Серо-голубые

— Я дома. Тихо. Настолько, что, кажется, прозвучало только в голове. Старая привычка здороваться по приходу домой застряла в черепной коробке, несмотря на то, что здороваться уже несколько недель не с кем. Мирон мажет тухлым взглядом по тухлым стенам, гулко выдыхает, жмурясь, ибо внутри всё хуярит наждачкой, запирает за собой железную дверь, стаскивает куртку с шарфом и кеды, в которых нахуй замёрз, торопливо проходит на кухню. Съёмная квартира в России — сущий ад, окрещённый самим Сатаной. Ободраная однушка с крохотной кухней, совмещённым санузлом, иконой над входной дверью и диваном, что может засосать в себя, если сядешь неудачно. Плюс — холодильник ревёт, как голодный гиппопотам и на ТВ только один канал крутится — чёртов Спас. Сдохнуть хочется от таких условий. И домом это место называешь только совмещённо с рвотными позывами. Мир, подхватив и поставив на газовую конфорку жухлый чайник, швыряет сумку под крохотный стол и принимается искать спички по всем шкафчикам — зажигалка умерла ещё вчера, а кипяток нужен не только для горячего чая (быстропит и бич-пакеты — основной рацион всю последнюю неделю. Желудок уже в трубочку скручивается от такого.) Мир бесится, шипит, чеканя руками по столешнице, матерится. Спичек нет. Сосед-алкаш — уехал на какие-то шабашские гуляния. Нарик из пятой — в тюрьме, квартиру только три дня назад опечатали. Других соседей не знает и знать не хочет — эти постные презрительные рожи в свою сторону он уже оценил, когда они с братишкой только-только въезжали в этот блядский муравейник. Как итог - есть он сегодня не будет. С силой проводит пальцами по волосам, сжимая их у самой кожи, рычит, давит приступы агрессии, позывы разломать здесь всё к ебеням. Выход есть — магазин. Но нет, ибо там к нему опять начнут подкатывать свои яйца эти ссаные ублюдки, которым жизненно необходимо самоутвердиться за чужой счёт. Мир просто люто ненавидит себя и свою жизнь, конкретно в данный момент времени.  — Как же заебало…  — Следи за языком. родной голос в пустой квартире звучит набатом. Мандраж. Мурашки червями шевелятся в затылке. Круто и истошно скрипит дверь, крошится штукатурка с потолка — из спальни, откуда всегда несёт нафталином и лыжной мазью, слышатся тяжёлые шаги. Мирон оборачивается медленно и нервно, а в горле — тугой ком. Три недели. Он не видел это лицо три ёбаных недели. Чувство вины душит под самой челюстью, Мир задыхается, захлёбывается и жадно-жадно-жадно рассматривает брата: половина нахально-серой рожи забинтована; синяки, кровоподтёки — тёмно-жёлтые, почти сошли уже; гипс с чёрным красивым росчерком, — Док приходил проведать, видно, — на левой руке, в которой, почему-то, зажата подпаленная сигарета. И взгляд — больной, усталый. Но — живой. Мир сглатывает, его рвёт виной нахуй на куски. Мир хочет сбежать, но поднимает мельком глаза в родные, серо-зелёные, и делает шаг не назад, а вперёд — рывком преодолевает десять метров, с разбегу врезаясь в широкую грудь, обтянутую чёрным свитером. И давит, душит объятьями, сцепляя зубы до ломоты. Лишь бы не зареветь, думает. А брат накрывает своей огромной сухой ладонью голову. Гладит ледяными пальцами. Смеётся хрипло, горячим дыханием в самую макушку. От этого — Мир стискивает руки ещё крепче и уже тихо скулит, почти воет от облегчения; чётко ощущает под неплотной тканью свитера фиксирующий корсет. А брат, спустя две бесконечные минуты тишины, говорит:  — Я тоже очень скучал. ***  — Я не понял. Ты что, серьёзно ко мне идёшь?  — Фил, не глупи. Мне нужен мой телефон. И я заберу его в любом случае. И ещё — ты должен провести меня в свою ванную. Я в таком виде домой не заявлюсь. Фил не глупит, просто по природе тупой малёха. Пожав плечами, проворачивает ключ в замочной скважине, дважды, открывает тяжёлую дверь и, по-джентельменски поклонившись, приглашает рыжего пройти внутрь. Тот фыркает. Но заходит. Быстро стаскивает обувь, аккуратно поставив в углу, снимает свою жилетку, чужую кофту, насквозь пропахшую сигаретами, морщится слегка от свежих ранок на шее и очень, очень настороженно проходит вглубь помещения. Фил хмыкает — сам он давно уже сбросил свою куртку на вешалку и поставил ботинки в шкафчик, наблюдая за фрикциями рыжего. Фил выдыхает рвано, непроизвольно проводя языком по сухим губам. Таки да. На рыжем сейчас нет трусов. Это осознание — молотом бьёт по его нервам и буйной фантазии, но Фил, сделав глубокий вдох-выдох, таки держит себя в руках. Это забавно. Да. Не возбуждающе. Ни в коем случае. Фил действительно приходит в себя и действительно провожает рыжего до ванной комнаты, усаживает на крышку унитаза, достаёт из карманов всё необходимое, расставив у раковины, и слишком уж долго моет руки. Слишком. Тут же, с педантичной точностью, вытирает их о бумажное полотенце, выбрасывая его в урну и вызывая у Ильи жестокую тягу закатить глаза. Но тот тоже держится. Дёргается нервно, напряжённо всматривается в каждое движение Фила, но держится. Но в панике вскидывает испуганные глаза, когда Фил говорит:  — Раздевайся. Властно. Твёрдо. И с хитрой лыбой. Илью передёргивает в возмущении, но он вовремя затыкается — пиджак и майку всё же стоит снять. Муромов закусывает нижнюю губу, привстаёт и чуть наклоняется вперёд, чтобы стянуть с длинных рук тёмные рукава пиджака. Фил смотрит на него заинтересованно. Наблюдает за зажатостью рыжего с исследовательским любопытством. А, когда Илья опускает корпус чуть ниже, слегка задевая своей челкой чужую штанину… В голову Фила вспышкой, выстрелом, нафиг, топором влетает флэшбек — он сам сидит здесь, ночью, безжалостно надрачивая на светлый образ рыжего и представляя, как тот благоговенно ему отсасывает. Всё. Пиздец. Приплыли. Приехали. Нам пизда. Фил тут же вспыхивает, отшатывается и садится на корточки, чтобы скрыть дёрнувшийся, чуть привставший член и ладонью поправить его в штанах. Рыжий смотрит на него скептически, взглядом скользит по хмуро-смущённому лицу, однако в лоб не видит «проблемы» Фила. Фил не знает, радоваться или нет наивности-тупости-рассеянности рыжего субъекта. Но выдыхает. И тут же давится воздухом, когда Илья стаскивает с себя майку. Выгибается, тянется кверху, показывая худые рёбра и тонкую талию, на которой красуются синяки от чужих, — Фил сглатывает, — пальцев. А сняв тряпку, весь взъерошенный, разрумяненный от этой возни, хмурит брови, ещё больше прикусывая губу. Вздрагивает. Ему немного — да что уж там! Очень даже! — не по себе от взгляда Фила. Его глаза, — голубые-голубые-голубые, — потемнели. Зрачки расширились. А сам взгляд — мутный, с полуприкрытыми веками, немигающий. Заворожённый. Фил сидит на кортах, оперевшись одним локтём о колено и подпирая ладонью щёку. Фил сидит неподвижно, напряжённо, медленно дышит и не смеет отводить взор хоть куда-то. Фил сидит ничего не делая, и именно этим методично капает на расшатанные нервы рыжего. Миг. Фил берёт себя в руки, моргает и тянется за ватой и антисептиком.  — Развернись. Илья разворачивается. Выпрямляется. Под тонкой светлой кожей напрягаются мышцы, а аккуратная линия позвоночника вызывающе уползает под плотную ткань штанов, венчаемая милыми ямочками на пояснице. Фил механически раздирает упаковку и отрывает небольшой кусочек ваты, параллельно высматривая красноватые линии, виднеющиеся под кромкой брюк — рыжий натёр кожу, пока они шли сюда. Тихо скрипит флакончик антисептика, булькает, нервируя Илью. И рыжий тут же дёргается и шипит, едва не матом — Фил касается холодной мокрой ваткой кровавых укусов на шее. Щиплет и жжется до одури. Рыжий терпит, жмурясь, крепко сжимает в руках пиджак и заставляет себя молчать. Да, ему неприятно. Но приемлимо. Такую ерунду — грех не вытерпеть. Спустя минут пятнадцать — рыжего туго заматывают бинтами и клеют много спец. повязок чуть ниже шеи и на плечах. Илья выдыхает облегчённо и уже собирается подняться, как застывает, словно громом поражённый. А всё из-за того, что Фил пальцем оттягивает его штаны и проводит языком по линии позвоночника снизу, от копчика прямо к тем самым соблазнительным ямочкам. Тут же ухмыляется недобро, опаляя горячим дыханием бледную кожу, и, растягивая гласные, разбивая слово по слогам, ехидно произносит:  — Из~вра~ще~нец… Рыжий весь покрывается мурашками, а его лицо в миг приобретает оттенок спелого томата. Он тут же подскакивает, отмахиваясь от Фила, горбится и отползает в дальний угол комнаты.  — Ты!.. Да ты!. Ты хоть знаешь?!. Это из-за тебя, имбецил!!! Сам, блин, вымазал мои… Мои трусы в своей… Конечно я не смог их надеть!  — Каюсь, виноват. Но, поправлю, не только в моей. Ведь, кончил не только я, не так ли? И рыжий ещё больше заливается краской. Пыхтя и задыхаясь в беззвучном возмущении, рыжий пропускает тот момент, когда Фил поднимается с места и успевает подойти к нему, всё так же пошло ухмыляясь.  — Ты!.. Да я!.. Да как же?!.  — Или тебе напомнить? И тут флэшбек уже у рыжего. То, что произошло в подсобке, совсем недавно. То, что произошло сразу, после этих же слов. Рыжий затыкается, напрягается, хмурится. Поджимается весь, как пружина. «Боится,» — думает Фил. Почему-то в этот раз подобная реакция рыжего оседает чем-то неприятным на нёбе. Фил сглатывает вязкую слюну, отметая странные ощущения, тут же предвкушающе скалится и оглаживает место за ухом вздрогнувшего рыжего. Наклоняется, облизываясь. Тянется к покусанным и опухшим губам. Рыжий мычит, тут же тычется руками в широкие плечи и пытается отпихнуть Фила, отворачивается, протестует. Фил же, не растерявшись, целует в шею, в свежие бинты, а свои руки тянет к филейной части рыжего. Илья звонко и сипло вскрикивает, когда чужие прохладные ладони резко проскальзывают под ткань брюк и с силой сжимают округлые ягодицы. Фил лыбится в ключицу, выцеловывая её, стараясь лишь бережно покусывать, а не рвать до мяса. Фил блаженно мурлычет что-то невнятное, пока рыжий в его руках пытается отбрыкиваться от него изо всех сил. Фил массирует упругий зад Ильи, поглаживает ложбинку между мягкими половинками. Фил ещё сильнее оттягивает штаны рыжего сзади, наклоняется вперёд и с блаженным упоением наблюдает за своими движениями: он, выставив руку, надавливает на задний проход средним пальцем, вслушиваясь в испуганные и истеричные возгласы над ухом, вгрызается в чужое острое плечо, одновременно вводя палец до второй фаланги. Он чувствует, как рыжий в его руках трепещет, трясётся, очень крупно дрожит и до ужаса крепко сжимает узловатые пальцы на плечах Фила. Крик-мольба прекратить. Ещё. Ещё... И оглушающая вспышка боли в районе солнечного сплетения — Илья втопил своё колено, причом со всей дури. Фил валится на пол, сгибаясь и пытаясь откашляться. Перед глазами — плывёт и темнеет. Но он видит. Он замечает. Этот взгляд, направленный в его сторону. Ужас. Животный, дикий ужас. Отвращение. Презрение. Гнев. И стыд. А в глазах, — жёлтых-жёлтых-жёлтых, — стоят слёзы. Брови надломлены. Волосы всклочены. А сам — голый почти, дрожит, как дворняга под ливнем. Быстро хватает свои вещи, даже не надевая их на себя, и, с грохотом, сорвав кофту с вешалки, уносится, тут же хлопая входной дверью.