резко небесные лампы погасли, (кто-то невидимый выключил свет). городу видятся сны о прекрасном, мне — о дорогах, укутанных в плед, мне — о луне и пустынном причале, мне — о дождях и нелёгкой судьбе. только любимыми истинно стали сны о любви и счастливом тебе. ты — это все, что когда-то я знала, ты — это нежности маленький храм. хочешь я стану твоим одеялом, чтобы тебя согревать по ночам?
Питер уходит на следующий день, потому что этого требует Тони. Старк даже на ногах еще не держится, но вот встает, прихватывает бутерброд и идет в лабораторию, потому что только там Тони Старк настоящая. А Питер уходит. Рядом с ней очень хочется быть настоящей, но Тони фыркает про себя — ну уж нет. Один раз уже была собой рядом с Роджерс и чем поплатилась? Когда Тони возвращается в лабораторию, сердце вдруг сходит с ума. Тони валится на пол, на четвереньках ползет до стенки, сворачивается клубочком и чувствует, как паника захлестывает, словно волна, не давая подняться. — Черт, черт, черт, нет, только не снова, твою мать… — Тони пытается глубоко дышать. Руки не слушаются, и ногти бессильно скребут пол. Бессмысленным невидящим взглядом Старк обводит мастерскую и с трудом улыбается. Тюрьма. Не скажешь ведь иначе, да и смысла обманывать себя нет. Она сама построила себе тюрьму и заключила себя в нее. Даже тюремщиков не надо — монстр никогда ее не покинет. Пульс грохотал в ушах, а сердце, казалось, ломало грудную клетку. У тебя нет права выходить отсюда, Тони. У тебя нет права быть рядом с нормальными людьми. Ты — монстр. Девушка старалась дышать. Сейчас пройдет. Это сейчас пройдет. На дрожащих ногах она с трудом дошла до стола. Где же оно, где же… Куда она могла его запрятать… Листья с чертежами летели на пол, наконец, под подставкой для карандашей Тони нашла то, что искала. Она слишком долго не брала его в руки. Лезвие было маленьким и очень острым. Едва Тони оставила первый порез, тоска ушла, а в голове обосновалась привычная легкость. Я заслужила это, не так ли, Стиви? За то, что не удержала тебя. Лезвие рассекает кожу, будто бумагу. За то, что была не такой, как Баки. Застоявшаяся кровь медленно, будто нехотя, сочится из пореза. За то, что полюбила тебя. Боль успокаивает. Боль привычна. Боль не предает. За то, что меня полюбила Питер. Порезы множились. Один за одном они ложились на руки, будто выверенные, высчитанные. Кровь струилась по белой коже, капала на пол, на футболку, но Тони не обращала внимания. Стало терпимо. Можно было жить дальше. — Джек, просыпайся. Подай мне полотенце, — крикнула Тони, зажимая краем безвозвратно испорченной футболки особенно глубокий порез. — С возвращением, мисс Старк. Полотенце около вас. Тони зажала кровоточащие порезы полотенцем. — Сделай мне кофе, Джек, и нам пора работать. — Мисс Старк, ваше состояние еще очень нестабильно. — Сама знаю, — огрызнулась Тони. — Давай, я все еще жду кофе. Она села на стул, трясущимися пальцами отбивая какую-то мелодию. Все пройдет. Ты свыкнешься с этим, Тони. И с тюрьмой. И с одиночеством.***
Тони учится выживать. Не жить — об этом не идет и речи, нет. Тони учится выживать и справляться с тем, что в душе. Она загружает себя ежедневной рутиной и даже начинает ходить в школу. Там она делает вид, что все прекрасно — флиртует с какими-то мальчишками, отпускает колкие замечания на уроках, нарывается на гнев учительницы и лениво улыбается, когда ее тащат за руку в кабинет директора. Там ее отчитывают за «недостойное поведение и недопустимый внешний вид», а Тони хохочет, закидывая ногу за ногу, чтобы пожилой директор мог оценить бедра, нисколько не скрытые коротенькой мини-юбкой. Стучит алыми ноготками по стеклянной столешнице и заливисто смеется, запрокинув голову, отчего ее волосы рассыпаются по плечам. — Мы ничего не можем с ней сделать! — жалуется завуч, ломая руки. — Срывает уроки, курит, не учится, а главное — полностью уверена в своей правоте, и деньги ее отца здесь не при чем. — А вы ему нажалуйтесь, миссис Робинсон, — хмыкает Тони, доставая из кармана куртки пачку и нагло прикуривая прямо на глазах у директора. — У вас тут пепельницы нет? — Мисс Старк, вы же в курсе, что ученикам запрещено курить на территории школы, тем более, в кабинете директора, — возмущенно бросается к ней женщина, но директор одним движением руки останавливает ее. — Миссис Робинсон, идите на урок, я поговорю с мисс Старк сам. — Хорошо, мистер Клиффорд, — женщина бросает на Тони взгляд, полный ненависти. Тони улыбается во все тридцать два, растягивая алые губы в улыбке. Похуй, что едва зажившая тонкая кожа рвется. Это того стоит. — Тони, что с тобой происходит? — хмурится старик. — Я знаю тебя с первого класса, ты всегда озорничала, но в пределах допустимого. Что случилось? Старк показательно молчит, дымит сигаретой, рассматривает идеальный маникюр цвета красного вина. — Ты же не такая, Тони, посмотри на себя, во что ты себя превратила. Одеваешься, как, простигоссподи, проститутка последняя, ведешь себя отвратительно, в школе почти не появляешься, куришь. Что это такое? Тони поднимает на старика неподвижный взгляд темных глаз. Мистер Клиффорд смотрит в эти глаза в ужасе, потому что на него смотрит бездна. Пустота. Если долго смотреть в бездну — бездна посмотрит в ответ. Вот как это бывает. Тони смотрит и не отводит взгляда. Глаза у нее страшные, темные. Глаза у нее пустые и измученные. — Сейчас вы скажете, что я могу все исправить, что мне стоит только захотеть вытащить себя из этой дыры, из этой плохой компании, что я могу все изменить — перестать пить, курить, трахаться с кем попало, начать учиться… Да? — тон равнодушно-насмешлив. — Разве это не так, Тони? — старик сбит с толку, он никак не может понять, что он упустил, где сбоит, где кукла наследника Тутти перестала улыбаться, где допущена роковая ошибка. — Не так, мистер Клиффорд, но вы не беспокойтесь. Это уже неважно, — Тони ухмыляется красиво и совершенно дико, изящно тушит сигарету о коробку для скрепок. — Была рада повидаться, сэр, — она уходит, покачивая бедрами. В кабинете через пару секунд остается лишь запах ее духов и дыма. В школе все как обычно. В школе — рутина, позволяющая не думать. Когда Тони возвращается домой, она спускается в тюрьму — лабораторию, из который не выходит, пока не наступает время вновь идти в школу. Лаборатория позволяет быть собой, но отрезает Тони ото всех. Школа позволяет увидеть всех, позволяет говорить, позволяет смеяться — но быть собой не позволяет. В лаборатории Тони забывается — она работает, изобретает, сама таскает детали, доводя себя буквально до изнеможения. Кофе пьет в огромных количествах, щедро разбавляя его виски. Сигаретные пачки валяются везде, и большинство из них пустые — Тони курит одну за одной. Когда Тони чувствует, что готова сорваться, на помощь приходит лезвие. Привычным стало ощущение острого прохладного металла на разгоряченной коже. Привычно стало и облегчение, что давало лезвие. Иногда мысли в голове становятся слишком громкими. Тогда Тони пьет больше, чем обычно, включает музыку громко до оглушения. И танцует. В такие моменты ей казалось, что музыка течет в ее венах вместо крови и заставляет двигаться. Она кружилась среди своих чертежей и изобретений до изнеможения, пока не падала на колени посреди мастерской в отчаянии, потому что понимала — как бы громко музыка не играла, мыслей это не заглушит. Как бы далеко Тони не бежала, от себя она никуда не сможет сбежать. Жизнь стала входить в привычную колею, и Тони даже позволила себе поверить, что сможет жить так дальше. Наказывая себя каждый день, заливая чувства виски, отвергая сон и пищу, работая на износ — сможет выжить. Но все же она не позволяла себе позвонить Питер. Телефон притягивал взгляд. Хотелось позвонить, извиниться и начать говорить о чем угодно, говорить, говорить, смеяться, слушать ее смех… Но каждый раз Тони отдергивала руку от телефона, будто бы обжегшись. Так правильно, — повторяла Тони как молитву. Так я её не сломаю, как сломали меня. Только так будет правильно.***
Они сидели вдвоем — Стивен оперлась спиной о кровать, а Баки устроила голову у Стив на коленях. — Ненавижу математику, — ворчала Роджерс, напряженно вглядываясь в цифры. — Кто ж это придумал — так голову человеку ломать, что за бред? — А ты не думала нанять кого-нибудь? Репетитора, например, — наивно спросила Баки. — Ага, я и так хожу на работу после школы и заканчиваю смену в двенадцать. У меня с деньгами туговато, так что это не вариант, — покачала головой Стивен. — Тогда, может быть, кто-нибудь из друзей объяснит? — предложила Баки. — Наверняка же у тебя есть знакомые, которые понимают математику. Стивен сняла с себя очки в тонкой оправе, помассировала переносицу двумя пальцами. — Вообще-то только Тони, — призналась она спустя мгновение. Баки замолчала. Не потому, что ей было нечего сказать, не потому, что говорить что-то казалось неловким. Она иногда замолкала вот так. Без объяснения. Порой Стивен хотелось узнать — что у Баки в голове в такие моменты. А порой узнавать совсем не хотелось. Особенно после того, как взгляд у Барнс становился пустым и холодным. Бессмысленным. Тогда Стивен точно знала, что она ничего не может сделать, кроме как обнять крепко-крепко, защищая Баки от всех кошмаров. Однажды Баки рассказала о том, как врачи себя ведут. О том, что они не стремятся лечить. О том, что они никогда не пытались помочь ей. О том, что за два года ее ни единого раза не коснулись ласково, а вот ударов было без счета. Однажды Стивен нашла Баки ночью, у зеркала. Она сидела на коленях и рыдала, и Стивен бы мгновенно подбежала и обняла, если бы в пальцах подруги не был отчаянно крепко зажат кухонный нож. — Я не такая, Стиви, не такая, — всхлипывала Баки. — Я должна быть другой, я должна быть правильной, должна быть правильной, должна быть правильной… — остервенелые рыдания перешли в крик. Стивен с трудом удалось успокоить Баки. Ее трясло даже после того, как она оказалась в крепких руках подруги. Оставшуюся часть ночи Стивен просидела около Баки. Сначала обработала руки, которые изрезала Барнс во время срыва. Потом просто сидела рядом и наблюдала за тем, как менялось такое знакомое лицо Баки, когда та засыпала. — Мне иногда кажется, что это все сон, — тихо проговорила Баки. Стивен полюбовалась, как волосы Барнс разметались по ее бедрам. Руки чесались нарисовать такую умиротворенную Баки. — Иногда кажется, если я открою глаза, то снова увижу их. Снова почувствую их руки на своем теле. Они будут светить мне в лицо своими лампами и заставлять говорить о том, что я чувствую, и мне снова придется врать. И меня снова накажут, и я буду сидеть в своей палате и биться головой о стену от беспомощности. Стиви, — она взглянула на девушку, и в ее глазах отразилась тоска. — Это ведь не сон, да? Я и правда с тобой? Стивен наклонилась и коснулась мягких, будто у ребенка, губ Баки. Поцелуй не был жарким и страстным, как хотелось Стивен. Как и всегда, на первый план она ставила желания Баки. Она поцеловала ее мягко и размеренно, прижимая к себе так крепко, как позволяла поза. — Теперь ты чувствуешь, что это не сон? — прошептала она в губы Барнс. Та на мгновение напряглась, но потом ее тело обмякло в руках Стивен. — Да, — легко прошептала она. Стивен улыбнулась и углубилась в математику. Ее пальцы перебирали темные пряди Баки, не останавливаясь. Будто уверяя, что Стиви рядом и никуда не уйдет.***
— Кофе у тебя в квартире есть? — подняла бровь Наташа, легко запрыгивая на кухонный стол. — Наверное, нет, — чуть растерянно сказала Ванда, поставив чайник на плиту. — Отец не пьет его, а я не настаивала на покупке. — Тони бы удар хватил, если бы она это услышала, — хмыкнула Наташа, рассматривая свою прядь волос. — Вот черт, совсем краска сошла. — Покажи, — Ванда оказалась гораздо ближе, чем казалось Нат. Она взяла в тонкие пальчики прядь волос и рассмотрела на свет. Наташа задержала дыхание оттого, как близко было лицо Ванды — она могла рассмотреть и светлые пухлые губы, и лёгкие пятнышки веснушек на тонком, чуть вздернутом носу, и ресницы, никогда не знавшие туши, и темное пятно синяка на скуле. Наташа подумала, что если бы на месте Ванды была какая-нибудь другая девушка, через несколько минут она лежала бы в постели, нескромно изгибаясь под руками Нат и выстанывая ее имя, но это… это была Ванда. Ребенок, которого напугало бы любое лишнее прикосновение. Это была маленькая девочка, и Наташа не имела права поступать с ней так же, как с остальными. — У тебя совсем волосы обесцветились, — озабоченно произнесла Ванда, не замечая взгляда Наташи. — Ты же их так часто красишь. На самом деле, я ждала худшего, а они еще не в самом плохом состоянии. — Ладно, — наигранно-весело высвободилась Нат и одернула футболку. — Я открою пиво. Ванда предпочла чай. Они так и сидели — Ванда присела на стул, обхватив двумя руками чашку, а Нат так и не слезла со стола. Они разговаривали обо всем, будто пытаясь компенсировать редкие встречи словами, которые так и лились из них. — … Если у меня получится, то я собираюсь поступать на адвоката, — рассказывала Наташа, чуть захмелевшая, открывая третью бутылку. — Может, тебе хватит, Нат? — осторожно спросила Ванда. — Это же не вискарь, — резонно ответила Наташа, прикладываясь к горлышку. — К тому же, я медленно пьянею, — пожала она плечами. — Так вот, о чем я?.. Ее блуждающий взгляд остановился на лице Ванды. — Ты очень красивая, — легко сказала Нат, не отрывая глаз от лица Ванды. Щеки Максимофф залил румянец. — Ты… Я… О чем ты? — Я всего лишь сказала, что ты очень красивая, — хмыкнула Наташа. — Здесь нет ничего такого, успокойся. — Я не… — от досады Ванда покраснела еще сильнее. — Ладно, давай не будем об этом. — Давай, — пожала плечами Наташа и спрыгнула со стола. — Ладно, наверное, нам пора спать. В тишине между ними будто бы пробежал холодок. Ванда лихорадочно стала думать, как вернуть ту атмосферу, что царила еще минуту назад. — Наташа, а ты можешь… нарисовать меня? Наташа оборачивается, широко раскрыв зеленые глаза. — Могу, — ответ шокирует еще больше, чем робкий вопрос. — Сядь обратно на стул, там свет хороший. Надо же, а Ванда и не заметила, как вскочила. Она смущенно присела на стул, вытянувшись в струнку и уже немного жалея, что предложила это. Нат, принесшая из рюкзака альбом, замахала руками: — Нет-нет, это что еще за статуя?! Возьми чай обратно, сядь, как удобно, поговори со мной о чем-нибудь, — она склонилась над альбомом. — Если бы мне нужна была спящая красавица, я бы взяла Стивову Барнс. — Ну, не знаю, — Ванда нахмурилась. — А что это за Барнс? — В школу надо чаще ходить, — хмыкнула Нат, не отрываясь от листа. Карандаш уверенно прорисовывал мягкий, чуточку гордый профиль Ванды. — Тони помнишь? Ванда улыбнулась краем губ. Сложно было не помнить саркастичную колкую Старк, которая вечно смущала ее пошлыми шутками. — Да, она, кажется… — Ванда прикусила губу. Приличные девушки о таком даже думать не смеют. — Да, встречалась с Роджерс, я помогу тебе это сказать. Ну что ты как маленькая, Максимофф? — раздраженно откликнулась Наташа. — Так вот, встречалась она с Роджерс, а у Стивен была старая подруга детства, Баки Барнс. Судя по всему, была там любовь до гроба, чистая и непорочная, пока Барнс не слетела с катушек, и ебанутые родители не упекли ее в сумасшедший дом. Стивен страдала, как полагается, а потом начала встречаться с Тони, и все бы у них было прекрасно, только вот Барнс вернулась. — Оу, — почти неслышно шепчет Ванда, прекрасно представляя масштабы этой драмы. — Именно, что «оу», — смеется Нат. Карандаш быстро скользит по бумаге, будто сам по себе, словно никто им не управляет. — Естественно, Роджерс, сломя свою головушку, такая правильная и умная, несется к Барнс. При этом, она оставляет Тони одну. А для Тони это не было потрахаться время от времени, для Тони — первая любовь, так-то. Теперь осознай весь этот пиздец. — А почему Баки — спящая красавица? — интересуется Ванда, отхлебывая уже остывший чай. — Не знаю, — на секунду отрывается от листа Наташа и чешет карандашом нос. Ванда почему-то замирает, очарованная этим простым движением. — Ее Тони называла Зимним солдатом, а Стивен — Холодным сердцем… Не знаю, просто с легкой подачи Старк для каждой находится прозвище. Ванда старается смотреть в окно, но взгляд ее неизменно возвращается к Наташе. Она смотрит на ее сосредоточенное лицо, на морщинку между бровей, на легкие пальцы с обломанными ногтями. На Наташу смотреть лучше, чем на стремительно темнеющее небо. — Ты правда не задумывалась о том, чтобы уйти? — у Романовой голос тихий и задумчивый. Задумывалась, Наташа. Еще как задумывалась. — Я думала об этом, — Ванда сжимает руки в кулаки, комкает платье. — Ну, и что тебе мешает уйти? Будешь вольной птицей, совсем как я, — улыбается Наташа. Ванда отворачивается, чтобы сморгнуть с лица непрошенные слезы. Она просто жалкая трусиха. Она просто непрощаемая грешница. Две грани одной сущности. Две стороны одной монеты. — Пойдем спать, — слова звучат резче, чем хотелось. Наташа понимающе улыбается и сворачивает альбом. — Я сплю без пижамы, — предупреждает она, прежде чем уйти в ванную под недоуменный возглас Ванды.