть ему, когда Первый маршал, как всегда беззвучно, возник на пороге. Почему-то ему казалось, что именно Рокэ Алва, Первый маршал Талига, сжимая пальцы Окделла, словно держит его в мире живых, не давая тому наконец-то рухнуть навсегда в темноту, где не будет боли. — Как он? — Привычный вопрос. — По-прежнему, господин Первый маршал, только слабеет. Рокэ Алва опустился на край кровати и, как всегда осторожно, сжал руку раненого. Лицо его напоминало застывшую маску. Глядя на это жесткое, холодное лицо, Торкетилл вдруг вспомнил, что кто-то сказал ему, что Алва приказал графу Тювье покинуть замок и более в него не возвращаться. Никто не знал причину такой немилости, тем более по отношению к такому заслуженному человеку. Удивительно, что герцог Ноймаринен за него не заступился, хотя все знали, что они старые сослуживцы. Впрочем, он и с Алвой служил, что не помешало тому, выкинуть графа как докучливого щенка. Что они могли не поделить? Может, Тювье вслух выразил то, что считают многие: Ричарду Окделлу осталось совсем немного, и герцог взбесился? Надорец вырос у него в доме, он не побоялся примчаться в столицу за монсеньором, рисковал ради него жизнью… И все-таки старого графа жаль: пребывание в опустевшем родовом доме приятным вряд ли назовешь. Сначала сын, потом племянник. Интересно, правда ли то, что он слышал от кого-то из слуг, что якобы к смерти сына графа причастен Ричард Окделл? Тогда несдержанность Тювье можно понять. — Сколько так может продолжаться? — холодный голос вывел его из задумчивости. Холдору Торкетиллу хотелось ответить, что чем быстрее это все закончится, тем лучше будет для герцога Окделла, который застыл между жизнью и смертью, а такого не пожелаешь и злейшему врагу. Но лекарь благоразумно промолчал, лишь разведя руками. — Герцог борется за жизнь, но она в руках Создателя, монсеньор. — У меня плохие отношения с Создателем, мэтр. У герцога, боюсь, тоже. — Точнее вам не скажет никто. — Лекарь поклонился, не желая лишний раз смотреть в эти яростные глаза. Он делал все, что мог, и никто не был виноват, что этого было мало. Вновь наступившее молчание прервало негромкое поскребывание в дверь — так скребется пес, не уверенный в том, что хозяин желает его видеть. Губы Алвы сжались в тонкую нить, но он все же кивнул, и старый лекарь приоткрыл тяжелую створку. На пороге стоял хранитель библиотеки герцогов Ноймаринен, прижимая к груди несколько старинных томов и свитков. Вид у него был решительный, и не успел Торкетилл поинтересоваться, не заблудился ли почтеннейший мэтр, как Корнелис Тиджс твердо произнес: — Мне необходимо побеседовать с вами, монсеньор, — и, оглянувшись на лекаря, добавил: — Наедине.