This arm beneath your head! It is some dream that on the deck, You’ve fallen cold and dead.*
«Здравствуйте, это вновь радиостанция Дождь. Прогноз погоды на сегодня —
в_одновременно»
Для обоих те часы, проведенные в отстраненности мокро-песчанного пляжа за деревянным ящиком, на который пыльные лучи ложатся так неидеально, то время постукиваний рыбацкого существования и вообще существования чего бы то ни было, тот нервный шум прибоя, дышащего из оставшихся сил, отрывисто, и те приглушенные голоса дикторов из радио-коробочек в каком-то соседнем доме, навсегда вошли в тексты мысленных молитв об одном и том же: чтобы время остановилось. Не рвалось на куски именами и фразами, не возвращалось и не приходило тикающим, а осталось как оно есть. Возможно навсегда.
Макс глядит на лучи черного солнца, а затем на спокойное лицо спящего и представляет, как курок пистолета ледянеет на ее лбу, а распахнувшиеся глаза преисполнены ненависти — есть за что.
Нейтан может часам сидеть или лежать без движения, однако когда он по-настоящему расслаблен дышать начинает беспорядочно, а его коленка время от времени дергается — нервный тик.
Мертвые птицы крыльями нагоняют ветра южные и не очень на фурины с газетными листами этого года, но не этого времени, в которых о штормах и дождливых прогнозах. А они рваные и сквозь них — лучи солнца.
Макс замечает, что просто зарывается пальцами в волосы (сухая солома лакированная Циклоном) и это действует на нее как-то по-особенному, а он даже не чувствует — очень гипнотически действует ежеминутное повторение «ты окончательно ебанутая». Иногда он меняет окончательно на абсолютно — вполне справедливо.
Волосы жгутся все больше по мере возрастания ее тревоги, однако ранок не оставляют на нежной коже пальцев, а так жаль — хоть что-то она унесет в иную реальность, если из этой вернуться сможет. Только вот куда и зачем возвращаться — вопрос.
«Дождь, друзья. Знаете, Платон сказал, что любовь — это стремление к бессмертному. Не путайте бессмертное с бесконечным.»
По радио крутят старые шутки про поцелуи и признания, а Колфилд смеется над собой, но все-таки признает, что помнит их поцелуи. Старые безумно, о которых Нейтан помнить не может, а она все меньше хочет говорить — не знает, что будет тогда и старательно подыгрывает реальности, мол, ей не плевать абсолютно на все остальное.
Не плевать ей только на то, что этот, все еще психически неустойчивый юноша с холодным руками и бурчанием по абсолютно любому поводу, живой мертвец и очень верный, равно сломленности, друг. Всегда. Аминь.
С сухими губами, решительностью космической на первых парах и самыми теплыми объятиями. Всегда, или излюбленное самим же Прескоттом «Тот день принадлежит другому пространственно-временному континууму. Ты не Звезда Смерти, чтобы окончательно самоуничтожиться из-за тупого неумения отпускать. Не знаю, что у тебя там было, что у нас там было — ты всегда можешь сказать и я пойму. И это ничего не значит.» Дурак. Аминь
Наверно, стоит убедить себя, что Нейтан не может помнить другую версию реальности — ту, где он не такой мудак (на самом деле, где они были исконно близки), а значит и самой Макс это вспоминать не стоит. Круги видны только на стоячей воде, а она сейчас глядится в поток, убегающий в бесконечность. При чем на себя глядит.
***
«Привет, в дороге, как обычно, радиостанция Дождь. А вы знали, что есть закон, утверждающий, что если один человек полностью захвачен страстью из-за другого, то другой должен быть охвачен ответной. «Amor, ch’a nullo amato amar perdona» — «Любимым любовь велела любить». Слова Франческо в Инферно. Просто жди и надейся. Не знаю где бы я был, следуя такому принципу, но, боюсь все мы только этого и хотим — ждать, потому что если действовать, то нужно думать о последствиях»
В лучах мартовского и ветхого Нейтану не нравилось, когда в ней что-то менялось. То ли от того, что боялся что-то упустить. То ли от того, что передергивать было приятнее, когда вместе с картинкой шла такая же версия в жизни.
***
Окей, это общение строилось на одной проблеме и каждый раз только своим существованием задавало вопрос « — что дальше делать?», однако потом разрослось в комнаты и лежачие положения настолько лихо, что даже страшно становится. Для него время всегда старое и чувство такое новое. Даже не такое грязное, как от того полароида, что когда-то ему подкинула ситуация (или клептоманские замашки).
Безусловно чувство не совершенно новое, но ощущение от него такое опустошающе чистое. Словно есть путь какой-то, стремление.
Вообще, возбудители всегда разные были.
Была Саманта тем самым периодом средней школы с милым, прыщавым личиком подростковой непосредственности и напускного глубокомыслия. Все что нужно запомнить — она была хорошей. Марк тоже был хорошим. Только вот он остался хорошим даже тогда, когда Саманта получила травму и их общение подошло к логическому концу. Все было слишком хорошо, а такое грех не разъебать. Именно в тот момент он решил, что вполне неплохо таскаться везде с таким замечательным и понимающим Джефферсоном. У мальчика даже был тремор на счет того, что он гей — уж слишком Марк был хорошим. Хорошим и единственным тогда. Хорошо — такое паришвое слово и никто не знает, что с ним делать, как использовать. Однако профессор дал понять, что он здесь чисто по бартеру хороший — мол с юноши место и деньги, а с него отеческая любовь и, как бонус, подростковые сомнения на тему ориентации. Хороший и уж очень красивый. Выразился он настолько аккуратно, что Нейту все еще казалось словно Джефферсон здесь не из-за денег вовсе, а те дни называл очень счастливыми. До сих пор называет.
А вот Рейчел была чем-то иным — не периодом и не определением возраста Прескотта, а самым ярким определением самой себя. Она была жива и об этом хотелось говорить, об этом хотелось писать, об этом хотелось снимать. Снимать ее спящей, серьезной, со слезами от смеха и в секунде от нового эмоционального взрыва. Сейчас это звучит смешно и немного метафорично, но тогда, будь воля его, он бы клеил повсюду (как распечатки о поиске той же) бумажки с фразой, написанной ярко-синим «Рейчел жива». Так красиво написанной — прописью.
Из них бы вышла отличная итальянская семья если бы не его проблемы с психикой и не ее с Фрэнком. Точнее у нее проблем с ним не было, а было кое-что другое, но вот у Нейтана с психикой были и ничего другого, к радости. Ну, а потом подушечки холодных квадратных пальцев опустили распахнутые веки и навсегда оставили в черном пакете, как мусор, заставив жить в юных сердцах убийцы и почти жертвы с кровью синей, как крылья Морфо.
Вспышка и Нейтан уже печатает
завещание тысячу листов а4 на которых огромными красными буквами «Мертва она, эта Эмбер». Пренебрежительно, печатными.
Колфилд не была живой. Точнее есть и всегда будет. Будет латентным вечным двигателем, рефлексом — ее не хочется ловить, а хочется наблюдать. И даже дорогущая камера ублюдка не запечатлит [запечатает в пакет на веки] такую дикую скорость чего-то, что даже уловить не успеешь. Да вряд ли она сама ловила.
Бесит до побелевших костяшек. Очень уж хочется схватить ее и потрясти, чтобы почувствовать хотя бы на физическом уровне, но вряд ли это сработает.
Ей хочется доверять, не хочется назвать хорошей, какой она и является, не хочется громко говорить. Хочется отдохнуть и уже отдыхается. И от этого даже более страшно, чем от осознания того, что это, такое родное, желание довести до предела уже рядом.
***
— И что мы будем делать?
Знаете, когда на контрасте с голосами и звуками долгих прогулок — твой дом, отчетливее всего слышишь отчаяние. Оно звучит тиканьем часов, каплей воды в раковине и зияющей пустотой тишины.
А когда на контрасте отчаяния — человек, отчетливее всего не слышишь «Это все ничего-ничего…», когда наклоняешься, что бы заправить ей волос за ухо и это даже чуть больше поцелуя.
— Не знаю.
Чуть больше поцелуя и рядом с детским «ой, привет, меня зовут Нейтан, давай будем лучшими друзьями!»
