Бог холодной белой тишины

Дом Карвина, по всей видимости, совмещенный и с полицейским офисом, находится в самом центре деревни, рядом с домом старосты. Василий Степанович дверь открывает сразу же после первого стука, словно у порога ждал гостя, но Коля этому только рад - мороз, опустившийся на деревню с наступлением темноты, совершенно невыносим, даже десятиминутная дорога от дома к дому кажется тем еще приключением. - На пороге-то не стойте, - смеется полицейский, заводя Николая в дом и плотно прикрывая дверь. - Здесь, сами понимаете, столичная вежливость не больно в почете, пока представишься, пока расскажешь, зачем пришел - околеет и гость, и хозяин дома. Вы проходите, Николай Васильевич, проходите, раздевайтесь. Я сейчас бумаги соберу. Разговорчивость его неожиданно совсем не раздражает, напротив, располагает к нему, подталкивает улыбнуться в ответ на искреннюю улыбку, кивнуть на доброжелательное приглашение. Николай проходит в натопленную, хорошо освещенную гостиную, удивленно оглядываясь по сторонам - везде, где только есть свободное место, составлены книги, совсем как у самого Николая в бесконечных съемных квартирах. Сейчас-то все стоят у Гуро в библиотеке, и, несмотря на то, что в мистическом этом помещении можно найти любую книгу, едва ли не половину жалования Гоголь умудрялся тратить на книжные новинки, заказывая экземпляры со всего просвещенного света. Неожиданно было встретить родственную душу в глуши под Архангельском. Пока Карвин разбирается с кипами бумаг, перекладывая листы из папки в папку, Николай ходит вдоль книжных полок, невольно улыбаясь знакомым авторам и изданиям. - Давно ничего нового не привозил, - поясняет Василий, заметив его интерес. - По весне в Архангельск съезжу, что-нибудь раздобуду, а в зиму придется перечитывать уже имеющееся. - Я ведь тоже по книгам безумствую, - посмеивается Николай, вытаскивая с полки томик Мольера на французском. - Когда в столицу только приехал, с квартиры на квартиру всю библиотеку таскал, не поверите - чемоданов с книгами больше, чем с одеждой… Смутившись своей откровенности, Коля ставит книгу обратно на полку и уже собирается сказать, что если бумаги готовы, то ему пора идти, но Карвин его перебивает с мягкой настойчивостью предлагая: - Чаю не хотите, Николай Васильевич? С настойкой местной, чтоб согреться. Здесь в этом толк знают. Поговорим хоть, если вы не против, полгода образованного человека не видел. Он своей искренностью подкупает так, что Николай забывает вдруг и о своей неприязни, и о ревности. А забыв соглашается и на чай с ароматной, дикими травами и ягодой пахнущей настойкой, и на долгий разговор, несмотря на то, что за окнами уже темным-темно. Николай знает, что бес волноваться не станет - все равно знает, где его подопечный и чем занят, а бумаги Гуро для дела пока и не нужны, он сначала все обдумает, а завтра уже выйдет на охоту. - Давно с Яковом Петровичем работаете? - спрашивает Василий за третьей чашкой чая. На Николая он смотрит задумчиво, подперев подбородок кулаком, во взгляде читается легкий, тягучий хмель, Коля и сам себя как-то так же чувствует - приятно захмелевшим, расслабленным и дружелюбным. - Недавно совсем, - признается Гоголь, сам удивившись - ведь даже полугода еще не прошло с тех пор, как он Якова Гуро впервые вживую увидел. От воспоминания о бесе Коля тихонько, влюбленно вздыхает, тоже подперев кулаком подбородок и улыбнувшись. - Мы с Яковом Петровичем в Полтаву ездили… Точнее, он ездил, а я напросился - родился я там, решил, что помочь смогу… А Яков Петрович, он… он в людях хорошо разбирается. И секретарь ему, как выяснилось, нужен был… - Вы меня, Николай Васильевич, простите, - Карвин наклоняется ближе, укоризненно покачав головой - они сидят по одну сторону стола, так что Коля разворачивается к нему, с интересом ожидая, что тот скажет. - Но на дознавателя вы совсем не похожи. - Да я и не хорош в этом деле, - признается Коля, отводя взгляд и смущаясь, а полицейский продолжает тише и как-то словно осторожнее: - Вы на поэта похожи, Николай Васильевич. Ей-богу, не лгу - похожи. - Ну, поэты на поэтов вовсе не всегда похожи, - почему-то оправдывается Николай, невольно заглядывая в светло-серые, словно та пресловутая серебряная вода, в которой движется все, глаза Василия. - Наверное, - легко соглашается тот, быстро моргнув несколько раз, и отводя взгляд вниз. - Но в вас есть что-то от мира поэзии и искусства. Руки у вас красивые, музыкальные, - легкое, почти невесомое прикосновение к ладони заставляет Колю удивленно замереть. - И взгляд удивительный - светлый, умный. А когда на книги смотрите - и вовсе влюбленный. Теперь, когда Карвин смотрит ему ровно в глаза, Николая так и подмывает быстро облизнуть пересохшие губы, но что-то подсказывает, что лучше бы этого не делать, не дразнить собеседника, так просто признающегося в своей симпатии. Коля аккуратно вытаскивает ладонь из-под пальцев Василия, смаргивает, и так и шепчет сухими, как наждак губами: - Извините, Василий Степанович, но мне пора. И, не дожидаясь его реакции, пулей вылетает из-за стола в прихожую, поспешно натягивая пальто и пытаясь лихорадочно обдумать все только что произошедшее. - Николай Васильевич, - окликает его Карвин из зала, но Коля, борющийся с пуговицами, только бормочет что-то вроде неискренних извинений. - Бумаги не забудьте, - продолжает Василий, как ни в чем ни бывало, выходя следом за Николаем, только румянец на скулах и взгляд, обращенный вниз, выдают его смущение. Коля чувствует, как у него самого пылают и щеки, и скулы, и уши, и, кажется, даже плечи. - Вы не обижайтесь на меня, Николай Васильевич, - мягко просит Карвин, протягивая Коле перевязанную кожаным шнуром папку. - Я скрывать не стану - мне ваше общество очень приятно. Родственную душу я здесь и не надеялся встретить, а вот чудо - вы приехали… - Я не… - Николай судорожно ищет слова для ответа, но с языка срывается только честное: - Я не свободен. Сумрачное лицо полицейского неожиданно светлеет, и на Николая он поднимает повеселевший взгляд. - Спасибо, что лукавить не стали, - улыбается совершенно искренне и успокоенно. - Рад за вас. Не держите зла, Николай Васильевич. - Не буду, - обещает Коля, нащупывая дверную ручку - несмотря ни на что, хочется поскорее убраться к Якову под крыло и откреститься от всех этих странных происшествий. В доме, в котором им с Яковом Петровичем предстоит жить в ближайшие дни, света почти нет - теплится огонек где-то в глубине комнаты, да и только. Николая это не смущает - он знает, что освещением Гуро часто пренебрегает, забывшись, зачитавшись интересным документом в сумраке ночного кабинета. - Случилось что, сердце мое? - Яков выходит навстречу в домашней одежде, такой родной, такой знакомый, что Коля, забыв, что сам он в пальто и с мороза порывисто прижимается к бесу, ткнувшись захолодевшим носом в горячую шею. - Ну-ну, голубчик, неужто кто тебя обидел? - Нет, Яков Петрович, не обидел никто, - бормочет Гоголь, мотнув головой и расслабляясь под чуткими пальцами, неторопливо расстегивающими пуговицы на холодном тяжелом пальто. - Поражаюсь просто. Вы меня заговорили, что ли? - С чего такие мысли, Николай Васильевич? - весело щурится Гуро, вновь подпуская Николая к себе и увлекая в темную, теплую гостиную. - Да вот Мария Ивановна сначала… А сейчас Василий Степанович мне в симпатии признается… Это все странно так… - Вот как, значит, - в темноте не видать, но Коля уверен, что Яков посмеивается. - А вы у нас заядлый сердцеед, Николай Васильевич. - Шутить изволишь. - от тепла и близости выпитая сладкая настойка мягко бьет в голову, и губы льнут к коже, опьяняя еще больше. - Василий Степанович хороший человек. Я просто не ожидал… Я… - Ты думал, что ему до меня есть неслужебный интерес? - весело скалится Гуро. - Так я не в его вкусе, яхонтовый. Так что можешь не переживать. - Я и не переживаю, - упрямится Николай, сам не замечая, как шаг за шагом проходит вслед за Яковом в отведенную ему спальню - довольно просторную, с широкой, пусть и простой кроватью. - Уже не переживаю… - Глупый ты мальчик, Тёмный, - мурлычет Гуро с теми особенными интонациями, из-за которых Коля совершенно не может на него обижаться, что бы тот не сказал. - Иди в постель, холодный весь. Николай удивленно охает, только сейчас, когда горячая ладонь Якова накрывает его пальцы, понимая, насколько он промерз, пока медленно, словно пытаясь протрезветь или обдумать все, шел от дома Карвина. - А ты? - хмурится Гоголь, на миг заподозрив, что следователь предпочтет заняться любимой своей работой. - Вина тебе горячего принесу, горе ты мое, - качает головой бес. - Ох, Николай Васильевич, надо было дома вас, в тепле оставить. Николай в ответ хмурится, расстегивая жилет, несмотря на то, что бес явно смеется. Яков возвращается в спальню через полдюжины минут, неся в руках большую глиняную кружку, от которой исходит одуряющий аромат трав, меда и его любимого красного портвейна. - Неловко как-то, - бормочет Николай, принимая из рук Гуро тяжелую кружку, и подтягивая ближе к груди тяжелое меховое покрывало, укутывающее пьянящим теплом. - Со мной в порядке все, Яков Петрович. - Смущаться надумал, душа моя? - усмехается в ответ Яков, обходя кровать и садясь с другой стороны. - Перестань. Отдохнуть нужно с дороги. Покойники уже определенно никуда не денутся, я проверил. Своим ходом так точно не уйдут. - А если не своим? - сонно интересуется Гоголь, не упуская случая понаблюдать за приготовлениями Якова ко сну, пока понемногу прихлебывает сладкое горячее питьё. - Ну тогда, сердце мое, дело получит неожиданный и весьма любопытный поворот. Все как я люблю. Коля предпочел бы от интересных поворотов воздержаться, тем более такого толка, но в ответ только пожимает плечами, двигаясь поближе к Якову, когда тот ложится, откинувшись спиной на подложенные под спину подушки. Чтобы не говорить о деле, Коля спрашивает о насущном: - Так вы меня точно, Яков Петрович, не заговорили? - Зачем бы мне? - хмыкает бес, покачав головой. - Если уж на что и заговаривать твою приятную глазу наружность, так на то, чтоб никто смотреть на тебя не смел. Но мне это, яхонтовый, ни к чему, я в себе вполне уверен. - Тогда непонятно, - горячий портвейн вовсе отбивает и желание и возможность выстраивать слова в длинные предложения, а его еще полкружки осталось. Словно прочитав Колины мысли, Яков тянется к кружке, забирая, делает небольшой глоток, и возвращает обратно, не обращая внимания на дурацкую Коленькину улыбку. - Ну отчего ж непонятно? Юную нимфетку в расчет брать не будем, с ней и так все ясно, а Василию Степановичу вы просто по вкусу, душа моя, так уж звезды сошлись. - А вы, значит, не по вкусу, - ворчит Гоголь так, словно его это действительно обижает. Как так? Яков - и кому-то не по вкусу? - Получается, что так, - подтверждает бес, сдерживая смех. - А тебя это что, расстраивает? - Изумляет, - припечатывает Николай, одним длинным глотком допивая портвейн и убирая кружку в сторону. Сейчас хорошо прижаться к Якову, уложив на грудь голову, обнять, сонно вздохнув, и послушать какие-нибудь рассказы о дальних странах или стародавних временах. Или задремать под шум листвы или моря - зависит от того, какой сон Яков захочет ему показать. - Вы с Карвиным, получается, знакомы? - сквозь подступающий сон допытывается Николай, и тут же сам себя одергивает: - Нет, он-то вас не знает… Слышали значит? Из-за чего его в такую глушь послали? - Удивлен, что ты не слышал, - Яков переворачивается набок и укладывается удобнее, скользнув ладонью по пояснице, прикрытой тканью, по спине, притягивая захмелевшего, почти спящего Николая ближе. Тот в ответ неопределено мычит, не зная, что ответить, но горячими губами снова льнет к шее, обдавая кожу жарким, влажным дыханием. - С год назад, может, чуть меньше, скандал большой был в высшем свете. Впрочем, был он настолько большой, что его старательно пытались скрыть от чужих глаз и ушей, так что ты действительно мог ничего и не слышать… - И не слышал, - подтверждает Коля, мазнув губами по изгибу шеи. Яков зарывается пальцами в его волосы, невольно улыбаясь от воспоминания о том, какими спутанными они будут наутро, поглаживает по затылку, и думает вовсе не о скандалах в благородных семействах, а о мягких губах, тепло жмущихся к ключице. - Угораздило твоего Василия Степановича по службе в Жандармском завести знакомство с Николаем Алексеевичем Орловым… Судя по замершему дыханию, уж о нем-то ты слышал… - Сын князя Орлова, кто ж не слышал, - соглашается Коля, не открывая глаз. - Знакомство? Да близкое, наверное? - Да уж ближе некуда, яхонтовый. И все в горизонтальных плоскостях. Генерал-адьютант славится тяжелым нравом, так ему и без того хватало нервотрепки с младшим братом-декабристом, а теперь еще и послом в Порту его назначают… В общем, особого снисхождения Николаю Алексеевичу ждать не стоило. Отправил батюшка его в Европу, а Карвина, соответственно, в обратную сторону. Вот и вся история. - Грустно, - вздыхает Коля, обняв Якова за пояс, словно удерживаясь перед тем, как провалиться в сон. - И жаль его… Надо что-то сделать. - Ну-ну, сердце мое, я не могу всех твоих воздыхателей из неофициальных ссылок вытаскивать, - лукаво мурлычет Гуро, успокоив дернувшегося было Гоголя поглаживанием по спине. - Но я посмотрю, что можно сделать. Если, конечно, это не наш бравый полицейский княжеского сына порешил. - А думаете - он? - у Николая даже не хватает сил оживиться от такого заявления, и Гуро гладит его по голове, осторожно загоняя в сон, чтобы перестал уже думать о всяких глупостях. - Я пока понятия не имею, кто. Спи, голубчик. Утром все решим. 

***

С утра, правда, совсем нет настроения думать о делах. С утра весь мир, проглядывающий белой пеленой сквозь недостаточно плотно задернутые занавеси, кажется заснеженной пустыней, и все меньше хочется высовывать нос из постели. Все как всегда, - усмехается про себя Яков, наблюдая за прячущимся от утреннего ломкого света Гоголем, упрямо смеживающим веки. Зато если поцеловать его в висок, в уголок сомкнутых губ, в шею, темные ресницы начинают вздрагивать, и противиться наступлению нового дня Николаю становится все сложнее. Настолько, что он даже открывает глаза, ловя расфокусированным взглядом Якова, и тянется, со сна смело и ласково, пробираясь горячими ладонями под ворот ночной рубахи, чтобы потянуть к себе и сладостно вздохнуть на ухо. - Хороший ты мой, - нежничает Яков, пробегась кончиками пальцев по голым бедрам, дрогнувшим от первого прикосновения и послушно разъехавшимся в стороны от малейшего напора. За стенами дома визгливо завывает ветер, словно стремясь закидать пригоршнями снега лениво поднимающееся из-за горизонта солнце. Коля быстро коротко моргает, стараясь проснуться поскорее, путается пальцами в ткани, пытаясь стянуть с Якова рубашку и, потерпев неудачу, приподнимается на локтях, припадая губами к шее в запоздалой попытке сдержать или хотя бы заглушить стон. Звук все равно срывается с губ - прерывистый и тихий, затухающий по мере того, как возбужденная плоть неторопливо и плавно заполняет изнутри, даря стыдное, сладкое удовольствие, даря облегчение от принадлежности и волну возбуждения, прокатившуюся от паха к горлу. - Тише, - мурлычет Гуро, так же плавно подаваясь назад, невзирая на судорожно взметнувшиеся к его предплечьям ладони. Гоголь падает спиной на постель, выгибаясь навстречу всем телом, предлагая всего себя - гибкого, юного, чувственного, и только хорошо его зная, можно заметить тень нескромного самодовольства, промелькнувшую в голубых глазах, когда бес, скользнув ладонями по дугам ребер, снова толкается вперед, сильно и хорошо, наклоняясь к Николаю. Кровать отзывается долгим скрипом. - Думаешь, выдержит? - задумчиво интересуется Яков, даже не пряча лукавства в интонациях и темном от желания взгляде. - Я не знаю, - беззвучно откликается Коля, протискивая ладонь между телами, чтобы обхватить влажную от смазки головку. Удовольствие туманит голову, вскипая в венах, когда Яков двигается - короткими, почти незаметными толчками, словно его вправду волнует, выдержит ли эта чертова кровать. - И мне плевать, - дрожа от близкого, но все еще недостижимого удовольствия, признается Коля, закусывая нижнюю губу так, что она становится кроваво-алого цвета. Яков запускает обе руки в его спутанные волосы, рассматривая его, раскрасневшегося, нетерпеливого, с полминуты, прежде чем начать двигаться вновь - глубоко и сильно, так, что несчастная кровать изголовьем бьется о стену, а Коленька под руками восторженно изгибается, все быстрее лаская себя под жадным взглядом беса, до тех пор, пока не изливается в ладонь, теряясь в череде движений, в поцелуях и ласке, и приходя в себя только когда Яков замирает над ним, издав приглушенный, короткий стон удовольствия. Каждый раз хочется продлить это мгновение до бесконечности, переживать его снова и снова, позволяя удовлетворению и наслаждению захлестывать с головой, а близости - туманить разум. Каждый раз, забыв о сперме на пальцах, Коля гладит Якова по бедру, чуть сжимая, чтобы не отстранялся, чтобы еще немного побыл внутри. - Сердце мое, все равно придется начинать новый день, - тихо смеется Яков на ухо, широко лизнув шею от плеча до челюсти. Коля от этой ласки сладко вздрагивает и скулит, подставляясь, хоть и знает, что Гуро прав, и уж перед кем как, а перед ним лениться Николай совершенно не в состоянии. - Яким сегодня должен с багажом приехать, - сонно ворчит Коля несколькими минутами позже, распутывая то гребнем, то пальцами волосы. - Я это к чему… - Не думаю, что его может удивить то, что ты спишь в моей спальне, - совершенно посвежевший от умывания, жизнелюбивый бес будит в Коле какую-то странную зависть к такой утренней бодрости. Впрочем, Яков бодрость духа мог сохранять с утра и до утра, тогда как Николай окончательно просыпался только после обеда. - Не думаю, что твоего Якима вообще еще можно чем-то удивить, тем он мне и нравится. Ну и за тобой, душа моя, присматривает ответственно. Или ты о чем другом хотел спросить? - Да нет, все об этом, - подтверждает Гоголь. Самому до сих пор неловко, но даже в доме у Якова Коля чаще ложился в постель в своей комнате, а затем под покровом ночи добирался до спальни Якова - тот даже перестал удивляться или пытаться как-то вразумить юношу, решив, что это вовсе не худшее развлечение из возможных. В конце концов, Коле даже в голову не приходило под утро проделывать путь обратно. За завтраком приходится выбираться на плохонький постоялый двор, как и всегда проигнорировав приглашение старосты в дом к его столу. Хозяйка перепуганно суетится вокруг, пытаясь сообразить, чем потчевать столичных гостей, а трое её детей, чистящих в дальнем углу овощи, с любопытством оглядывают Гуро, не иначе как на предмет стянуть что-нибудь ценное. Яков на этот счет, конечно, не волнуется - его, кажется, ничто не беспокоит, ни любопытные взгляды, ни паршивая еда, ни странно пахнущий чай, который Коля не рискнул пробовать и вместо него приложился к фляжке Якова, в которой на этот раз плескался горячий крепкий кофе. - Доброго утра, Яков Петрович, Николай Васильевич, - раздается бодрый голос полицейского за спиной Николая, отчего тот даже вздрагивает от неожиданности, глянув на благосклонно кивнувшего и поздоровавшегося в ответ Якова. - Афанасия Кузьмича вы все-таки не игнорируйте совсем, Яков Петрович, - понизив голос советует Карвин и, получив от Якова приглашение, садится на почтительном расстоянии. - Он мужчина немолодой и мнительный… Впрочем, не мне вам, конечно, советы давать, извините. Но кормят у него лучше. - Часто у старосты бываете? - невзначай словно интересуется Гуро, выжидающе глянув на Василия. - Не чаще, чем приличия требуют, - легко откликается тот. - Все же приходится дела насущные обсуждать, иногда и за ужином. Ответ Якова полностью удовлетворяет, как и интонации, с которыми он произнесен. - Рассказывайте, с чем пожаловали, Василий Степанович, - приглашающе кивает Гуро, постукивая кончиками пальцев по темной деревянной столешнице. Николай за ним с интересом наблюдает, отмечая про себя, что сообразительного полицейского Яков все равно со счетов не сбрасывает. Коля бесовские полуулыбки хорошо изучил, а основываясь на них вывод сделать несложно. Правда, кроме как по ним о мыслях Якова не догадаться. - Всегда поутру прохожусь по деревне, смотрю что да как. А сейчас глянул - Катерина суетится, вот и решил, что не иначе как вы с Николай Васильевичем к ней нагрянули, больше по утрам никого у нее не бывает. Коля смотрит на него, подперев ладонью подбородок и все еще борясь с утренней сонливостью, которую не согнать окончательно ни ласкам Якова, ни его великолепному черному кофе, и думает - за что так? Вот Карвин - молодой, амбициозный, умный, ему бы в Третьем хоть помощником дознавателя служить, карьеру строить. Гуро он нравится - в профессиональном плане - лет через -дцать, может, протащил бы его и на самые верха, опытом бы поделился, выучил. А в Третьем служит Гоголь, которого кроме давнишней мечты о юриспруденции и умения грамотно и разборчиво запротоколировать сказанное, ничего в дознавательском деле не отличает. Да и о юриспруденции мечта уже истертая, подзабытая. Странно судьба людьми крутит. - Вы, Николай Васильевич, здоровы? Ни слова за все время не сказали, - мягко интересуется Карвин, закончив о чем-то рассказывать Якову. Николай коротко кивает, заверив полицейского, что все в порядке: накатывает неловкость, от которой слова и вовсе застревают в глотке. - Николай Васильевич у нас по утрам вообще не разговорчивый. Хронотип, знаете ли, такой, - неожиданно приходит на помощь Яков, поднимаясь из-за стола. Запахивает темно-бордовое пальто, натягивает на длинные аристократичные пальцы темно-серую замшу перчаток и кивком приглашает Николая следовать за ним. И только привычно всем телом потянувшись за Гуро, Николай ловит на себе нежданно понимающий взгляд Василия, который тот сразу же прячет за чуть излишней деловитостью. Или не понимающий, но уверенный в своей правоте, - думает Гоголь, догоняя Якова, уже шагнувшего в холодное белое безветрие позднего утра. Кто ж всерьез поверит, что Яков Гуро… - Глупостей не думай, - едва слышно мурлычет бес, не сбавляя шага и даже не поворачиваясь к Николаю, словно точно знает, что тот его слышит. “А ты не подслушивай”, - про себя думает Гоголь, невольно улыбнувшись, а вслух спрашивает: - Куда идем, Яков Петрович? - Как и было запланировано, - Яков поворачивает в сторону церкви, лукаво глянув на Николая. - Пойдем пообщаемся с хмурым священником.