The Smile of A Mother

She wouldn’t accept a night light when she was a little girl. Not that she wasn’t afraid of the dark, but I think she just felt it was a point of pride to stare it down. James Beckett [Castle 3×24 — «Knockout»]

Иногда Джеймс задумывается: а почему мама не разрешает ему спать без ночника? Нет, ночник, конечно, классный; это тетя Кости ему подарила, и он так сверкает и переливается! Они с мамой каждый вечер перед сном упражняются в том, кто лучше помнит названия всех планет и созвездий, и Джеймс может назвать их все-все, не задумываясь! Даже в книжку не заглядывая! Так они и лежат, каждый вечер глядя на звезды. Только вот у мамы ночника в детстве не было: Джеймс это точно знает, потому что спросил у мамы, а мама никогда ему не врет и на всё отвечает честно-пречестно. Она говорит, что у нее не было ночника, потому что она не хотела бояться темноты. Потому что хотела победить ее. Хотела быть храброй. Наверное, поэтому, Джеймс немножко сконфужен. Почему ему нельзя спать с выключенным светом? Он не боится темноты! Он тоже хочет быть храбрым, чтобы защищать маму! Конечно, ее защищают и дедушка Рэй, и дядя Бут, но это потому, что он еще маленький. Ему надо научиться очень-очень многому, а для этого ему нужно быть храбрым и сильным! Мама улыбается как-то слишком грустно; улыбается так, будто думает о папе (она часто думает о папе), а затем, ласково треплет его по волосам и произносит: — Ты и так храбрый, Джеймс. Очень-очень храбрый. И очень сильный. Ты же мой львенок, помнишь? Джеймс улыбается и зарывается лицом в мамины волосы, не в силах удержаться: от них всегда так вкусно пахнет — духами, шампунем и его детским мылом, — и крепко обвивает ручки вокруг ее шеи, прежде чем спросить: — Только твой львенок? — спрашивает он радостно; слова выходят немного невнятно из-за того, что он прячет лицо в ее волосах, но мама такая уютная и ее совсем не хочется отпускать. — Только мой львенок, — она целует его в макушку и прижимает к себе крепче, позволяя ему практически заползти на себя, хотя они с трудом умещаются вдвоем в детской кровати. — Насовсем мой. — Насовсем-насовсем? Мама смеется и громко чмокает его за ушком. Джеймс взвизгивает: щекоооотно!!! — Насовсем-насовсем, — говорит мама. — Насовсем и навсегда. — Но мне не обязательно спать в темноте? — Нет, мой хороший. Тебе еще слишком рано думать об этом. Ты будешь сражаться с темнотой, когда придет твое время, но, давай не будем торопить его, ладно? — Хорошо, мамочка, — покорно шепчет Джеймс, высовываясь из-за своего такого безопасного укрытия, чтобы сонно зевнуть. — Я не буду выключать свет. Но я буду защищать тебя, когда вырасту. Кейт замирает, давясь неслышным всхлипом. Снова наклоняется над ним, чтобы запечатлеть на его крохотном лобике прощальный поцелуй на ночь. Шепчет, не отрываясь от его кожи; его ресницы трепещут подобно хрупким крыльям бабочки: — Конечно, львенок. Спокойной ночи. Сонный вздох ответно касается ее кожи, когда он поворачивает голову, чтобы поцеловать ее в щеку. — Спокойной ночи, мамочка. Люблю тебя. — И я тебя. Очень-очень люблю. Замерев напоследок на пороге детской, Кейт, с радостной горечью думает, что ему не нужно бороться со тьмой: он и есть свет. Ее свет. Ее яркий свечной огонек, что освещает для нее ее путь и весь мир, давая силы идти дальше. Она не может допустить только одного — не может позволить этому свету угаснуть в угоду собственной тьме. Тьме, которой слишком много. Кейт неслышно закрывает за собой дверь. Свет в детской исправно горит всю ночь.