и возможно когда вдруг закончатся все пути и возможно однажды, когда продадут билет иль поймаю попутку — да главное, чтоб везли я приеду, где ждут, так получится, что к тебе.
Наташа почувствовала, как Ванда прислонилась к ее плечу, и глубоко вздохнула. В тишине больницы этот звук звучал громче, чем был на самом деле. Девушка пахла знакомо и уютно — запахом домашнего овсяного печенья вперемешку с чем-то цитрусовым — запахом Ванды. От нее веяло чем-то знакомым и успокаивающим. Нат ощутила, как Ванда мелко дрожит. В больнице было не так уж и холодно, но Наташа знала, что Максимофф совершенно не переносит холода. Так странно. Она знала о Ванде так много и одновременно ничего. — Замерзла? — спросила Нат тихо, убирая с уставшего милого лица прядь русых волос. Ванда кивнула, разминая затекшую спину. Без слов Романова сняла свою большую мужскую куртку и укутала в нее худенькую Ванду. Максимофф подняла на Нат большие зеленые глаза, и у Наташи перехватило дыхание от ее благодарного взгляда. — Куда ушла Стивен? — с трудом спросила Ванда, явно прилагая усилия, чтобы держать глаза открытыми. — Не знаю, с Тони поговорить, — нахмурилась Нат. Близость Ванды пьянила, и Наташа на мгновение забыла, что может значить уединение Стивен и Тони. — Спать хочешь? — ласково спросила Наташа, решив наплевать на взаимоотношения этой парочки хотя бы на мгновение. — Ага, что-то совсем вырубаюсь, — Ванда помассировала переносицу. — Я же обычно ложусь часов в девять, а тут… — Ложись, — Нат похлопала по коленям. Удивленный взгляд Ванды заставил ее поднять брови. — Ты так не делала в детстве? Ну, ложишься к маме на коленки, если спать хочешь?.. Нет? Ванда помотала головой. — Маму я почти не помню, отца ты знаешь, вряд ли можешь себе представить, что я сплю у него на коленях… — Ага, если не хочешь наткнуться головой на стояк, — саркастично хмыкнула Наташа, заставляя Ванду покраснеть. — Нат! — воскликнула она возмущенно и стукнула кулачком в плечо — не больно, но вполне ощутимо. Наташа громко расхохоталась, искренне и заразительно, а Ванда в итоге не выдержала сама — засмеялась звонко, запрокинув голову, от души. Их смех гулко отдавался от стен клиники, будто оживляя пустые коридоры. — Ладно-ладно, Наташа, я тебе еще это припомню, — погрозила Ванда, вытирая слезы. — Жду с нетерпением, — отсмеявшись, фыркнула Нат. Ей было по-настоящему радостно глядеть на Ванду, которая так искренне смеялась. Она казалась счастливой, беззаботной, будто становясь лет на пять младше. В этот момент дверь клиники распахнулась и вошла Стивен — уставшая, но спокойная и какая-то умиротворенная. Наташа без слов поняла, что они с Тони наконец-то все обсудили, и с плеч словно гора упала. — Ты как? — спросила она, поднимая глаза на Стивен. Та прислонилась плечом к стене, глубоко выдохнула. — Хорошо, — и слабо улыбнулась. — Ну и слава богу, я заебалась разруливать ваши проблемы, — искренне облегчённо выдала Наташа. — Блять, мне даже не верится, что вы вспомнили, что вы уже взрослые девушки и все решили. Где Тони, кстати? — Поехала к Питер, — ответила Стиви. Она все еще улыбалась, и с ее лица исчезло то отвратительное выражение обреченности, которое держалось последние полгода. — Кажется, конец света настал, — изумилась Нат. — То есть, она наконец осознала, что заслуживает быть любимой и может сделать счастливой Питер? — Ну, судя по тому, что она с офигевшим лицом выдала, что любит ее, это стало для нее настоящим откровением, — хмыкнула Стивен и устало смахнула прядь с чистого лба. — Кстати, приходил врач, этот Стрендж, — вспомнила Нат. — Он сказал, чтобы ты зашла к нему. Стивен негромко выругалась сквозь зубы. — Окстись, Роджерс, ты ж не материшься, — пробормотала Нат. Видимо, у Романовой сегодня день охуевания. — Ага, прими это как исключение из правил, — почти прорычала Стивен и уверенно зашагала к двери. — Ну пиздец, если Роджерс матерится, то можно помирать, — осоловело произнесла Нат в сторону Ванды, не услышав ответа, обернулась и увидела, что девчонка уснула. Ванда дремала, свернувшись на кушетке почти в калачик. Ей наверняка было жутко неудобно, и Нат осторожно перетащила ее за плечи — так, чтобы ноги вытянулись, а голова легла на колени к Наташе, создавая иллюзию подушки. Лицо Ванды, и без того довольно детское, во сне казалось совсем кукольным. Кожа была белая, со странной сероватостью, и вся Ванда вообще состояла из темных и тусклых цветов. Взглядом художника Наташа отмечала серо-русый цвет мягких волос, почти бесцветные губы. Она точно знала, что и глаза у Ванды не просто ярко-зеленые, как у Нат, а с оттенком серого. Этот серый был везде. Даже извечные платья Ванды, когда-то яркие и веселые, сейчас выцвели, истрепались, и цвета будто стали приглушеннее и сдержаннее. И все-таки… Нат часто спрашивала себя — почему именно Ванда? В ней ведь не было ничего особенного, она была совершенно обычной, и Нат точно знала, что сможет найти себе пару десятков таких, как Ванда, но без психологических и семейных проблем. Ванда была не особо интересной, не смотрела то, чем увлекалась Нат, да и постоянные разговоры о религии только выводили Наташу из себя. Ванда не та, кто бы подошел Нат — они будто бы две противоположности, причем не те, которые притягиваются. И все-таки… Учась с Вандой в одном классе, Наташа даже не замечала ее год или около того. Да и заметила только потому, что однажды нашла ее плачущей в школьном туалете.***
— Блять, да неужели тут пусто, — с облегчением выдает Наташа, пинком открывая дверь в туалет и быстро направляясь к окну. Ей необходимо покурить — хотя бы пару затяжек, без этого она просто сорвется. Романова быстро чиркает зажигалкой и с наслаждением затягивается едким дымом. Боже, неужели она оживает после такого ненормального дня. Она стучит ногтем по обломанному кафелю, которым обложены стены. А потом она слышит всхлип. Глухой такой, почти невесомый. — Эй, кто тут? — на пробу зовет Нат, хотя знает, что после ее жизнеутверждающей фразы при входе в туалет вряд ли кто-то подаст признаки жизни. Ей приходится лично открывать каждую кабинку, и источник звука находится в предпоследней. Она сидит прямо на полу, боязливо подобрав под себя худые ноги и растирая белые тоненькие пальцы. Глаза влажные и блестящие, а губы дрожат. Наташа садится на корточки — так, как позволяют высокие каблуки, делает еще одну затяжку. — Привет, — улыбается, стараясь не напугать девчонку, которая выглядит лет на четырнадцать в своем платьице с кружевом. — Привет, — отвечает она, избегая смотреть на Нат. Голос у нее срывается. — Чего плачешь? — Нат прилагает все усилия, чтобы звучать ласково. — Я не… Я… — очевидно, девчонка пыталась выдать что-то тупое типа «я не плачу», и возможно, это бы даже звучало убедительно, если бы она снова не разрыдалась. Совсем не по-детски. Так не плачут дети, потому что они еще не знают никаких проблем. Так плачут взрослые люди — так, чтобы никто не увидел и не услышал. Тихо, отчаянно, устало и тоскливо. Она глотала рыдания, стараясь остановиться, чтобы не плакать перед чужими, но слезы все равно текли, губы дрожали, как бы она не пыталась успокоить себя. Нат терпеливо ждет, пока девчонка успокоится. Садится на грязный кафельный пол, вытягивает ноги, опирается спиной о кабинку и спокойно курит. Спокойствие ее длилось ровно до той секунды, пока она не увидела это. Огромный синяк на кукольном плечике, подозрительно похожий на след ладони. Нат приглядывается внимательнее и понимает, что этот синяк не единственный — странно содранная кожа на правой части лба, разбитая губа, и целая россыпь гематом на ногах. — Блять, да ты же… — вырывается у Наташи, но она проглатывает окончание фразы, не давая себе сказать что-то очевидное. Она тушит сигарету об пол и неуклюже притягивает к себе девчонку. Она вцепляется в Нат тонкими пальцами и дрожит, трясется в ее руках. — Кто это сделал? — спрашивает Наташа хрипло. Она уверена, что сможет помочь. Она уверена, что пары тумаков этим идиотам-старшеклассникам хватит, чтобы успокоиться. — Отец, — тихо шепчет Ванда, и Наташа дергается, будто от удара, потому что этого не ожидала. Потому что домашнее насилие для нее — два обезличенных слова. Потому что никогда не сталкивалась с домашним насилием и не представляла, что это такое. Потому что сейчас она пытается собрать разрушенный мир другого человека по кусочкам. Они сидят так долго, очень долго, пока не унимается дрожь в руках Ванды. Только звонок выводит их из странного оцепенения и тишины. Наташа отряхивается, встает, протягивает руку девочке. Она послушно хватается за ладонь и поднимается на ноги. — Как зовут-то тебя? — спрашивает Романова, одергивая пиджак. — Ванда Максимофф, — тихонько отзывается девочка. — Романова Наташа, — в тон ей отвечает Нат, отбросив прядь со лба. — Рада познакомиться, мисс. Они смотрят друг другу в глаза. Секунда растягивается в вечность. Мгновение — одно на двоих.***
Когда Стивен выходит из кабинета врача, Наташа не узнает ее. Та будто бы похудела и осунулась за час, а глаза тусклые и уставшие. — Что? — отрывисто спрашивает Наташа, подаваясь ей навстречу. Стивен не отвечает. Она садится на кушетку, трет глаза, лоб и выглядит пиздец как заебанно. — Ну же, Стиви, не молчи, — просит Нат встревоженно. Наконец Стивен говорит бесцветно: — Врач сказал, что ей нужно длительное лечение. В той психушке ее покалечили, а не вылечили. Поэтому сейчас ей нужен еще более длительный курс реабилитации. — Что Баки говорит? — хмурится Наташа. — Не знаю, к ней пока не пускают, но вроде ее жизни уже ничего не угрожает, — по бледным губам Стивен пробегает слабая улыбка. — Хоть что-то хорошо. — Стиви, — Наташа кладет ей руку на плечо и молчит. Ничего уже не поможет Стивен, и Нат знает это, как никто другой. Ничем не поможешь. Ничего не изменишь. — Стиви, ты же знаешь, что он прав. — Знаю, — глухо отзывается Стивен и прячет лицо в ладонях. — Именно поэтому мне так хреново. Минута проходит в вязкой, будто кровь, тишине, которую нарушают лишь телефонные звонки. — Я чертова эгоистка, Нат. Я хотела ее присвоить себе, забрать, искренне верила, что смогу ей помочь, смогу спасти ее… Лелеяла эту слабую надежду, хотя всегда в глубине души знала, что это из-за того, что я люблю ее, а не потому, что могу спасти ее. Она нужна мне. Я попросту не смогу без нее, я загнусь. Это она спасает меня. Слышно, как где-то, на краю размытого временем мира, разговаривают люди, едут машины, кто-то сигналит… Начинается новый день. У Стивен сухие глаза и губы не дрожат. Стиви мотает головой, словно от боли, кривит лицо, вцепляется до боли пальцами в волосы. — Сейчас у нее есть шанс. Шанс стать нормальной, шанс вылечиться… Но я не могу снова потерять ее, Наташа. Ты же знаешь. — Знаю, — кивает Наташа, ощущая, как дрожь сотрясает тело Стивен. — Но кому-то из вас нужно быть сильной. Тебе будет больно, тебе будет страшно, одиноко… Но если ты и правда любишь, то ты поможешь ей. Ты должна ее спасти, даже причиняя себе боль. Прости меня, Стиви, но ты же сама знаешь, это единственный возможный вариант. Стивен бьет крупная дрожь. — Прекрати, Нат, пожалуйста… — просит она отчаянно, с невыносимой мукой в голосе. Почти скулит, будто избитая собака, ожидающая последнего удара. — Хватит, боже, не препарируй дальше, я не могу… — Нет, слушай, Стивен, — Наташа поднимает грубыми пальцами Стиви за подбородок. — Посмотри мне в глаза. Давай же, Стивен, посмотри! Вот так. Зеленые глаза Наташи встречаются с морем глаз Стивен. — Ты должна спасти ее, слышишь? Ты любишь ее, я знаю. Все это знают, и Тони тоже. Вспомни, что ты уже сделала ради Баки. Потерпи немного. Я знаю, ты сумеешь. Ты справишься, потому что ты гораздо сильнее, чем каждая из нас. Наташа невесомо целует Стивен в лоб, заставляя Роджерс почти выть в голос от беспомощности и осознания того, что они все правы. — Ты сможешь, — говорит Нат, и Стивен слышит в ее словах уверенность. — Знаю, сможешь. Наташа будит Ванду осторожным касанием к плечу. — Эй, просыпайся, — шепчет она, чуть улыбаясь. Ванда мгновенно распахивает глаза, испуганно оглядывается, пока не натыкается взглядом на Романову. — Мы уезжаем, пора домой, — говорит Наташа ласково. Она умалчивает о том, что дома у них обеих нет. Дом Наташи там, где Ванда. Дом Ванды там, где Наташа. Это аксиома. Это факт. Доказательства не нужны. Пока едут домой, они говорят о какой-то ерунде, совершенно неважной, но голос Ванды успокаивает Наташу. Они приезжают к дому Максимофф, и Ванда неловко теребит рукав куртки Нат. — Ты сейчас к себе? — спрашивает тихонько. — Да все равно, — отвечает Наташа, небрежно опираясь о косяк плечом. Руки покрываются мурашками — утренняя прохлада дает о себе знать. — Пойдем, — просит Ванда, замирая от собственной смелости. — Выпьем кофе, поспим… — Отличное сочетание — выпить кофе и поспать, с учетом того, что кофе у тебя нет, — хмыкнула Нат, глядя, как розовеют щеки Ванды. Они секунду стояли в неловком молчании. — Слушай, если ты хочешь, чтобы я осталась с тобой, стоит всего лишь прямо сказать, — вырвалось у Наташи прежде, чем она смогла додумать мысль до конца. Ванда распахнула зеленые мерцающие глаза, подняла взгляд на Наташу, и Романова с болью подумала, что за эти глаза готова продать душу кому угодно. За этот взгляд — нежный и удивленный. За эту улыбку. — Останься со мной, — тихо и невесомо. Налетел ветер, пригладил розовые волосы Нат, что-то ласково прошептал на ухо. Наташа исподлобья взглянула на Максимофф и улыбнулась. — Я приеду через часа два или три. Я обещаю. Просто мне нужно захватить кофе, я без него совсем не могу, особенно после такого ебанутого дня. Надо пригнать машину, взять кое-что из вещей… Короче, скука. Забей, я быстро. — Только приезжай, пожалуйста, — серьезно попросила ее Ванда. Наташа коснулась руки Ванды. — Я приеду. Я обещаю, — кивнула она и, повинуясь непонятному порыву, наклонилась и поцеловала девушку в щеку, легко прижимаясь губами к темному синяку. Она развернулась и зашагала к остановке, а в голове пойманной птицей билась и трепетала мысль — навсегда, навсегда, навсегда…***
Когда Ванда вошла в дом, первое, что она увидела — мужские ботинки. Она с ужасом уставилась на них, понимая, что это означает. Отец приехал раньше, чем намеревался. Раньше, чем сказал. Боже. Горло будто сдавило невидимой рукой, и Ванда пошатнулась от того, как резко вдруг ослабели ноги. Она прислонилась к стене, пытаясь побороть внезапную панику, когда услышала голос отца. — Ванда? Девушка сглотнула, сняла обувь стремительно немеющими пальцами, а потом вдруг поняла, что так и не отдала Наташе куртку. Снимать ее не хотелось. Куртка пахла сигаретами и чем-то неуловимо сладким, и этот запах заставлял чувствовать себя будто бы под защитой. Она прошла в кухню. Отец стоял около окна, опершись на руки и, казалось, просто смотрел на небо. — Почему на столе стоят две кружки? — спросил он на удивление мягко. — Я просто… Я просто сначала пила из одной, не помыла ее, забыла, а потом налила чай во вторую, — сбивчиво начала объяснять Ванда, но отец остановил ее движением руки. — Почему под столом стоят бутылки пива? — он даже не обернулся к ней, и, видит Бог, меньше всего на свете Ванде хотелось видеть его глаза. — Я… — в горле пересохло. — В квартире пахло дымом, а еще я нашел свежий окурок, — наконец, он развернулся, и Ванда почувствовала, как немеют и потеют ее руки, как холодно вдруг стало в груди, и как вдруг стало тяжело дышать. — Я не говорю, что ты курила и пила, я знаю, что этого не было, — продолжил отец там же мягким и обманчиво спокойным голосом. — Но я видел, как ты приехала с этой крашеной Романовой. Вместе? С утра? Где же вы были всю ночь, Ванда? Девушка застыла, будто бы окаменевшая, ощущая липкий, леденящий страх. Отец твердо и прямо озвучивал те мысли, что были в ее голове последние полгода, он заставлял вытаскивать эти чувства на свет божий и делал этим гораздо больнее, чем побоями. — Она поцеловала тебя в щеку на прощание, да, милая? — от ужаса Ванда зажмурилась, но стало только хуже. Дышать становилось все сложнее, воздух со свистом выходил из легких. Она почувствовала, как влажные губы отца коснулись ее уха, и она услышала шепот: — Что у тебя с этой Романовой, Ванда? Максимофф отшатнулась. — Папа, ничего… Ничего не было, я клянусь, я же!.. Отец ударил ее по щеке наотмашь, не жалея сил. Удар пришелся на левый висок, Ванда коротко и отчаянно вскрикнула, точно вспугнутая птица, и упала на пол, больно ударившись бедром и плечом, прикрывая лицо рукой. Она чувствует, как ладонь отца гладит ее по волосам, а потом его пальцы сжимаются, и у нее вырывается хриплый стон. Отец подтягивает ее за волосы к своему лицу, заставляя приблизиться, и его глаза впиваются в ее губы. — Иди в свою комнату. Я скоро приду, и ты должна быть послушной, как и сказано в Библии. Хватка ослабевает, и Ванда заставляет себя встать и, пошатываясь, подняться по лестнице к спасительной комнате, которая вдруг в одно мгновение стала ловушкой. Она падает на колени около кровати и плачет, отчаянно и тихо, так, чтобы отец внизу не услышал ничего. Потому что так будет еще больнее. Он не пожалеет ее. Он никогда ее не жалеет. Она размазывает по лицу слезы, сглатывая рыдания, обнимая себя за острые плечи. Помощи ждать неоткуда. Мать ушла. Брат умер. Бог ее не слышит. И никогда не слышал. У нее нет выхода. Слезы падают на куртку Наташи, оставляя темные кляксы, будто на асфальте во время дождя. Куртка теплая и грубоватая. Наташа. Ванда трясущимися руками достает из кармана телефон, судорожно и быстро набирает знакомый номер, не попадая по клавишам, вдруг понимая, что Наташа — единственное спасение, единственный человек в этом огромном мире, который может ей помочь. — Алло, Ванда, я слушаю, я же сказала, что буду через час или два, ну, уже меньше, — голос Наташи немного раздраженный, но Ванда, не в силах удержаться, всхлипывает, и раздражение мгновенно сменяется тревогой. — Что такое? Ванда, что случилось, скажи, что все в порядке… — Ничего не в порядке, — качает головой Максимофф, хотя и знает, что Нат ее не увидит. — Отец? — Он приехал раньше, Наташа. Он видел и то, что ты была у меня, и то, что ты целовала меня в щеку, и бутылки из-под пива… — Вот черт, — слышится в трубке, и Романова грязно ругается. — Наташа, он убьет меня. Если не хуже, — у Ванды горло будто пересохшее, и ей приходится говорить шепотом. — Лучше бы убил. Я не… Я не знаю, что делать, боже… — Нахрен, — вдруг решительно говорит Наташа. — Я приеду прямо сейчас. Собирай вещи. Я увезу тебя ко мне, а там посмотрим. — Но… — Никаких «но», Ванда, блять! — голос Наташи по-настоящему злой и встревоженный. — Быстро собирайся, я приеду через минут пятнадцать, давай, решайся! — Я боюсь, Наташа! — вырывается у Ванды, и она впервые понимает, что просто боится, боится изменить судьбу, просто потому что не знает, что будет дальше. Боится неизвестного. Жизнь с отцом — кошмар, но это спокойствие, потому что ей не нужно ничего решать, потому что все уже решено за нее. — Ванда, прошу тебя, послушай, — серьёзный голос Нат успокаивает, голос Нат заставляет поверить, что все хорошо. — Тебе нужно сделать только один шаг. Возьми судьбу в свои руки, я знаю, что ты смелая, пожалуйста, Ванда. Поверь мне. Сделай всего один шаг. Ванда молчит, чувствуя, как страх уходит на второй план. Не потому, что слова Наташи вселяют в нее уверенность. Не потому, что магическим образом это избавило ее того ужаса, что был с ней всю сознательную жизнь. Просто она доверяет. Действительно доверяет Нат. Это как падать в пропасть, но верить, что тебя поймают. — Хорошо, Наташа, — Ванда кашляет, прочищает горло. — Я постараюсь. Только поторопись, пожалуйста. Я верю тебе, — остается висеть в вакууме телефонного разговора. Я не подведу, — безмолвно отвечает Нат.***
Когда отец входит в комнату, Ванда собирает сумку. Она уже сложила туда платья и все остальные вещи, которых было и так немного, паспорт, немного денег, все документы и свидетельства, потом бережно уложила памятные вещички, вроде фотографий, и сейчас методично и спокойно складывает туда все, что остается. Впервые на лице отца она видит изумление. — Что ты делаешь? — спрашивает он с оттенком металла в голосе. — Собралась куда-то? Не поворачиваясь, хотя внутри все дрожит, и все инстинкты кричат о том, что нужно повернуться и хотя бы видеть, когда отец замахнется, она кидает вещи в сумку и коротко отвечает: — Я ухожу. В комнате повисает тишина — страшная и давящая. — Ты решила уйти, Ванда? — она чувствует, как он подходит к ней медленно и неумолимо, будто зная, что она никуда не денется. — Ты не сможешь уйти. Ты еще не совершеннолетняя, ты же знаешь. Ванде хочется рассмеяться от его слов. Страх и правда улетучивается, и она понимает — он и правда не может ее остановить. Иначе бы даже не принял ее слова к сведению. Она нужна ему, но у него нет над ней власти. — Мне семнадцать, — говорит она совершенно безразлично. — Если ты заявишь в полицию, то я сама приду к ним, добровольно. Они меня допросят, обязательно. И знаешь, что я скажу? Ничего. Я не скажу им ни слова, только покажу все синяки и все то, что ты мне оставил. Голос ее не дрожит, и это стоит немалых усилий. Она застегивает сумку, вешает на нее куртку Наташи, сама надевает пальто. Она разворачивается и прямо смотрит в глаза отцу. — Я прошу лишь одного. Пока всего лишь прошу. Оставь меня в покое. Дай мне жить спокойно, отдельно от тебя. Я на тебя не заявлю, а ты просто отпустишь меня. Я прошу тебя, папа. Секунду продолжается борьба взглядами. Наконец, отец хмыкает и кладет руку на плечо девушке, ведет вниз, обманчиво ласково. — А как же заповеди, милая? Дочь да убоится отца своего? Каждый, кто не почитает отца и мать будет забит камнями? Ты забыла Бога, Ванда. Слова его падают, будто что-то невыносимо тяжелое, прямо на сердце Ванды. Она бессильно смотрит в его глаза. В голове будто образуется странная пустота, без единой мысли, только покорность и глубокая тоска. Он ведь прав. Да, прав. Она забыла Бога, она ослушалась отца, она полюбила девушку. Ванда обреченно садится на постель, сумка выскальзывает из ослабевших пальцев. — Вот так, милая. Вот так, — воркует отец, присаживаясь перед ней, расстегивая ее пальто своими руками. — Ты правильно поступила, моя хорошая. Я не буду тебя наказывать, каждый может оступиться. Его губы проходятся по ее запястью, омерзительно влажно, и Ванда понимает, что ничего не может сделать. Ничего. Так и должно быть. Если Он завещал слушаться отца, Ванда будет слушаться. Если Он завещал женщине любить мужчину, быть ему покорной и нежной женой, то она будет. Она ничего не сделает. Отец стаскивает с ее плеч пальто, на мгновение останавливается глазами на открывшийся грудной клетке, почти невесомо касается пальцами ее шеи. Ванда безвольно откидывает голову, будто кукла, которой подрезали ниточки. Чувствует, как дыхание отца опаляет ей грудь. Закрывает глаза. Бог ее не услышит. — Блять, ты охуел?! Через секунду ощущение чужого тела пропадает, и Ванда одним рывком садится на кровати и открывает глаза. Только один человек мог в предложении из трёх слов матернуться два раза, и Ванда знала, кто это. Наташа была зла. О господи, это был, кажется, первый раз, когда Ванда видела ее такой злой. Романова вцепилась пальцами в волосы ее отца, попутно раздавая удары ногой куда придется. Ванда, конечно, знала, что Наташа с детства увлекается какими-то боевыми искусствами, но она впервые видела то, как жестко может Наташа бить, если захочет. Коленом под ребра, каблуком по его колену, ребром ладони по шейным позвонкам. Она выглядела так, будто была какой-то супергероиней, и то, как метко и зло она раздавала удары, действительно ужасало и завораживало. Напоследок двинув мужчине в челюсть, она отряхнула брюки и раздраженно посмотрела на Ванду. — Что за херня? Какого черта ты не сопротивлялась? Голос Ванды был хриплым и неуверенным, в нем сквозила обреченность. — Нат, он прав. Я… Я не послушалась его, я совершенно забыла, что должна… — Ты никому ничего не должна, Ванда! — Наташа пересекла пространство, разделяющее их, и крепко встряхнула Ванду за плечи. — Нет, должна, — Ванда мягко, но уверенно высвободилась. — Я должна быть верной женой, праведной девушкой, должна почитать отца и… Боже, Нат, я совершила ужасные вещи! Я пригрозила отцу, что пойду в полицию, я хотела уйти, я полюбила тебя, хотя не имела права любить, я..! Она хотела закончить фразу, но осеклась, увидев взгляд Нат. — Господи, Ванда… — прошептала Романова. И вдруг все звуки исчезли. Остались только глаза Наташи — зеленые и искренние. Остались ее тёплые прикосновения. Она ласково коснулась ее лица, завела прядь волос за ухо, улыбнулась ей краем губ. — Ты правда… Правда любишь меня? — прошептала Наташа, неверяще и счастливо. Ванда мгновение смотрела на нее, машинально отмечая совершенство тонких черт любимого лица. — Да. Слово было сказано, и они будто бы остались одни в этом мире. В невесомом тихом счастье и покое, будто бы говоря друг другу то, что так долго было в душе. Нат протянула руку, и это мгновение будто растянулось в бесконечность. Ванда четко увидела и тонкое запястье с белесыми застарелыми шрамами, и ладонь в мозолях и порезах. Наташа подняла глаза на Ванду и прошептала: — Давай. Поверь мне. Я не подведу. Казалось, внутри что-то обрушилось, и Ванда, закусив губу, вложила пальцы в шершавую руку Нат. Доверяясь. Позволяя помочь. Наташа подняла ее с постели, заставила застегнуть пальто обратно, взяла сумку Ванды. Отец смотрел на нее с ненавистью и презрением. — Мы уходим, — сказала Нат спокойно, крепко держа Ванду за руку. — Молитесь Богу, чтобы за вами не приехала полиция. Я бы, клянусь, сдала Вас в тюрьму или убила бы прямо здесь, вот только… — Что же вас останавливает? — язвительно спросил мужчина. — Вряд ли милосердие истинной христианки. Наташа хмыкнула. — Да, этого во мне ни на грош — я атеистка, и далеко не милосердная. А вот в вашей дочери это есть. Благодарите ее за то, что она просто хочет жить спокойно, а не мстить вам. Наташа присела перед ним на корточки, приподняла стальными пальцами за подбородок. — Я бы убила тебя прямо здесь, — сказала она тихо и медленно, будто наслаждаясь каждым словом. — Сначала бы сломала тебе ребра. Потом нос. Потом долбанула бы твою голову об стену, может быть, мозги бы на место встали. А потом я бы отбила тебе хер. Или отрезала бы, не знаю. Потому что ты, блять, думаешь головкой своего члена, а не головой. Она встала и презрительно сплюнула, попав ему на плечо, снова надежно взяла руку Ванды. Максимофф обернулась на пороге. Опустевшая комната и человечек, сжавшийся у стенки. Ее кровать, ее стол, за которым она делала уроки, ее плакаты и шкаф, уже пустой… Все такое родное. И такое далекое. Ее уже давно ничего здесь не держит. Она в последний раз окинула комнату взглядом и вышла, не обернувшись.***
Они приехали на поскрипывающей старой машине Наташи, и всю дорогу Ванда отчаянно сжимала пальцы Нат. Они почти ничего не говорили, кроме совсем пустых фраз, но даже тишина, повисающая в машине, была прекрасна. Нат провела ее на второй этаж, по гулкому пустому подъезду, открыла дверь ключами и впустила Ванду в квартиру. — Чем богаты, — весело хмыкнула она, кидая ключи на тумбочку около двери. Квартирка была маленькая и здесь почти не было вещей. Кухня, достаточно просторная, где, кроме плиты и прочего кухонного инвентаря стоял стол с двумя разномастными стульями, старенький диван и телек, узкий коридорчик, ведущий в небольшую спальню, туалет и ванная. Ничего особенного, обычная квартирка. Но при этом здесь была атмосфера странного уюта — того, что отсутствовало в доме самой Ванды. Пара фотографий на стенах — приглядевшись, на одной фотографии Ванда узнала Тони в обнимку с Роуди и Стивен, на другой увидела пару девчонок с цветными волосами, а потом с замиранием сердца разглядела себя. Счастливую, с улыбкой и сияющими глазами. На диване валялась толстовка в пастельных тонах, плед, а из-за стола скромно выглядывала бутылка чего-то очень похожего на водку. Небольшой беспорядок, от которого квартира казалась обжитой и уютной, открытый ноутбук, разбросанные книги, пара грязных кружек… Ванда неверяще улыбнулась, вдруг понимая, что она наконец-то освободилась. Будто эта секунда отрубила от нее всю прошлую жизнь, и Максимофф вздохнула с облегчением и успокоением. Наташа… Наташа столько сделала для нее, Наташа приняла ее, Наташа спасла ее… — Ну, как тебе? — улыбнулась Нат немного смущенно, засовывая руки в карманы. — Тут, конечно, беспорядок, да и не царские хоромы, но жить можно… Она не закончила предложение, потому что Ванда порывисто обвила ее руками, крепко и благодарно, утыкаясь ей в плечо и вдыхая такой родной запах. — Я не врала, — прошептала Ванда. — Когда я сказала, что люблю тебя, я говорила правду. Это не потому, что я боялась, не потому что… Честно, я не соврала. — Спасибо, — проговорила Наташа отрывисто и обняла Ванду в ответ, прижимая к себе крепче. — Спасибо. Они долго стояли в пустой квартире, крепко держа друг друга, будто бы боясь снова оказаться далеко-далеко — так, что невозможно коснуться. Из окна в комнату лилось солнце, и пылинки танцевали в этом утреннем свете, путаясь в занавесках и оседая на полу.