***
Темно. Темно до такой степени, что кажется, будто я ослеп, хотя я чётко осознавал, что способность видеть у меня не утрачена. Нет понятия помещения. Не видно ни стен, ни потолка. Я не понимаю, где верх, а где низ, хотя чувствую твёрдую опору под ногами. Говорят, когда зрение ослабевает, обостряются остальные чувства. Я это знаю по себе. Около шести лет назад проходил с Моникой какой-то квест в полной темноте. Тогда мне действительно казалось, что я стал лучше слышать, а сестра смеялась и говорила, что может видеть пальцами, тыкая этими самыми пальцами мне в лицо. Сейчас не было никаких обострений. Я не слышал ничего вокруг себя. Тишина была такой, будто тебе в уши засунули вату, и ты можешь слышать только, как кровь пульсирует в голове. Только я и этого не слышал. И этой тишиной нельзя наслаждаться. Эта тишина давящая, угнетающая, пугающая… Я иду… Вперёд или назад? Какая цель? Куда я иду и зачем? Хочу посмотреть за спину, но не поворачиваю голову, а прогибаюсь назад в спине. Я знаю, что ничего не увижу, но от этого действия становится спокойнее. Хотя, нет, не становится. «Иди» Вздрагиваю. После такой гнетущей тишины шёпот кажется громким, настолько, что звенит в ушах. «Иди, Глифул» Я знаю этот голос. Я слышал его и точно знаю, что совсем недавно. Я не вижу его обладателя и не могу его вспомнить. От досады руки невольно сжимаются в кулаки. Чувствую себя беспомощным котёнком. Таким же слепым и дезориентированным. Голос повторяет просьбу, просьбу ли? Он звучит властно и раздражённо, что больше похоже на приказ. Ненавижу, когда мне приказывают. Не двигаюсь. Во мне взыгрывает гордость и банальное упрямство, и стоять на месте становится делом принципа. «Иди, Сосновое Деревце» Голос понимает моё поведение и смягчается. Я не чувствую, но осознаю, что по щекам текут слёзы. Медленно делаю шаг, кажется, вперёд. «Дальше» Прикасаюсь к лицу ладонью, размазываю слёзы по щекам. Не люблю подчиняться. Но я покорно иду, еле передвигая ноги. Я не знаю, куда, просто повинуюсь голосу. Он подбадривает меня, говорит, что всё правильно, но мне от этого не легче. Впереди замечаю синий свет, радостно выдыхаю. Хоть куда-то можно идти, хоть какая-то цель. Я хоть что-то вижу. Пытаюсь ускориться. Твёрдая поверхность внезапно стала зыбкой. Ноги проваливаются. Мерзкое ощущение. Вдруг я оказываюсь прямо рядом с источником синего света. Маленький яркий шар, яркий до такой степени, что я боюсь, что сейчас заново ослепну. «Возьми» Руки дрожат. Медленно тянусь ладонями к шару, осторожно беру его. Он холодный, словно сухой лёд. Пальцы немеют, я уже не чувствую холода. Вдруг шар вырывается из моей непрочной хватки, резко проходит сквозь меня. Оглядываюсь назад. Ничего. Значит, шар во мне? Чувствую сильную боль в груди. Обхватываю себя руками, складываюсь пополам. Из горла вырывается крик. Я не слышу его, я не знаю, слышит ли обладатель голоса, но я хочу, чтобы он слышал. «Не кричи. Это просто боль. Боль — это весело» Слышит. Я не могу не кричать. Почему боль — это весело?***
Я резко открыл глаза. Я был в лесу, под той же сосной, только уже в строго горизонтальном положении. Лежал, свернувшись калачиком. Это был просто сон? Светило солнце. Значит, я провёл здесь всю ночь? А из дома я ушёл по-английски, никого не предупредив. Чёрт, дома меня убьют! И телефон я тоже, как назло самому себе, не взял! Да даже если бы и взял, в лесу от него всё равно никакой пользы. Конечно, остаётся надежда на то, что всем будет всё равно на меня, но такой шанс ничтожно мал, особенно, если учитывать вчерашнюю заботливость Моники. Я встал, отряхнулся от земли и упавших сосновых игл, ещё раз обошёл поляну по всей длине окружности и направился к выходу из леса. Я боялся, что не найду дорогу и заблужусь окончательно, так как вчера абсолютно безответственно не запоминал свой путь. Решил идти прямо в том направлении, откуда пришёл, а это я всё-таки запомнил. Это сработало. Через некоторое время я вышел из леса. Иногда надо идти самыми простыми путями. Утро было довольно ранним, поэтому на улицах было не так много людей. Я шёл достаточно быстро, едва ли не срываясь на бег. Сегодня меня никто не узнавал, и это не могло не радовать. Без происшествий я дошел до особняка. Немного потоптался у двери, глубоко вздохнул, нажал кнопку звонка. Дверь открыл дворецкий, наклонил голову в знак приветствия, отошёл в сторону, пропуская меня в дом. Я был благодарен ему за то, что он всё делал без лишнего шума. Дал бы ему на чай, если бы при мне были деньги. Кошелек в комнате, а до неё ещё живым дойти надо. Поэтому я просто благодарно кивнул ему и почти на цыпочках пошел к лестнице. Но вдруг непонятно, откуда, выпрыгнула Моника, повалила меня на пол и начала душить. — Вот он! Явился, не запылился! Ты где был, придурок?! Ты хоть понимаешь, как мы волновались?! Я чуть с ума не сошла! Уже полицию хотели привлекать! То, что мы с тобой цапаемся, не значит, что ты имеешь право молча уходить на всю ночь непонятно, куда, не взяв с собой ни деньги, ни телефон! Сначала я думал, что она душит меня в шутку, и ей просто надо проораться, но потом почувствовал, что мне категорически не хватает кислорода. Она по-настоящему меня душила! Я решил напомнить о своей потребности в дыхании и начал хрипеть: — Моника, кха-кха, пожалуйста, кха, отпусти. Дышать… нечем. Это подействовало на неё отрезвляюще. Она слезла с меня, помогла встать, а затем встала в боевую стойку, сложила руки на груди и уставилась на меня злым взглядом. — Я жду объяснений. Я вздохнул. — Ну… Понимаешь… Мне очень надо было развеяться после вчерашнего, и я… Короче, сначала по городу шатался, а под вечер в лес пошёл и там заснул, — про гопников, вторую истерику, Пасифику, поляну и странный сон я решил умолчать. Сестра прищурилась. — Понятно. Больше ничего не хочешь сказать? Я стал лихорадочно придумывать, что я хочу ещё сказать, и внезапно меня осенило. — Моника, любимая моя сестрёнка, прости меня, пожалуйста. Я поступил очень безответственно, и с моей стороны уйти, не предупредив тебя и дядю Стэна, было в высшей степени некрасиво, — отрапортовал я, виновато повесив голову. — Насчёт безответственности ты абсолютно прав, — с лестницы спустился Стэнли в домашнем халате. — Мы волновались. Это не похоже на тебя. Ты очень расстроил нас. — Я знаю. Простите, — на самом деле, мне хотелось сказать: «То, что ты волновался, тоже на тебя не похоже», но мне хватило того, что меня пыталась убить Моника. К тому же, в моем положении огрызаться — не самая лучшая защита. — Я рад, что ты осознаешь свой проступок. Но за плохое поведение обычно наказывают, верно? — так, а вот это уже нехорошо, очень нехорошо. — Я думаю, ты понимаешь, к чему я веду? Я промолчал. Конечно, я понимал, и мне это совсем не нравилось! Дядя вздохнул. — Ламаник Глифул, с этого дня ты на домашнем аресте.