Бог холодной белой тишины

Гоголя всегда изумляло, как Якова всегда стараются обогнуть на почтительном расстоянии что люди, что животные. Лошади, правда, скорее замирают испуганно, если Гуро случается подойти, таращатся огромными глазами, в которых плещется ужас, но не артачатся никогда при бесе. Кошки по утверждению самого Гуро видят его, даже когда он по изнаночной стороне ходит - кошки они вообще всех видят, но им на всех плевать. А собаки… Вот как сейчас - мохнатая белая туша с громким лаем огибает идущего впереди Якова и прямиком направляется к Николаю, от неожиданности замершему у самых ворот. Останавливает пса резкий гневный окрик, от которого вздрагивает, наверное, весь двор, включая скучающего на дереве ворона: - Жуть, а ну к ноге! Псина замирает, не добежав до Гоголя пары метров и, под задумчивым взглядом обернувшегося Якова, послушно трусит к хозяйке, вышедшей на порог. На взгляд Коли одета она непростительно легко - хоть и в тулупе, но как-то небрежно запахнутом, а руки вовсе голые. На голове правда плотно намотан серый платок, так, что лица почти не видно. - Так это вы, голубушка, пса Жутью назвали? - интересуется Гуро в слегка саркастичной манере, подойдя еще ближе к порогу - несмотря на то, что девица стоит на крыльце в пару ступенек, ростиком она все равно чуть ниже Якова, а пес ей почти до пояса достает. - Сука это, - поясняет девчонка, зарывшись пятерней в белую собачью шерсть. - Проходите, барин, я все жду, когда и до меня очередь дойдет. - И давно ждете? В доме пахнет хвоей, сухой собачьей шерстью, пряными травами и чуть-чуть уловимо - снегом. - Да с той поры, как вы, барин, в Талаги приехали. Все жду, когда ж кто-нибудь вас к ведьме-то деревенской отправит. Вы ж наверное, в столице уже и забыли о таких сказочках, а здесь вот… как видите, - девица обводит рукой комнату, в которой нет совершенно ничего ведьминского. - Верят. - Мы, в Третьем отделении, ко всему привычны, Аглая Семёновна, - Яков проходится вдоль пустой стены, осматриваясь, пока Аглая снимает тулуп и разматывает платок. По плечам бесстыдно рассыпается ворох рыжих кудрей, которые девица наспех, стыдливо, перевязывает какой-то тесемкой. - А теперь даже ясно с чего это вас ведьмой назначили, - задумчиво тянет Гуро, наблюдая за её манипуляциями. - Если, конечно, редкий цвет волос - единственная причина. - Так тятя тоже ведь рыжий был, - вздыхает Аглая, будто жалуясь. - А из сестер я одна в него, остальные в покойную матушку уродились. - Неудобно, - то ли соглашается, то ли смеется Яков, заодно кивком указывая Николаю сесть на лавку у окна - там светлее, и записывать будет удобнее. - Итак, Аглая Семёновна, рассказывайте, в каких отношениях состояли с покойным Алексеем Матвеевичем Гагариным? Желательно в подробностях. - Это вы на что, барин, намекаете? - возмущенно вскидывается Аглая, а Жуть из угла тихонько ворчит. - Я девушка приличная, зачем вы так? - Да кто ж говорит, что не приличная? - Яков продолжает неторопливо обходить комнату, тщательно осматривая все немногочисленные книги, предметы утвари и даже продукты. - Живете одна, в церковь не ходите, женатые мужчины на вас засматриваются, с покойным скандалили. Очень интересный получается набор. На допросах, которые Яков проводил, Коля присутствовал уже, наверное, сто раз. И как-то привык записывать все четко, правильно, но мыслями блуждать где-то если и не в другом месте, то и не по делу. Сейчас он рассматривает избу, совершенно лишенную каких-нибудь украшательств, к которым юные девицы пусть хоть немного, но склонны. Стол застелен простой белой скатертью без вышивки, кувшин глиняный самый-самый обыкновенный, обыкновеннее некуда, на окнах занавеси из ткани потемнее, аккуратно подшитой, но тоже никак не украшенной. И нет ощущения, что это от бедности - это словно бы простое нежелание. Коле это кажется странным. Яков тоже осматривает жилище ведьмы, наверняка куда более внимательно и приметливо, чем Николай, а еще успевает следить взглядом за ведьмой, которая, отвечая на вопросы, принимается заваривать чай. А если и не успевает, то за ней приглядывает птица с его трости - чуть-чуть играет блеск в алых камешках глаз, когда она сдвигает взгляд вслед за невысокой девичьей фигуркой, пока Яков рассматривает экземпляр астрологического календаря на этот год, лежащий на полке, но чтобы это заметить, нужно точно знать, куда смотреть. Через недолгое время рядом с Николаем оказывается кружка с чаем, и впервые в Талаге он пахнет не веником и чем-то неузнаваемо-неприятным, а самым настоящим чаем. Коля даже успевает подумать, что он, наверное, соскучился по нормальному чаю, все-таки Яша всем напиткам предпочитал черный кофе и красный портвейн. У Якова в руках такая же кружка оказывается и, принюхавшись к ней, тот отпивает глоток, что Коля рассматривает как утверждение, что травить их никто не собирается. Так что между делом чай в чашке быстро заканчивается. - Вам, может, еще чаю, Николай Васильевич? - интересуется Аглая между ответами Якову, прямо на Гоголя глядя. Тот почему-то надеялся, что у ведьмы зеленые глаза окажутся, а они самые что ни на есть обычные, темно-серые. От предложения Коля отказывается, но вторая чашка все равно возникает рядом через какое-то время, а допрос неторопливо течет дальше. - Заметил что-нибудь интересное? - спрашивает Яков, когда они выходят на улицу. Голос у беса не шибко довольный, чувствуется, что от разговора с ведьмой он большего ожидал. Хотя всех карт пока тоже раскрывать не стал, а значит еще вернутся. Значит Гуро нужно подумать, как эту девицу на разговор раскрутить. - Не-а, - Коля зябко передергивает плечами. - Чай только у неё хороший. Ни у кого в деревне приличного чаю нет, даже у Василия Степановича он вкусный, но больше на настой трав похож. Может у старосты только… - Нет, у старосты навряд ли, - Гуро пару раз ударяет тростью о дорожку, что обычно означает, что в голову ему пришла какая-то интересная мысль. - Не стоит все-таки на чужие отчеты, полагаться, Николай Васильевич. Когда человек не знает, что искать, мало надежды на то, что он это найдет. - Это вы сейчас о чем, Яков Петрович? - за бодро зашагавшим по дороге бесом Коля едва поспевает, да и, если честно, не хочется никуда поспевать - по телу медленно, пьяняще разливается легкая слабость - незнакомое ощущение, но неприятным его не назовешь. Напротив даже. - Посмотрим, Николай Васильевич, - азартно мурлычет Яков, останавливаясь, когда вместо того, чтобы начать расспрашивать, как делал обычно, Коленька молчит. А потом и вовсе шагает на изнанку, берет за руку, и пальцами тонкими под рукав пальто пробирается, касаясь кончиками голой кожи между камзолом и перчаткой. - Что творишь, яхонтовый? - Гуро переходит следом, и, если до этого кто и обращал внимание на следователя с секретарем, идущих по деревне, то сейчас не увидят, даже если вплотную подойдут. - Соскучился… - Коля облизывает пересохшие губы и тут же жалеет об этом, когда мороз схватывает влагу на коже тонкой корочкой. Тогда Тёмный беса еще глубже тянет - туда, где мороза не ощущается, где людей, идущих мимо вовсе не видно, а с Якова стекает человечий морок, обнажая всю его нелюдскую сущность. В грудной клетке диковинным темным цветком распускается похоть, такая, какой Николай в жизни, наверное, не ощущал. А если ощущал, то сдерживал, стыдясь порывов своих и желаний, в которых порой и Якову признаться было неловко. Сейчас всю неловкость, всю стыдливость будто волной смыло. Окружающий мир становится словно бы темнее - серые краски сменяются черными, а черные… становятся какого-то вовсе неподвластного человеческому зрению оттенка. - Сейчас мы вернемся в Явь, душа моя, и дойдем до дома, - шепчет Гуро, наклонившись к Николаю вплотную. Его губы почти касаются уха, и Коля совершенно осознанно прижимается теснее, зная, что Яков не оттолкнет. Никогда. - Меня послушай, яхонтовый. Я знаю, что это не так-то просто сейчас. - Разве плохо? - Гоголь тянется к темно-алому шейному платку Якова, надеясь распутать и прижаться губами к шее раньше, чем Яша его остановит. Но он не останавливает - дает Коленькиным рукам волю, поддается под ласку, а потом искушающе шепчет: - В спальне-то удобнее будет, яхонтовый. Знаю я это зелье, действие у него долгое, так что пойдем-ка с мороза в дом. А уж зачем ведьме тебя таким способом привораживать потом подумаем, все равно безвредно. - Не хочу я никакую ведьму, - бормочет Николай, под взглядом беса стараясь взять себя в руки. Выходит дурно - рукам до Николая дела нет, у них словно одна мечта - Якова Петровича немедля раздеть. Гуро все же удается Гоголя за собой утащить не только до дома, но и почти до Яви, туда, где обычно ходят - в блекло серый мир, изобилующий очертаниями предметов. Тут уж Коля упрямится и тянет назад - к Тьме, к истинному Яшиному облику, чувствуя, как внутри помимо желания и похоти вскипает еще что-то почти незнакомое, похожее на ураган, зарождающийся в полуденной степи. - Красивый ты мой, - шепчет Яков, сбивая напрочь Коленькины мысли ласковой похвалой. - Могущественным станешь, я тебя выучу… В черных с алыми искрами глазах Коля видит то, что часто во взгляде Яши замечает, но обычно это выражение мелькает на мгновение, а не затопляет всю радужку. Обожание, восхищение, гордость. - Выучи, - кивает Тёмный, чувствуя, как по венам течет неподвластная еще, но многообещающая Тьма, темной сеткой вырисовывая на коже узоры. - Всему меня выучи, Яш… Не отказывай… Это уже в шею бормочет, расстегивая нетерпеливо пальто и камзол, подгоняемый жаждой прикоснуться пальцами к обнаженному поджарому телу. - Кто ж тебе отказывает? - в голосе Якова прорезаются нотки раскатистого гулкого рыка, а глаза словно еще чернее становятся за мгновение до того, как Николай захлебывается стоном от яростного, глубокого поцелуя. Коля на него даже отвечать толком не успевает - от того, как жарко и жадно Яков берет его рот, ноги едва не подгибаются, словно нарочно подталкивая Николая к исполнению его давней стыдливой мечты. Ведь как о таком вообще заговорить, пусть бы и в постели? Да и не до разговоров обычно, а желание все скапливалось, цвело, обрастало все более стыдными и сладкими подробностями. Стащив с себя пальто, платок, и расстегнув верхние пуговицы рубашки дрожащими, непослушными пальцам, Коля все-таки разрывает поцелуй, чтобы глотнуть воздуха и опуститься на колени, снизу вверх глянув на довольно прищурившегося беса. - Научишь? - тяжело выдыхает, слыша, как собственное сердце гулко колотится в груди. Мир вокруг зыбкий, серый, но Коля почти уверен, что до спальни они так и не дошли, скорее всего в гостиной остановились - это волнует мало, куда больше бередит душу изгиб Яшиных рогов, к которым Коля всегда только кончиками пальцев смел прикасаться, лаская. Впрочем, это ведь не только к рогам относится. - Я сам хочу, но ты направляй… Пальцы с непривычной ловкостью расправляются с одеждой и исподним, хотя Коля глаз с лица Якова не сводит до тех пор, пока тот когтистой ладонью не гладит его по щеке. Тогда только Николай глаза прикрывает, отдаваясь нехитрой ласке, выбрав именно этот момент, чтобы последнюю тканевую преграду стащить по крепким бедрам вниз. Все-таки волнующе. Пусть Коля не раз уже Якова обнаженным видел, но такая близость внове. - Не хитри, - фыркает Яков, совсем легонько царапнув когтем по виску. Коля головой мотает, отрицая, и открывает глаза, скользнув взглядом по толстому, тяжелому члену. А следом ладонью, ощущая бархатистость кожи, каждый раз вызывающую трепетный восторг. Яков пальцами зарывается в волосы, не направляя, почти невесомо, но жест этот всегда носил характер поощрения, а значит, Яше очень, очень нравится то, что Коля делает. Это делает удовольствие от происходящего еще более острым, подстегивает и без того разогретый, возбужденный разум к новым ласкам. Несколько плавных движений вдоль ствола обнажают крупную темно-алую головку, уже сочащуюся каплями прозрачной смазки. Коля свободной рукой собирает с нежной кожи влагу, заметив, как Гуро тихо выдыхает сквозь зубы, и пробует на вкус, протолкнув в рот кончики пальцев и облизав. В одежде становится невыносимо жарко и тесно, и неудобно, и возбуждение становится почти болезненным, но оторваться от Яши хоть на мгновение - смерти подобно. Особенно сейчас, когда тщательно увлажненные языком губы прикасаются к кончику члена, а пальцы обеих рук наглаживают его основание. Яков тяжело дышит, не торопя, ничем кроме этого хриплого дыхания не выдавая своего нетерпения. Дыхание - и взгляд, с которым Коля сталкивается, подняв глаза. Его губы уже мягко скользят по головке, еще толком не пропустив её в рот, язык гладит вершину, надавливая на истекающее смазкой отверстие, но он пока еще может поднять взгляд, не отстраняясь. Тому, что он видит в темных, огнем играющих бесовских глазах, нет описания в человеческом языке, зато тело на это первобытное, доисторическое обращение реагирует болезненно-ярко, наполняясь растекающимся по венам удовольствием. Коля прикрывает глаза, чувствуя, как вдоль хребта скатывается волна жара, и неторопливо опускается ртом на возбужденную плоть, неожиданно для себя чувствуя, как податливо расслабляется глотка, принимая. Где-то в груди зарождается протяжный, дрожащий стон, вибрацией прокатившийся по горлу, ослабшими пальцами Николай удерживается за бедра Гуро, плавно двинув головой назад и снова вперед, под уже его хриплый, негромкий стон. ...так хорошо… - это уже прямо в голове, чтобы не тратить время и воздух на слова. А еще так Яков может передать целую гамму эмоций, и Коля буквально чувствует, как ему хорошо. Снова назад - распухшие, покалывающие в уголках губы плавно соскальзывают с влажного, упруго качнувшегося члена. - Разденься, - то ли разрешает, то ли просит, то ли приказывает Яков. Одно понятно - спорить с ним дольше, чем стянуть с себя наспех рубаху и приспустить штаны - навряд ли Гуро имел в виду что-то большее. Зато потом сразу же можно руками скользнуть по гладкой коже, а ртом снова насадиться на сочащуюся солоноватой влагой плоть, растягивающую глотку. За болезненным тянущим удовольствием от этого Николай не сразу замечает еще одно - искристое, легкое, игривое. Кончик бесовского хвоста гуляет по телу, дразня лаской живот, бедра, потяжелевшую мошонку. Даже по члену проходится мягким мехом, заставляя скулить и сбиваться с ритма. И между ягодиц скользит, сухо и почти щекотно, но так развратно, что балансирующее на грани сверхчувствительности тело отзывается мгновенно, запульсировав, напомнив, какова эта тугая и обжигающая растянутость. Заполненность почти сравнимая с той, что сейчас сводит с ума. ...можно я каждый день буду делать это с тобой?... - думает Коля так отчетливо и ясно, что чувствует, как Яков его слышит. ...в любое время… - всплеск чужих эмоций, ярких и безумных, словно пламя. Это именно тот ответ, о котором Коля втайне страстно мечтал после скучных заседаний в кабинете Гуро, украдкой разглядывая точеный красивый профиль и не зная, как можно вообще к такой красоте с такими грязными предложениями подступаться. И плевать, что бес. Это ничегошеньки не меняет. На затылок опускается вторая ладонь, чуть задевая когтями, словно Гуро расплескивает свою стальную выдержку серебряными каплями расплавленного металла. И это точно так и есть - ничем больше не объяснить, как он подается бедрами вперед, за затылок удерживая Колю на месте, как входит в его рот на всю длину, так отчетливо и ярко наслаждаясь влажным и тугим жаром, что Коля чувствует это удовольствие, словно сам оказывается на его месте. Несколько глубоких, сильных движений приносят Якову такое блаженство, что Коля в его отголосках теряется, изнывая от бурлящей внутри похоти, лишь подогреваемой ласками гибкого, умелого хвоста, тугой спиралью обвившего член. Гуро берет его с большей осторожностью, чем обычно, но не узнать этих чуть рваных, сильных, с оттягом движений невозможно - бес уже близок к грани и удерживает себя только желанием сделать удовольствие еще полнее и пронзительнее. Мышцы под Колиными пальцами каменеют от напряжения, бедра вовсе замирают, только ладони давят на затылок и на плечо, а Николай им подчиняется, дрожа и изнывая от беснующегося внутри возбуждения, ищущего выход. Первые капли семени падают на язык, заставляя мир вокруг вовсе замереть на несколько долгих мгновений. За эти мгновения тело догоняет разум, утонувший в оргазме вместе с бесом, и ровное яркое пламя удовольствия алыми языками взметается вверх, окрашивая темноту вокруг яркими всполохами. Какие-то обычные чувства возвращаются не сразу. На вкус - горьковато. Горячо. Влажно. Странно. Приятно. Язык скользит по головке, собирая последние капли, растирая их по нёбу, чтобы продлить этот вкус и это ощущение, и Николай отстраняется, неловко усевшись на полу - или на чем-то вроде пола, чтобы взглянуть на Якова и удостовериться, что цветущая буйным цветом внутри похоть не удовлетворена даже наполовину.

***

Вода пахнет сладко и притягательно, да и на вкус кажется слаще мёда - Коля едва открыв глаза выпивает полный стакан, и, тяжело дыша, смотрит на то, как Яков наполняет его снова - и на Якова. Поджарый, крепкий, как трехсотлетний дуб, точено-гладкий, руки тянутся к нему, самовольно соскользнув с протянутого стакана. Потрогать приласкать, любви попросить - снова и еще. За окном собираются вечерние сумерки. - До дна выпей, - шепчет Гуро, прикрыв глаза, стоит Коле скользнуть чувственной лаской по изгибу рогов. Вот бы языком пройтись по шероховатому изгибу, интересно - понравится? Из-под опущенных, чуть вздрагивающих ресниц можно заметить мерцающее темное пламя в бесовских глазах. Коля послушно осушает стакан во второй раз, оглядываясь, припоминая, сколько раз за последние несколько часов на этой постели, укрытой серебристым мехом, они сплетались в самых изощренных позах, пока Николай не провалился в сон, надеясь, что тянущее мышцы желание, тугим узлом завязавшееся в паху, насытится коротким сном, успокоится. Не успокоилось. Не насытилось. - Хочу тебя, терпения нет, - скороговоркой выпаливает Коля, небрежно скинув стакан с кровати и подаваясь к бесу. И одновременно вглубь тянет, в тени, где привольно, где комфортно, где никто не потревожит, не оторвет от желанного. Тени, обретая странную, шелковисто-живую плотность, льнут к телу, но не мешают, под руки не лезут, только ласкают странно, едва ощутимо. - Неужто все голоден? - то ли с притворством, то ли действительно удивленно мурлычет Яков, и тянет к себе, задевая когтями кожу и даже хвостом за пояс обнимает. - Недоглядел я за тобой, яхонтовый, все берег невинного мальчика… - Ты не виноват, - бормочет Николай, не понимая, о чем бес вообще речь ведет, но с твердой уверенностью, что тот и правда ни в чем не виноват. Разве что в том, что у Коли дыхание до сих пор перехватывает, стоит на него взглянуть, но это в вину вменить непросто. - А ты не спорь, - смеется Гуро, легко подхватив под бедра и пальцами скользнув по распаленному, все еще податливо-мягкому входу. Коля стонет, тонко и сладко, от мимолетной ласки, чувствуя, как тело мгновенно отзывается пульсацией на прикосновение. - Теперь уж не обманешь стыдливым румянцем и дрожащими ресницами, - продолжает Яков, дразняще лаская и похлестывая хвостом по бедрам, отчего Николай вздрагивает, обнимая его за шею и ластясь теснее. - Так не обманывал же, - едва шепчет Коля, чувствуя, как пальцы проскальзывают в горячее жадное нутро. Тут уж Николай роняет голову Яше на плечо, сладостно всхлипнув и двинувшись беспорядочно то вперед, то назад. - Стыдно ведь о таком говорить, вот я и… - А ты не говори, ты думай, - подсказывает Яков, и Коля, не сдержавшись, посылает ему яркий образ, не раз встававший у него самого перед глазами. … кабинет Якова - не в Третьем, а дома, тот что с камином, ковром и креслами. За окнами время суток не разберешь, но, видно, вечер, раз Гуро наконец-то откладывает все бумаги в сторону и откидывается в кресле, глядя на Николая из-под ресниц. Обычно этим любованием дело и ограничивается, но тут Коленька смелее, чем в жизни - подходит, гибким зверьком на колени забирается и целует, зарывшись пальцами в волосы и всем телом прижавшись. Такой открытый, такой искренний, такой горячий… - И так каждый раз желание… - признается Коля, горячечно дыша в губы. - А что ж не исполнил? - лукаво интересуется Гуро, оглушая застонавшего юношу только что мелькнувшей в голове фантазией-продолжением. … уже обнаженного, пышущего возбуждением и жаром, Яков его усаживает на край стола и без лишних прелюдий заполняет собой, глубоко толкнувшись в сладостно-тесное нутро, а Коля беса ногами за пояс обхватывает, ахнув, сжавшись на возбужденной плоти, заскулив от вспышек удовольствия… - Яшенька, - уже вживую скулит Коля, весь взмокший, дрожащий, голодный до удовольствия и ласки. - Яшенька, я сейчас хочу, я… - вскрикивает, зажмурившись и, сжавшись на замерших внутри пальцах, замирает, вцепившись рукой в плечо Гуро, до синяков, до красных отметин от ногтей. Дыхание к нему возвращается не сразу, а с первым вздохом Николай распахивает глаза, изумленно глядя на Якова, бережно укладывающего его на меховое покрывало. - Тише-тише, душа моя, - нараспев приговаривает Яков, наклоняясь над Колей, в этот миг почувствовавшим себя беззащитным маленьким зверьком перед огромным и клыкастым хищником. Вот только ему не страшно и не беспокойно, в отличие от несчастного зверька - ему хорошо и до смерти интересно, что же дальше будет. Тьма вокруг сгущается - даже в Нави ночь темнее дня, а сейчас она определенно вступает в свои права, выкрашивая фигуру беса чувственными тенями. Послушный сильным пальцам, не угрожающе, но ощутимо задевающим кожу когтями, Коля перекатывается на живот, задохнувшись нахлынувшим возбуждением и замерев, прижавшись щекой к мягкому, приятному под телом меху. Богатое воображение рисует развернувшуюся на постели картину так четко, как если бы Коля в огромное зеркало подглядывал, и картинка эта поярче и поинтереснее любой из тех, что попадались Коле в непристойных книжонках, обретающихся на полках бесовской библиотеки. Он сейчас послушный и мягкий, еще не насытившийся, но уже и не дикий зверек, очаровательный в своей жажде. Яков с изумлением чувствует, что в груди зарождается тихий, довольный рык вместо стона, когда он губами ведет вдоль прогнутой поясницы, пересчитывая бугорки позвонков под тонкой кожей. Рычание растекается патокой по белой коже, по угловатым изгибам, и возвращается ответным тихим стоном, полным восхищения, и движением навстречу, отчаянно нуждающимся, словно самое худшее, что сейчас может с Гоголем случиться - его лишат прикосновений, тепла и нетерпеливой, грубоватой ласки. Яков не больно-то сдерживается, сейчас ни к чему. Раскрашивает белую кожу на спине поцелуями, от которых следы еще долго не сойдут, удерживает нетерпеливо двигающиеся навстречу бедра, пришпорив когтями, словно норовистого коня - а Коля в ответ шумно охает, и сильнее выгибается, вцепившись пальцами в покрывало, словно его только это спасает от погружения в бездну. На возбужденную плоть, легко скользнувшую во влажное, пульсирующее нутро, подается сам, двинувшись назад, прижавшись спиной к груди. Насаживается, стиснув внутри сладостно-туго, и сам стонет от удовольствия, двинувшись снова - вперед, чуть не снимаясь с члена, и назад, пока аккуратной крепкой задницей не прижмется к паху. На коже остаются алые следы, когда Гуро сжимает пальцами ягодицы, разводя в стороны, любуясь покрасневшей тонкой кожей, блестящей от его семени, любуясь тем, как жадно и хорошо Коля принимает его. А Коля, лицом уткнувшись в серебристый мех, с подвыванием стонет от правильной, глубокой заполненности, от резких, сильных движений, от когтей, мазнувших вдоль спины и обжегшего хлестким шлепком по ноге хвоста. От укуса в шею - хрипло вскрикивает, и руками тянется назад, за рога беса к себе притянуть, чтобы не смел даже отстраняться. Чтобы кусал, целовал, чтобы дышал им. А бес и сопротивляться не думает - капли выступившией почти черной в темноте крови размашисто слизывает и так же размашисто двигается, придерживая исцарапанные бедра, рычит на ухо, а Тёмный в ответ рычит, вскипая изнутри такой чернотой, что кожа словно трещинами покрывается узором затемневших вен. И вокруг ни стен не остается, ни даже покрывала мехового, только небо над головой - черное, беззвездное, и под руками земля - еще чернее, но теплая, словно неостывший пепел, мягкая. Колени на ней разъезжаются, руки проскальзывают, но Яков крепко держит, доводя до исступления, до чуждо-белоснежных вспышек под веками, под кожей. А за ними вновь растекается по телу темнота, приятная, сонная. - Спи, Тёмный, - тихий, мягкий от нахлынувшего удовлетворения голос. - Спи…