Никто небитым не станет епископом. Исландские пословицы и поговорки
Лиам, казалось, очнулся в незнакомом месте. На расстоянии вытянутой руки не было видно ни зги. Вечная страшная темнота, к которой невозможно привыкнуть. И серый густой туман. Но самое страшное было не это. Самой страшной была тишина. Никаких посторонних звуков. Абсолютная тишина. Мертвая тишина. Только его судорожное громкое дыхание. А когда оно успокоилось, он стал слышать, как бьётся его сердце, как двигаются легкие, как бежит кровь по его венам. Тело Лиама было как будто не его. Странное, колющееся, онемевшее. Будто бы оно не функционировало неделю. Когда тишина уже стала давящей, молодой человек решил двигаться дальше. Не было никаких ориентиров. Он ничего не видел, ничего не ощущал и ничего, кроме биения своего сердца, не слышал. Шаг. Ещё шаг. Всё более уверенные шаги, переходящие в бег. И он выбежал. Темноту разорвало, словно чёрное полотно. Парень увидел перед собой песчаную протоптанную дорожку, колеи которой зарастали шипастым бурьяном. Вдали виднелся каменный город, над которым было огненное зарево. Лиам обернулся и увидел на месте чёрного полотна дорогу, которая уходила в пустыню, и не было ей ни конца ни края. Его инстинкты кричали ему идти вперёд, в город, в неизвестность. Лиам чувствовал в себе силу. Боли, сопровождающую до этого, не было. В теле была лёгкость, но вот его чувства… Тут всё было по другому. Скорбь, дикая горестная скорбь съедала его. Странное чувство горести, печали, тревоги и ощущение утраты терзали его. И происхождение их Лиам не понимал. Будто бы сотни дементоров за раз высосали из него всё счастье, радость, и, к большому сожалению, с собой у парня не было ни шоколада, ни палочки. Парень пытался вспомнить радостные моменты своей жизни, но это не помогало, потому что он не мог зафиксировать свои мысли на них, они словно кадры фильма — появлялись и стремительно исчезали. Вдруг вдали он увидел бледный силуэт, который, казалось, парил в воздухе. «Фата Моргана» — его посетила мысль. Но, подойдя ближе, он удостоверился, что это человек. В нём Лиам узнал Джона. Живым парень назвал бы его едва ли. Мужчина был бледным, как призрак, а на его рубашке виднелись дыры от пуль. Вся его рубашка была словно решето. «Здравствуй, мой мальчик», — губы Джона всё также были запечатлены в улыбке и не двигались в такт словам. Лиаму показалось, будто голос Джонатана звучал у него в голове. — «Ты прав, тут мы не можем говорить, но, чтобы слышать, слова не нужны. Так ведь?» «Я умер? Я в аду?» — Лиам посмотрел в сияющие при жизни, но теперь блеклые глаза Джона. «Нет, ты не умер. Да. Ты в аду. В своём, персональном аду», — Джон печально улыбнулся. «Что мне нужно сделать, чтобы выбраться отсюда?» «Полагаю, идти. Здесь нет бесов, которые бы затрудняли твой путь в общепринятом смысле. Бесы тут только твои, мой мальчик. Путь твой будет тернист. Что ты чувствуешь сейчас, что мешает тебе идти дальше?» «Утрата и скорбь съедают меня». Джон подошел к парню, вымученно улыбнулся и дотронулся большим пальцем руки до его лба. Лиама захлестнула волна воспоминаний. Вот маленький Лиам сидит на плечах Джона и весело хохочет. Вот мама и Джон купили мальчику собаку — маленький, милый лабрадор подбегает к нему, махая хвостом, и облизывает лицо счастливого мальчугана. Вот уже воспоминание сменилось — и Лиам видит счастливых Джона и Гермиону, отправляющего взволнованного мальчика в школу волшебства, Джон обнимает Гермиону и машет Лиаму рукой на прощание. Следующие воспоминание было о том, как взлохмаченный Лиам впервые держит в руках пистолет, а за его спиной стоит его отчим и говорит ему: «Запомни, Лиам, для любого убийства нужны очень веские основания. Помни единственное, нерушимое правило: ни женщин, ни детей». Тогда, не понимавший всю серьёзность этих слов, мальчик, смотря в глаза мужчины, кивает. Вынырнув из воспоминаний, Лиам увидел глаза Джона и почувствовал, что скорбь и тревога прошли. «Ты уже такой взрослый, Лиам. Не мальчик, а мужчина. Поцелуй свою маму за меня. Иди. Ты справишься», — сказал Джон и исчез, растворившись в воздухе. «Спасибо», — сказал Лиам в пустоту. Дальше идти было легче. Вокруг пейзаж был угнетающий, высохшие глиняные поля с огромными трещинами, казалось, дождя здесь не было никогда. Серое небо было затянуто тяжелыми свинцовыми тучами, иногда освещаемое молнией. Парень зашёл в город и увидел руины. Развалившиеся, некогда великие, каменные сооружения. Все они были в пыли: множество камней, которые обрамляли лепнина, развалившиеся скульптуры женщин без конечностей и лица, на лицах скульптур мужского пола читался немой ужас, искривленный рот, выпученные глаза. Казалось, каменные изваяния бежали из центра города, будто были вырваны из картины «Последний день Помпеи», но никакого вулкана не было, только общая «скульптурная паника». Дойдя до центра, Лиам увидел то, от чего бежали скульптуры. Огромный красный зиккурат с множеством ступенек, совсем без окон. Зиккурат был окружен гигантской каменной стеной, напоминающую стену Колизея. На каменном ступенчатом сооружении были рисунки: плачущие женщины, горящие люди, убитые и убивающие. Лиам вступил на первую ступень зиккурата и его поразила резкая, острая, испепеляющая боль. Ноги отяжелели, передвигать их стало практически невозможно, и чем дальше он шел, тем тяжелее ему было. Как будто после каждой ступени к его ногам привязывали 10-ти килограммовый мешок песка. Тело его горело, лишь одна рука, что было странно, оставалась холодной. «Не останавливаться. Не отдыхать. Терпи». Он шел, пот бежал по его лицу и телу, одежда намокла, а мелкие камушки больно впивались в босые ноги. Внезапно пошел дождь. «О, Мерлин, спасительный дождь». Но нет, холодный ливень не приносил облегчения. Лестница в небо была бесконечной. Лиаму думал, что он горел и шел не меньше лет 10. «Отчаяние. Отчаяние. Больше не могу», — мужчина упал на колени. «Иди. Ты справишься», — голос Джона набатом звучал в его голове. И он вставал и шел дальше. Через вечность, с каменными ногами, он добрался до вершины и увидел алтарь, из середины которого торчала железная, ржавая игла. Парень интуитивно приложил руку к острому концу иглы и надавил с такой силой, пока окровавленная ладонь, прошедшая сквозь иглу, не коснулась алтаря. Боли от раны он не чувствовал. Она была комариным укусом по сравнению с болью в его теле. Внезапно от алтаря отразился огромный столп света, и Лиама, словно легкое, невесомое перышко подбросило вверх к свету. Тело его сжалось, и в тот же момент раскинуло. Боль пронзила его с такой силой, что его челюсть свело, а из глаз прыснули слезы. Они лились непрекращающимся потоком. Не было всхлипа, не было крика. «Слез стыдиться не нужно, сынок. Слезы — они ведь душу лечат», — до сердечной боли знакомый голос. Его рот по-прежнему безмолвно открывался в попытках сказать только одно слово. Не получалось. Он стал произносить его мысленно. Кричать его мысленно. «Мама. Мама. Мама». Вдруг до его ушей донесся голос его матери. Тихое эхо песни, что пела ему когда-то Гермиона. И боль ослабла. Вместо боли пришли они, призраки, его ночные кошмары. Его сгоревшие друзья. «Ты не спас нас, Лиам», — печально произнесла Джейн. «Я не смог!» «Ооо да-а-а. Ты не смог! Ты просто оставил нас гореть там заживо!» Лицо Никлауса было искажено яростью. «Я СПАС ТВОЕГО СЫНА, НЕБЛАГОДАРНЫЙ ТЫ УБЛЮДОК!» «Я ВИДЕЛ, КАК ПЛАВИТСЯ МОЯ ЖЕНА, КАК ЕЁ КОЖА ПОКРЫВАЕТСЯ ВОЛДЫРЯМИ! Я СЛЫШАЛ, КАК ОНА ВОПИТ ОТ БОЛИ, КАК АДСКОЕ ПЛАМЯ СЖИРАЕТ ЕЁ! И ты будешь гореть вечно, друг мой», — на лице его друга появилась садистская усмешка. «Лиам», — до его ушей долетел голос Северуса. — «Знаешь, я всю свою жизнь провел в аду. Терзаемый одиночеством, презрением окружающих. Я умудрился потерять любовь дважды. Одну из них звали Лили, а вторая была твоей мамой. Я жил с презрением к себе всё это время. Кроме пустого дома и работы у меня ничего не было. Казалось, из водоворота отчаяния меня ничего вытащить не сможет. Отдав свои долги, я не жил. Я существовал. Но недавно на пороге появилась твоя мама. Сказала мне, что у меня есть сын, который нуждается во мне. Когда я увидел тебя, меня озарило. Вот то, для чего стоит жить. Впервые за свою жизнь я сделал что-то, для чего стоит жить. Нашел для чего стоит дышать. Нашел своё счастье. Я не знаю, слышишь ли ты меня, но я горел в своем аду всю жизнь. И я верю, что ты выберешься, как выбрался я. Не лишай меня себя, сынок… Не забирай у меня жизнь. Потому что моя жизнь — это ты и твоя мама». «Отец», — Лиам закрыл глаза и ощутил свою необходимость, надежду и дикое желание вернуться. Парень посмотрел на своего мертвого друга: «Я и так горю, Ник», — с этими словами Лиам обхватил лицо друга ладонями. «Я спас твоего сына, теперь и ты спаси меня». Боль и пламя вырвались из тела Лиама и острыми, огненными шипами воткнулись в тело Ника, разрывая его на россыпь мелких частиц. Белый столп света озарил парня и подарил необыкновенную легкость тела и мыслей, унося его вверх в бесконечность. И снова темнота…***
Существуют ли на свете отношения, подобные отношениям родителей и ребенка? Отношения абсолютно уникальные по своей силе, значимости и глубине. Родители — это наш первый мир, наша земля обетованная. Родители всегда чувствуют нас. Тревожимся ли мы, грустим мы или счастливы. Это как одна жизнь полная единения, гармонии, тепла и комфорта. Банальное «сердца, бьющиеся в унисон», «единые чувства и мысли». Это когда ребенок и родители — одно и то же. Они радуются, когда радуешься ты, грустят, когда грустно тебе, а когда ты страдаешь, они не только страдают сами, но и пытаются облегчить твои. Мужчина и женщина сидели у кровати сына. Его тело было расслабленно, парень ровно дышал, красивое лицо было спокойным и мраморным. — Он сейчас в лимбе, да? Так говорилось в книге… — тихо прошептала Гермиона. — Что-то вроде этого. С чем он там столкнется, знает только он. Я верю в него, он сильный парень. — Сколько ему нужно будет там пробыть? — Не меньше двух дней. До полного очищения. В первый день состояние парня было стабильным. Он оставался всё таким же спокойным, но спустя несколько часов на лице Лиама отразилось выражение дикой скорби, температура его тела поднялась. Всё это время Северус делал ему компрессы из трав, словно болеющему простудой маленькому мальчику. Обтирал ему лицо, шею, грудь мокрой салфеткой со стойким и терпким запахом таволги. После всех этих манипуляций горестные, болезненные, страдальческие стоны перестали вырываться из груди парня. — Это только начало, сынок… — произнёс Северус в пустоту. Позади себя он услышал шаги. — Почему ты не спишь, я ведь сказал, что посижу с ним. На пороге стояла осунувшаяся Гермиона. — Не могу уснуть, пока с ним… Я хочу остаться здесь, с вами, — она всхлипнула. Мужчина подошел к ней и крепко обнял. Вместе мужчина и женщина наблюдали за своим ребенком, наблюдали как он горит, как он кричит и стонет от боли, как искажается его лицо гримасой страдания. Когда он горел, а постель под ним становилась мокрой от пота, Северус относил его в ванную и мыл, пока Гермиона меняла постель. Миа уже не плакала, слёз не было. Северус сидел замученный у кровати и держал сына за руку. Мужчина никогда не верил в богов, но сейчас он молился всем, кого вспоминал. Он верил, что его сильный мальчик, его сын — справится. Внезапно, тело Лиама напряглось, сжалось, он открыл глаза, посмотрел вверх остекленевшим взглядом и из глаз его брызнули слезы. Гермиона подбежала к нему. — Он всё ещё без сознания, — сказал Северус Гермионе, смотря в расширенные зрачки сына. — Уже скоро, родная, скоро он придёт в себя и снова будет язвить. Гермиона стала гладить мокрые от слёз щёки сына, проводить пальцами по скулам, бровям, подбородку. — Слёз стыдиться не нужно, сынок. Слезы — они ведь душу лечат, — она поцеловала сына в лоб и прикрыла его веки пальцами. — Так я говорила ему, когда он был маленький… — она посмотрела на Северуса. — Я так боюсь его потерять… Сухие губы Лиама судорожно разлепились в попытках что-то сказать. — Ма-ма, — парень пытался сглотнуть, его тело задергалось в конвульсиях. — Ма-ма… Гермиона села на кровать рядом с сыном. — Тихо, мой родной… скоро всё закончится… — Ма-ма… — Т-шшш… — Гермиона запела колыбельную песню тихим ласковым и протяжным голосом, приглаживая волосы бледного сына. — В поле спят мотыльки… Уж свернулся у реки, Только котик не спит и в окно всё глядит… Кто же от гулей его защитит.* Тело парня расслабилось и из груди вырвался стон облегчения. — Знаешь, Северус, я заставляю себя думать, что он сейчас просто спит. — Он и так спит, Миа… — Это немного другое… Я думаю, что он спит, и его просто мучают ночные кошмары. Я спою ему, они прекратятся, а утром он проснется к завтраку. Как в его детстве. — Он скоро проснется… Миа, принеси мне укрепляющее зелье из лаборатории. И мне, и себе… Когда Гермиона ушла, мужчина взял парня за руку и стал говорить с ним. Он знал, что Лиам его слышит. Северус говорил все что он думает, он умолял сына не бросать его, остаться с ним, дать ему шанс. Не лишать его счастья. — … Не лишай меня себя, сынок… Не забирай у меня жизнь. Потому что моя жизнь — это ты и твоя мама. Северус услышал хриплый, севший голос сына. — Это очень проникновенно и… эгоистично… Отец… — парень забился кашлем. В тишине комнаты раздался звон разбитого стекла. Это Гермиона разбила флаконы с зельем. Женщина, словно обезумевшая, подбежала к Лиаму, то плача, то смеясь стала обнимать его. — Мама… Ты решила сделать то, что адское пламя не смогло… — Убить его. Миа, ты его задушишь. — Северус улыбнулся сыну. — Я пойду за зельями. — Отец! — окликнул Лиам охрипшим голосом. — Я всё слышал. Спасибо. Северус молча кивнул и ушел.