Сборник драбблов

Тао был самым большим мудаком в жизни Чунмёна. Самым большим мудаком в жизнях многих, пожалуй. Ребёнок богатых родителей, Тао привык развлекаться красиво и за чужой счёт. А ещё очень любил злые и жестокие шутки. Например, ловил какого-нибудь заучку из своего университета, пугал вместе со своей бандой до усрачки и заставлял убегать. Правда, догоняли беднягу всегда. На мотоциклах-то. Ещё одной любимой игрой Тао и банды было коллекционирование разбитых сердец. Каждый в университете, будь то нежная девушка или романтичный юноша, знал, что у Тао нет сердца. Что не стоит с ним связываться, не стоит отвечать на знаки внимания, не стоит влюбляться. Но разве Тао, такому обаятельному, такому красивому Тао можно было отказать? Никто не мог, ни один. Кроме, пожалуй, Чунмёна. Он знал Тао с раннего детства, знал его ещё хорошим и добрым ребёнком, помнил искренние слёзы, когда читал про охоту на детёнышей тюленей, помнил искреннее желание приютить каждое бездомное животное. Ещё Чунмён помнил обещание Тао жениться на нём, когда вырастет большим и сильным, обещание защищать от всех невзгод и никогда не давать в обиду. — Ну что, тошнотик, мало тебе или ещё? — скалит зубы какой-то шестёрка, снова пиная Чунмёна в живот. Чунмён только сжимает зубы, не позволяя себе стонов и слёз. Знает, что скоро эти сволочи выбьются из сих и оставят его в покое до следующей недели. — Ну, не слышу, падла! — снова болезненный пинок в живот, а потом на кисть опускается нога в тяжёлом ботинке. — Бля, руки не трогай. Его мать меня потом с говном съест, — лениво бросает Тао, кажущийся совершенно незаинтересованным в избиении. Шестёрка невольно поджимает губы, зло сплёвывает на кашемировый, теперь годящийся только на выброс свитерок Чунмёна, ещё раз от души пинает в живот и отстраняется, на ходу прикуривая сигарету. — Ещё раз вякнешь, что мы позорим общество, выбью зубы, — обещает Тао с лёгкой улыбкой на лице и разворачивается, уводя банду для дальнейших развлечений. Чунмён медленно выдыхает, пытаясь понять степень ущерба здоровью, понимает, что внутренним органам и рёбрам ничего не грозит, кряхтит, поднимается, собирает разбросанные по асфальту тетради и книги и спешит домой. Он должен успеть вернуться раньше родителей и выбросить свитер. Не хотелось бы, чтобы ему устроили допрос в пристрастием. — Молчать, — бросает Тао и пихает Чунмёна плечом, проходя в холл. — Снимай рубашку и на диван. Чунмён закатывает глаза и закрывает дверь. Снимает рубашку и садится на диван. Тао опускается перед ним на колени, вынимает из пакета какие-то мази, выдавливает на пальцы и растирает по животу Чунмёна. — Больно? — без каких-либо эмоций, и только в глазах что-то болезненно светится. — Больно. Но спасибо, что не пальцы. — Мне нравится, как ты играешь… Тао немигающим взглядом смотрит на чёрные синяки на теле Чунмёна и прикрывает глаза. Нет, Чунмён заслужил, но и шестёрка своё получит. Он не имел права наказывать Чунмёна. Особенно после приказа Тао, после слов, что он сам разберётся. — Боишься меня? — Тебя — нет. А твоих безумных псов опасаюсь. Однажды они убьют кого-нибудь, и именно ты будешь тем, кто не простит себе этого. Ты закончил? Проваливай. Не хочу тебя видеть. — Чунмён, послушай… — Нет, это ты послушай. И услышь меня наконец. Ты мне противен. Я не хочу тебя знать. Моё самое большое желание — закончить учёбу и уехать от тебя так далеко, насколько это возможно. И не смей сейчас заливать про чувства ко мне. Ты меня не любишь. Ты никого не любишь, Тао. И ненавидишь себя за это. Всего секунду в глазах Тао звенит ярость, а после он тихо выдыхает, касается лбом коленей Чунмёна, целует поочерёдно каждое, поднимается и уходит. А Чунмён переводит взгляд на розовеющее небо и думает, что последний год учёбы будет самым долгим и сложным.