***
По утру все-таки удается улизнуть до завтрака, сославшись на собирающиеся над Архангельском свинцовые тучи, не обещающие ничего, кроме очередного бурана. Глянув на помрачневшее небо, Иван Андреевич, и без того явно проникшийся к столичным гостям дружескими чувствами, совсем расщедрился и даже выделил личный свой экипаж с кучером для поездки - мол, как ни крути, а личное оно всегда удобнее казенного. Дорога, правда, недолгая, так что по достоинству оценить удобства удается только Николаю - он умудряется проспать всю дорогу, совершенно без помощи Якова, неторопливо дочитывающего отложенную ночью книгу. Гуро иногда поглядывает на Тёмного, но тот спит спокойно, сны видит свои обычные - неясные, разноцветные и умиротворенные, так что Яков его будит только на самом подъезде к деревне, чтобы хоть проморгаться успел и растрепанные волосы пригладить. - Приехали, значит? - сипло со сна уточняет Гоголь, когда экипаж останавливается. - Быстро… - Быстро, - соглашается Яков, чуть отодвинув занавеску с окна и глянув на улицу. - Ну вот, опять… - Хлеб-соль и девку румяную? - весело фыркает повеселевший, явно отдохнувший Коленька, тоже коротко глянув через стекло. На улице, судя по всему, собрался весь цвет деревенской общины - хорошо хоть без румяных девок - если не считать ту, что от холода переминаясь с ноги на ногу стоит с караваем. Как в каждом захолустье, в каждой деревне, считающей, что к приезду следователя из столицы нужно обязательно вытащить все местные достопримечательности вроде сельского старосты с остекленело-обеспокоенным выражением на заросшем бородой по самые глаза лице, попа ему под стать и, по всей видимости, полицейского урядника в мундире - судя по возрасту, несчастного юношу сослали в эту глубинку за какие-то лицейские проступки. Еще несколько человек просто толпятся вокруг, с интересом вглядываясь в губернаторский экипаж, и, конечно, пресловутый хлеб-соль, так не любимый Яковом, присутствуют. - Рано вы! - при виде Якова лицо старейшины принимает улыбчивый, подобострастный вид, присущий обычно сильно нашкодившим детям. - Быстро добрались, Яков Петрович. Мы и не ждали! Голос у него неожиданно гулкий, мощный, Николай, выбравшийся из экипажа следом, даже вздрагивает от неожиданности. - Да что вы говорите? - с ласковой рассеянностью, которую приберегал обычно как раз для таких случаев, интересуется Гуро. От такого его тона обычно неприятный холодок ползет вдоль спины. - Надеюсь, мы вас не сильно обременим ранним своим прибытием? Мурлыча все это негромко и мягко, Яков подходит с каждым словом все ближе - плавно, будто кот подкрадывается, оказываясь в конце фразы почти что нос к носу со старостой. - А вы, милейший, кто будете? - Староста местный, - тот, не выдержав, делает маленький шаг назад, чтобы иметь возможность Якову в глаза не смотреть. Бездумно оглядывает Николая и продолжает: - Митрохин, Афанасий Кузьмич. Отец Илларион, - жестом указывает на старика в рясе, прожигающего беса совсем недобрым взглядом, - настоятель нашей церкви. А… - Василий Степанович Карвин, - неловко, но старательно щелкнув каблуками представляется урядник, не давая старосте договорить. - Мы вам полное содействие в этом деле обещаем, Яков Петрович… - Мы или вы лично? - уточняет Гуро, сопроводив свои слова каким-то неопределенным жестом, от которого на лицах старших “коллег” юного полицейского вырисовывается какая-то хмурость. - Неважно, впрочем. Николай, так и оставшийся стоять чуть поодаль, видит, как староста быстро, коротко кивает девице с караваем, и та послушно выходит вперед, умудряясь втиснуться ровно между урядником и следователем. Улыбка у нее получается очень искренней, только голос, чуть охрипший на морозе, выдает, насколько сильно она здесь уже замерзла. Правда, ничего, кроме радушного приветствия, она произнести не успевает - Гуро, словно нет перед ним никакой преграды в виде обескураженно замолкшей девицы, интересуется у урядника: - Покойники где? Девица сразу бледнеет и в сторону отходит, а Коля забирает у собравшегося разгружать экипаж слуги свой письменный набор, с легкой тоской думая о том, что Яким, ехавший следом с большинством вещей, доберется до Талаги не раньше, чем завтра. - Ну что же вы сразу про покойников, - заводит Афанасий Кузьмич после того, как Яков представляет подошедшего поближе Николая. - Разместитесь, отдохните, господин следователь. Праздник же, опять-таки… - Праздник? - недоуменно хмурится бес, явно начиная раздражаться. - Крещение Господне, - ворчливо поясняет настоятель. И снова замолкает, словно не желает иметь со столичными гостями никаких разговоров. - Крещение, - подтверждает староста. - Не хотите, Яков Петрович, участие принять? Отец Илларион к полудню… - Участие принять? - холодно повторяет Яков, игнорируя старательные Колины попытки не рассмеяться. Получается у мальчика не очень хорошо, но причину его веселья Гуро прекрасно понимает. - Я-то точно воздержусь, а вы, Николай Васильевич, не хотите… принять участие? Коля давится то ли смехом, то ли воздухом, мгновенно замолкнув и поежившись. Когда никто не видит, зыркает на беса сердито, словно тот и правда загнал бы его в ледяную прорубь. - Да что вы пристали-то, Афанасий Кузьмич, - на помощь неожиданно приходит молодой полицейский, ловко оттесняя старосту от Гуро. - Не видите - деловые люди. Пойдемте, Яков Петрович, я вам всех покажу. - Ну нехорошо как-то сразу с дороги, - неуверенно тянет староста, в поисках хоть какой-то поддержки снисходя даже до взгляда на Николая, поудобнее перехватившего письменный набор. Гоголь наскоро размышляет над тем, сможет ли Яков Петрович что-нибудь сделать с его пальцами, когда Николай их напрочь отморозит, протоколируя осмотр на таком морозе. По всему выходит, что сможет. Яков тем временем уже мерно выстукивает тростью по стоптанному снегу, идя вслед за полицейским и заинтересованно оглядываясь по сторонам. Николай их догоняет за пару минут, отвлекшись на вежливые кивки в ответ на ворчание старосты, из-за чего Яков, коротко оглянувшись, замечает: - Ну что же вы, Николай Васильевич все самое интересное пропускаете? Василий Степанович вот только что поведал, что ни одного покойника еще не хоронили - аномальное похолодание в этом году, земля намертво промерзла. - Лопату не воткнуть, - жизнерадостно подтверждает Карвин, с очень знакомым Коле восхищением глянув на следователя. - Так что все в лучшем виде, в холоде. - Записать, Яков Петрович? - самую малость язвительно интересуется Николай, нащупывая озябшими пальцами перо. - Про лопату-то? Хлесткий шлепок бесовским хвостом по голени Коля ощущает как всегда половинчато, разумом понимая, что его только что словно ласково плеткой огрели, а телом не ощущая прикосновения. Это чтобы не зарывался и начальского авторитета ронять не смел. Коля себе подобное хамство редко позволял - это все, наверное, от усталости с дороги и от холода. - Записывайте, голубчик, - мурлычет Гуро вслух. - Записывайте. В деле все пригодится. Так что про аномальные морозы и незахороненных покойников действительно приходится записать - это Николай делает, когда полицейский заводит их в просторный, промерзший сарай, отведенный под покойницкую. Здесь едва ли теплее, чем на улице, довольно темно, а пахнет только снегом и чем-то медицинским - Николаю, не переносящему трупного запаха, это только на руку - он устраивается на скамье, неподалеку от входа, и начинает тщательно записывать все, что говорит Гуро или Карвин. Якову здесь интересно - приведенных в порядок, аккуратно уложенных на низеньких скамьях покойников он осматривает тщательно, привычным протокольным языком описывая увиденное - ничего нового, ничего такого, что Николай не видел бы в своем видении по пути сюда. - И что скажете, Василий Степанович? - спрашивает Гуро, остановившись у тела Алексея Гагарина. - Какие ваши соображения? Карвин несколько мгновений внимательно смотрит на покойника, словно с мыслями собираясь, а затем, коротко, но не неуверенно, на Гуро. - Местные болтают про злого духа, Яков Петрович. Мол, замораживает путников, да и просто неурочно выглянувших на улицу. - А вы что думаете? - Яков склоняется над покойником, тщательно осматривая. - Я думаю, что такой мороз с ветром всякое могут с человеком сделать. К таким холодам здесь не привыкли… - А вы, Василий Степанович, здесь уже сколько времени? - насмотревшись, Гуро выпрямляется, с ласковым, чуть снисходительным любопытством глянув на юношу. Коля невольно, почти привычно замирает, залюбовавшись сложеными на трости ладонями, наклоном головы, насмешливым взглядом. Глаз ведь не отвести. - Еще и полугода нет, - признается Карвин, улыбнувшись. - Так что я к таким холодам еще больше не привык. Вот только… - Вот только - что? - подбадривает Яков, заметив, что урядник неуверенно замолк. - Рассказывайте, голубчик. - Мне кажется, последняя смерть на предыдущие совсем не похожа, - как на духу выпаливает Василий, разводя руками в беспомощном жесте, мол - хоть режьте, а вот такое оно, мое профессиональное мнение. - И почему же? - со спокойным интересом подначивает Гуро, снова наклонившись к Гагарину, пробегаясь пальцами по зализаным смерзшимся волосам к затылку. - Первые три картины совершенно одинаковы, - Карвин обходит покойников, не заботясь о том, следит ли за ним Яков. - Обморожение и переломы. Глаза широко распахнуты, лица искажены. Купца и охотника нашли в лесу, по разные стороны от деревни, девку - у реки. Псаломщика тоже у реки нашли, тоже обмороженного и переломанного… Что Гоголь, что замолкший Карвин с интересом, чуть граничащим с отвращением, наблюдают за манипуляциями Якова - тот удовлетворенно хмыкает, протиснув пальцы покойнику под затылок, прямо так же, как в Колином видении. - И что же? - вытащив руку Гуро обстоятельно вытирает пальцы выуженным из кармана платком. - Череп, как вы, заметили, проломлен, - не дрогнув продолжает Карвин, глядя на Якова. - На лице следы крови. Сейчас-то обтерли, но у меня в протоколе все записано, я вам передам бумаги, как до кабинета доберемся. А еще глаза закрыты были. - Наблюдательный вы юноша, - кивает Гуро слегка рассеяно, задумавшись над чем-то. Николай на беса подозрительно косится, от этой похвалы в чужой адрес чувствуя укол непривычной ревности. Яков вообще редко кого-то хвалил по рабочей части, но если и хвалил - Коле никогда до этого дела не было. А сейчас вдруг затопило едкой кислотой под ребрами из-за сущего пустяка. Наверное, от знакомого самому Николаю восхищения в чужих светлых глазах. Николай и сам так по сию пору на Гуро смотрел, а чужое восхищение и благоговение видеть было, оказывается, неприятно. Чтобы отвлечься от дурных мыслей хоть ненадолго, Гоголь решает на покойников по-иному взглянуть, пока есть минута затишья - Яков над чем-то размышляет, Карвин почтительно молчит, высказав все свои подозрения. В Навь шагать Яков Николая научил безупречно - даже с места двигаться не приходилось, получалось просто на выдохе открыть глаза и увидеть мир в серо-черных красках с редкими багряными оттенками свежей крови. Но здесь-то свежей крови нет, здесь все словно инеем подернуто, особенно покойники. Первые трое и вовсе словно коркой голубоватого льда покрыты, а на этой корке заметны глубокие следы когтей, будто кто-то наносил невероятной силы удары, переламывая человеческие кости. Не сразу Коля соображает, что покойники сейчас лежат в тех же позах, что в его сне - скрюченные и изломанные, а вовсе не облагороженные стараниями односельчан. И только последний покойник ничем не отличается от виденных Николаем на этой стороне мертвецов. Дымчато серые очертания мертвого тела, лишь слегка подернуты инеем. Приглядеться получше - и в тумане можно угадать очертания, которым вовсе не место в мертвом потустороннем мире. Здесь вообще цветы не цветут - разве только папоротник, Яков рассказывал, так что и розово-серым лепесткам на груди покойника делать нечего. Подчиняясь смешанному с удивлением любопытству Николай поднимается на ноги - подойти поближе, рассмотреть, и чувствует, как земля уходит из-под ног, а в следующий миг все вокруг заволакивает непроглядной тьмой. В себя Николай приходит от запаха водки. Жмурится, мотая головой, и пытается вывернуться из рук Василия, но упирается спиной Якову в ноги и замирает, беспомощно глянув наверх, на беса, ответившего ласковым, успокаивающим взглядом. - Нашатыря нет, - оправдывается Карвин, закручивая фляжку и помогая Гоголю подняться. - А водку приходится с собой носить, здесь с непривычки легко можно что-нибудь отморозить. Вы как, Николай Васильевич? Это от температуры, наверно. В Петербурге такой погоды не бывает… - Не бывает, - соглашается Яков, забирая из рук Николая исчерканный листок бумаги. - Так, и что тут у нас? - В каком смысле? - осторожно спрашивает полицейский, усадив Гоголя на скамью и приблизившись к Гуро. Тот, хмурясь, рассматривает складывающийся из линий цветок, изображенный во весь лист, прямо поверх записей. - Вишня, что ли? - неуверенно предполагает Карвин, глянув на следователя. - Вишня совершенно бессмысленна, - замечает Гуро, нахмурившись сильнее. - Скорее уж миндаль. - А… что происходит? - тише интересуется Василий, обеспокоенно глянув на Николая. Тот кутается в пальто, подбирая определение для запаха, с головой накрывшего его прежде, чем следом пришла темнота. - Марципан, - бесцветно произносит Гоголь, глядя на Якова, с помощью каких-то хитрых манипуляций разжимающего покойнику челюсти. - Яков Петрович, что… - Карвин снова замолкает, когда Гуро наконец-то удается задуманное, и он, наклонившись к самым губам мертвеца, тщательно принюхивается. - Посветите-ка, Карвин. Я не ошибусь, если скажу, что здесь ничерта не видно. Урядник, не споря и уже ничего не спрашивая, несколько мгновений возится со спичками и свечой, затем поднося её так близко к лицу покойника, как только возможно. - Слишком яркий алый для замерзшего насмерть покойника, - удовлетворенно констатирует Гуро, закончив тщательно осматривать рот мертвеца. - Замечательно. Хотя вскрытие я бы все равно провел. Это, Василий Степанович, почти наверняка отравление цианидом. Запах миндаля, - Яков кивает на покойника, нахмурившись и, как-то по особенному надавив на нижнюю челюсть, заставляет рот закрыться. - У Николая Васильевича, знаете, отменная интуиция.***
После обеда, состоящего в основном из чего-то рыбного, что Николай толком не смог идентифицировать, Гуро отправляется прогуляться по деревне - “познакомиться с населением”, как он сам выразился, в обществе Карвина, а Гоголь остался в отведенном им под жилье доме, чтобы переписать исчерканный рисунком протокол. И еще для того, чтобы в отсутствие Гуро дать себе волю - позлиться немного, помучиться ревностью. Пусть необоснованной, пусть глупой - но лучше уж предаваться этому чувству не в присутствии Якова. А так может и пройдет к вечеру дурное наваждение. А еще в доме, конечно, теплее, чем на улице - снова высовываться в холод, от которого трещат деревянные стены, совсем неохота. Яков возвращается засветло - задумчивый, серьезный, но находит минуту чтобы погладить Колю по макушке и наклониться, касаясь губами виска. Будто успокаивает, хотя обычно, когда делом занят, может часами ходить погруженный в свои мысли - к этому Гоголь давно уж привык. - Представляете, Николай Васильевич, здесь в селе даже ведьма есть, - наконец делится Гуро мыслями, устроившись в кресле, которое выглядит в скудной обстановке так нелепо, что не остается сомнений - принесли эту мебелину не иначе как из дома старосты. - Вроде Ганны? - вздыхает Гоголь, поморщившись. Воспоминания о ведьме из Диканьки далеко не самые приятные, пусть даже она и не была самым жутким, что Николай там видел. - Вроде, да не совсем, - туманно откликается Яков, доставая откуда-то серебряный узорчатый портсигар и выуживая оттуда тонкую почти черную сигару. Николай откладывает все бумаги, разворачиваясь к Якову и устраиваясь поудобнее - запах табака, который предпочитал Гуро, ему нравился, хотя сам он курить не любил. - Ганна-то, будь она неладна, ведьма обученная, по собственному желанию связавшаяся с темными силами, - неторопливо начинает рассказ Гуро, откидываясь на спинку кресла и чуть прикрывая глаза. Небольшое, еще не слишком хорошо прогретое помещение быстро наполняется запахом табака и, если бы не опасения, что внезапно могут нагрянуть незванные гости, Николай бы пересел к Яше поближе, устраивая голову на плече, как обычно делал, когда Яков что-то рассказывал, пребывая в благодушно-расслабленном настроении. - А местная девчушка просто невезучая. Седьмая дочь в семье, прирожденная ведьма. - Я читал, - кивает Гоголь, стараясь припомнить, что именно он читал по этому поводу - в книгах Якова редко угадаешь, что правда, а что мистический вымысел. - И что, сильная? - спрашивает наугад и по дрогнувшим в улыбке губам Якова понимает, что не угадал. - Да с чего бы сильная, душа моя? Ни наставников, ни помощи. Нет, слабенькая, неприметная. Люди про нее болтают, но без злости. Вроде как отвары всякие варит, отвороты-привороты - глупости, в общем. - Но вас-то что-то заинтересовало, Яков Петрович, - усмехается Николай, весело приподняв брови. - Видел я её, - Гуро соглашается кивком, продолжая: - Без перчаток ходит. В такой-то мороз. Коля невольно ежится, вспоминая, как мгновенно замерзают пальцы на таком холоде. - Хотите сказать, что вся её сила в том, чтобы на таком собачьем холоде не мерзнуть? - Глупостей не говори, - отмахивается Яков. - Придумал тоже. Нет, раз её мороз не берет, значит, почти наверняка она культистка Итхаквы, это он своих последователей от любого холода сберечь может. Нужно будет с ней завтра встретиться. А еще с настоятелем этим их хмурым. - Да они, Яков Петрович, все хмурятся, едва только вас видят. Чутье, наверное, с годами вырабатывается, - посмеивается Николай, поднимаясь со скамьи, чтобы уложить бумаги на место. - Чутье чутьем, а псаломщика-то старик мог и прикончить, от жажды больших денег, - чарующе мурлычет Гуро. - Деревенские-то не знали, кто у них в церкви прислуживал, даже староста клянется, что не знал, и знаете что, Николай Васильевич? Я ему верю. А попу этому не верю, есть в нем что-то этакое. Я все ж таки бес, я такую породу за версту чую. - А Василий Степанович? - неожиданно даже для себя спрашивает Николай, едва не потянувшись ладонью рот закрыть. - Василий Степанович - что? - Гуро вмиг глаза открывает, сбрасывая с себя всю вальяжную леность. Веселит его Коленькино замешательство, однозначно веселит. - Помог вам? - стушевавшись, Коля отводит глаза, с излишним усердием перекладывая с места на место бумаги и впервые жалея, что их так мало. - Помог, - соглашается Яков ласково. - Показал что здесь да как, познакомил кое с кем из местного люда. Вас, кстати, Николай Васильевич, просил вечером за бумагами зайти по делу. Вы уж мне не откажите, - произносит полушепотом, заставляя Гоголя неуместно покраснеть от мыслей, которые обычно вызывал такой многообещающий тон. Дразнит Яков, ох, любит он это дело. - Конечно, Яков Петрович, - глянув на улицу, в опустившиеся ранние сумерки, Коля решает, что сейчас вполне уже вечер. - Объясните только, как до него дойти.