The Smile of A Mother

The American Hospital in Paris, France

— Papa*, почему нас не пускают к маме? Джеймс смотрит на маму сквозь окошко в коридоре, через которое видно палату. Дедушка Рэй помогает ему — держит на руках, чтобы ему было лучше видно, и смотрит сам. Джеймсу страшно, очень страшно; ему очень хочется плакать, хочется отвести взгляд, но он знает, что этого нельзя делать. А вдруг, если он перестанет смотреть, мама не проснется? Поэтому он смотрит. Смотрит не отрываясь, чтобы, словно по волшебству, мама почувствовала на себе его взгляд и проснулась. Мама должна проснуться. Что он будет делать, если она не проснется? Она такая бледная. К ней прицеплено столько разных проводов; много-много непонятных и громадных приборов мигают красным и зеленым, пугая его. В больнице нет ничего веселого или занятного — здесь страшно, уныло и тоскливо, и все вокруг такое невыносимо белое. А еще — еще здесь мама. Она лежит в комнате, которую все называют палатой (Джеймс уже бывал в таких раньше, просто, как рассказывала тетя Кости, он был еще слишком маленьким, чтобы это запомнить) и спит. Мама не просыпается уже очень-очень долго, и Джеймс не понимает, почему. Что-то случилось? Кто-то сделал ей больно, когда ей пришлось уйти, оставив его одного? — Papa, — Джеймс старается, правда очень старается не плакать, но не получается: ведь ему так страшно! — Papa, ну, пожалуйста, пусть нас пустят к маме! Дедушка грустно качает головой, бережно стирая слезы с его щек. Джеймс вжимается щекой в теплую дедушкину ладонь: Papa — он сильный, он очень сильный; с ним рядом страшно чуточку меньше. — Пока нельзя, львенок, — шепчет он, качая головой. Кроме мамы, только Papa может звать его львенком, и Джеймс вдруг вспоминает, что ему тоже, должно быть, очень грустно; что он тоже сильно переживает за маму. — Мы должны подождать еще немного, и тогда нас обязательно пустят к маме. Papa улыбается, снимает с головы свою шляпу и нахлобучивает ее Джеймсу на голову, чтобы слегка его развеселить. Джеймс смеется, хватаясь ручками за голову, чтобы шляпа не слетела и удержалась на месте. Papa смеется вместе с ним — по-настоящему смеется! На самом деле, он умеет быть веселым — с ним никогда не бывает скучно. А еще у него стоооооолько шляп, просто не сосчитаешь! Но Джеймс не может оставаться веселым долго. Как он может веселиться, когда его маме так плохо, а его не пускают к ней? Неужели они не понимают, что ему нужно быть совсем-совсем близко с мамой, чтобы ей стало лучше? Джеймс честно пытается быть терпеливым и не капризничать. Честно пытается отвлечься — вертит в руках дедушкину шляпу, сидя у него на коленях и стараясь не болтать ногами от волнения, чтобы не запачкать его брюки своими футбольными кедами, и думает о том, как классно они с мамой проводили здесь отпуск. У мамы накопилось много отгулов на работе, вот они и решили полететь в Париж, потому что ему так хотелось увидеть Лувр! И Сену тоже увидеть, и все-все места, где когда-то жили знаменитые писатели. Было тааааак здорово — они с мамой гуляли по всему городу, и она учила его говорить по-французски, потому что он по-прежнему немножко запинался, когда произносил некоторые слова. Все было замечательно, пока мама не разбудила его однажды ночью и не сказала, что ей нужно ненадолго уйти. Сказала, чтобы он, ни в коем случае, не боялся, но обязательно позвонил дедушке Рэю, если она не вернется через десять минут. Джеймс пообещал. Он не мог не обещать. Мама поцеловала его в лоб на прощание и исчезла за дверью. Джеймс помнит, как исправно ждал десять минут, отсчитывая их на часах, что ему подарил дядя Мерлин — часы были точной копией маминых, и вдобавок, светились в темноте. Джеймс прождал маму десять минут. Но нашли ее только через три дня. А теперь — теперь, мама лежала в палате и не просыпалась. Не просыпалась. Мама не просыпалась, сколько бы Джеймс не смотрел на нее. Врачи вовсе не обращали на него внимания — они просто входили и выходили из палаты, делали что-то непонятное с приборами, но ничего не менялось, ничего! Джеймс провел крепко сжатыми кулачками по лицу, вытирая злые слезы. Он знал, что должен быть сильным и не плакать, но ему было слишком страшно, чтобы вести себя так, как взрослые. — Эй-эй, — дядя Мерлин достает из кармана платок и проводит им по его лицу, вытирая слезы. Джеймс непонимающе моргает: когда он успел очутиться на руках у дяди Мерлина? — Малыш, почему ты плачешь? — Я хочу к маме! — Джеймс не выдерживает; крепко цепляется руками за шею дяди Мерлина и плачет по-настоящему: громко, надрывно, не стараясь быть тихим. Дядя Мерлин его не ругает, нет. Дядя Мерлин делает все совсем наоборот — успокаивающе гладит Джеймса по спинке и шепчет ему на ушко что-то такое, отчего Джеймс затихает и сразу перестает плакать, поднимая на него блестящие от слез глаза: — Правда-правда? — шепчет Джеймс охрипшим от плача голосом. Дядя Мерлин заговорщицки кивает, прикладывая к губам указательный палец. Вблизи мама выглядит еще бледнее, чем сквозь окно. Джеймс натужно всхлипывает, размазывая слезы по лицу. Дядя Мерлин аккуратно опускает его на кровать, прямо к маме, стараясь не задеть никаких проводов. Джеймс — осторожно, едва дыша, — опускает головку к маме на живот и судорожно сжимает пальчиками одеяло. Он чувствует, что дядя Мерлин целует его в макушку, перед тем, как уйти, но чувствует так, словно издалека, словно ему только кажется. Он прислушивается к маминому дыханию; считает вдохи и выдохи, прижавшись щекой к ее животу. Он крепко сжимает ручками края одеяла и мысленно повторяет: мама, проснись, мамочка, пожалуйста, проснись! Он повторяет это про себя словно заклинание, потому что этому его научил дядя Мерлин. Джеймс думает, что дядя Мерлин очень хороший. Он ведь и вправду волшебник — он вылечил маму однажды, когда ей было совсем-совсем плохо. Просто на некоторые вещи его волшебство не действует; это грустно, но так бывает. Врачи всё входят и выходят из комнаты — Джеймс сжимает руки в кулачки, и наблюдает за всеми ними, внимательно, недоверчиво, потому что они все какие-то неверные, неправильные; они работают совсем не так, как это делает тетя Кости. Джеймсу хочется убить их всех за то, как неправильно они прикасаются к его маме; ведь все должно быть по-другому! Они все смотрят на него так, будто боятся его. Джеймсу очень хочется верить, что это правда так. Вот только, доктор, что входит в палату последним, совсем его не боится. У него седые волосы, очки на носу и тоже седая бородка: он что-то громко кричит по-французски и пытается стащить Джеймса с кровати, увести его от мамы. Джеймс думает, что этот доктор совсем уж неправильный; какой-то злой и нехороший доктор, который все пытается стащить его с кровати, да только Джеймс не дается; упрямо вцепляется ручками в одеяло, грозясь его порвать. Ему хочется убить злого доктора за то, что он пытается увести его от мамы сейчас, когда ей так плохо! Он царапается, бьет кулаками, кусается, даже, кажется, разбивает очки злого доктора, но не чувствует этого. Он не уйдет от мамы! Никогда, ни за что! Джеймс не помнит того, как закричал; как дядя Мерлин и дедушка ворвались в палату и вырвали его из рук нехорошего доктора. Он знает только то, что хочет его убить; убить, потому что, это злой-злой доктор, совсем неправильный доктор! — Он не понимает! — истошно кричит Джеймс, размазывая кулаком кровь из разбитой губы. — Он не понимает, что я должен быть рядом с мамой! Только так она может проснуться! Он не помнит того, как вновь оказывается на коленях у Papa. Зато помнит, как тетя Кости внезапно появилась в палате и выставила нехорошего доктора, чтобы накричать на него в коридоре. Джеймс не прислушивается к тому, что она кричит; зато теперь, он точно знает, что раз тетя Кости приехала, то все обязательно будет хорошо. Он терпеливо сидит на коленях деда, пока тетя Кости ласково дует на его ранки, прежде чем смазать их ваткой с антисептиком (тоже новое слово!). Он даже не морщится, хотя ему все же немножечко больно, но не может удержаться — спрашивает у Papa, пусть даже тетя Кости все слышит: — Ты ведь убил тех, кто сделал маме больно? Тетя Кости бросает на него быстрый взгляд. Papa горько вздыхает и целует его в макушку: — Да, львенок. Да, убил. — Почему они всегда делают маме больно, Papa? — отчаянно спрашивает Джеймс, мужественно глотая обидные слезы, но ему нужно, просто — как это сказать? — необходимо понять: почему всё так, почему? Дедушка снова вздыхает. Гладит его по голове, опять прижимаясь губами к его макушке. Он долго молчит, задумавшись; наверное, подбирает верные слова. — Понимаешь, львенок, — начинает он тихим голосом, — в мире очень много людей, которые не могут поступать иначе, чем плохо. Они делают очень-очень плохие вещи, и мама — она старается поймать их, чтобы они не причинили вреда хорошим людям. Поэтому, они — эти плохие люди, — делают маме больно. И иногда, они заставляют нас самих совершать плохие поступки. Но мама сильная. Она со всем справится ради тебя. Потому что она очень-очень любит тебя. Джеймс задумывается, аккуратно складывая в уме дедушкины слова. Когда он все понимает, то поворачивается в его руках, чтобы крепко-крепко обнять его за шею, потому что ему очень-очень нужно сказать, что он все понял. — Papa, — шепчет Джеймс деду на ушко. — Хорошо, что ты ее защищаешь, пока я маленький. Потому что, когда я вырасту, я убью любого, кто попытается причинить маме боль. Дедушка смотрит на него внимательно, даже слегка удивленно. Грустно улыбается и целует его в лоб. — Конечно, Джеймс. Конечно. Ты все правильно понял. Обратно к маме его отводит дядя Харви. Дядя Харви — это мамин адвокат; он помогал дедушке и дяде Мерлину найти маму, хоть ему и пришлось для этого прилететь из самого Нью-Йорка. Но дядя Харви тоже классный! Он обещал научить его играть в бейсбол, когда Джеймс слегка подрастет: надо лишь немного подождать. А Джеймс умеет ждать. Он ждет в палате, прислушиваясь к маминому дыханию, внимательно следя за тем, как дрожат ее ресницы от каждого вдоха и выдоха. Когда они начинают тревожно трепетать, будто мама пытается открыть глаза, Джеймс замирает, чувствуя, как сердечко гулко-гулко бьется прямо в горле, и, поэтому, стараясь не дышать. Она просыпается. Ему не показалось — она просыпается!!! — Papa! — зовет Джеймс громко, почти крича от радости. — Papa, скорее! Мама просыпается! Кейт открывает глаза: медленно, с трудом. В горле жуткая сухость, словно в пустыне; она хмурится, оглядываясь; пытаясь понять, где находится, пока не чувствует прикосновение детской ладони к своей руке. — Мама. — Джеймс, — имя слетает с языка само собой, так, как и должно быть. — Да, мамочка, это я. Я здесь, я здесь. Его голос дрожит от слез, но Кейт отчего-то совсем не тревожно; скорее, даже, наоборот, спокойно, впервые за три дня. Она замечает Рэда краем глаза; тот гладит ее по волосам, наклоняется и целует в лоб. Джеймс заливается счастливым смехом, не прекращая плакать от радости: — Ты проснулась! Я знал, что ты проснешься! Кейт улыбается — ярко, солнечно. Протягивает свободную от катетера руку, чтобы стереть дорожки слез с его щек. Хмурится, замечая царапину возле его нижней губы, но Джеймс мотает головой, хватая ее за руку: — Это пустяки, мамочка. Я потом объясню. Ты только улыбнись, ладно? Я так соскучился! Когда мама улыбается, следуя его просьбе, Джеймс думает, что дедушка прав. Он готов сделать все, что угодно, чтобы видеть мамину улыбку каждый день. Все, что угодно. Даже убить.