For Him

Вся съемочная площадка замерла в ожидании: Дилан О'Брайен убежал в соседнее крыло за забытым реквизитом — шарфом, который он должен будет держать в руках в последнем эпизоде фильма. Томас Сангстер, его главный напарник и, по совместительству, партнер по новой киноленте, растерянно пожал плечами и с извиняющейся улыбкой окинул взглядом все помещение — почему-то возмущенные реплики и красноречивые взгляды были направлены прямо на него, будто это он отвечал за усидчивость актера. Дилан вернулся быстро: тяжело и хрипло дыша, он подбежал к застывшему посреди съемочной площадки Томасу и положил руку на его плечо, пытаясь, видимо, связать невразумительные звуки, вырывающиеся из его рта, в слова, а их — в предложение. Сангстер, ощущая теплую ладонь на собственном плече, лишь по обыкновению вздрогнул — как всегда случалось в моменты, когда О'Брайен, будь то намеренно или неумышленно, его касался, — и, улыбнувшись краешком губ, прикоснулся к его пальцам, поддерживающим жестом их поглаживая. Режиссер, директор и другие работающие на площадке люди застыли в недоумении; через несколько минут, когда все утихло, а Дилан с Томасом встали друг напротив друга, чтобы отснять финальную сцену фильма, раздался громкий, хлопающий звук нумератора. Томас помнил все свои реплики, помнил, как должен был выглядеть его герой — именно образ эмоций, — не умудрился забыть, что перед тем, как губы Дилана коснутся его собственных, он должен будет произнести шепотом одну-единственную, важную фразу, говорить которую вслух конкретно Томасу было тяжело, несмотря на то, что это лишь сценарий. Слова на бумажке, расплывающиеся перед глазами буквы. Потому что тяжело говорить «я люблю тебя» задыхающимся шепотом парню — нет, коллеге по фильму, — которого действительно любишь. Любишь так сильно, что сердце разрывается на части, а по черепной коробке кирпичом бьют тяжелые, правдивые до слез в глазах слова: «Любишь его как своего единственного, а он, отсняв эпизод, поворачивается и целует свою девушку. Без сценария, потому что любит не тебя». Томас вздрогнул, когда Дилан осторожно-осторожно коснулся кончиками пальцев внутренней стороны его ладони и провел чуть выше, прямо к запястью, обводя выпирающие на обратной стороне руки венки — будут ли камеры детализировать конкретно этот момент, Томас не знал, но, приоткрывая рот и произнося три главных, разбивающих его изнутри слова, он понял: для него это не имело никакого значения, потому что губы Дилана, усмехнувшись, наконец, коснулись его собственных, распаляя все внутри так, будто там загорелось чертово солнце, сжигая каждую эмоцию и оставляя на ее месте лишь пугающую пустоту. Ему хотелось оторваться, произнести: «я люблю тебя, боже, как я тебя люблю»... снова. Снова и снова, пока Дилан не поймет, пока эти слова не просто повиснут в воздухе, а осядут на чужом языке; О'Брайен буквально распробует это чувство обречения, чувство, будто тебя все это обманывали, а сам ты не видел главного — что человек, с которым ты работал на протяжении нескольких лет, любил тебя. Настолько, что в голове крутилось лишь одно имя и слово «люблю». Томаса вдребезги разбивало осознание того, что это их первый и последний поцелуй. Что никогда больше он не сможет подойти к Дилану и спокойно прикоснуться к его коже, прижаться к его губам и вновь и вновь говорить такие нужные, практически оживающие внутри слова. И чувствовать обжигающий легкие поцелуй сейчас было выше его сил, и, наверно, именно поэтому, почувствовав, что Дилан прижал его к себе ближе и невесомо мазнул ладонью по его спине, Томас оторвался первым. Чтобы не сломаться окончательно. — Мы сделали это, черт, — прошептал Дилан, соприкасаясь своим лбом с его. И Томас, натянув фальшиво радостную улыбку на пунцовое — ему еще никогда не было настолько неловко — лицо, лишь покачал головой. Они сделали это, ведь так? Режиссер прокричал «снято!», Дилан, хлопнув Томаса по плечу и на секунду приобняв, убежал в другой конец съемочной площадки — кажется, именно там ждала его девушка. И Сангстер, получая поздравления от людей-коллег, лишь выдавал жалкое подобие улыбки — никогда ему еще не было настолько больно. И на премьере фильма, случившейся ровно через год, он, пожимая Дилану руку и улыбаясь во все лицо, понял — в груди больше ничего не екает. Совсем.